Шелль Е. «Попытка исповеди»

– Ева Валентиновна, Вы согласны с утверждением: «Соловки появляются в жизни людей именно тогда, когда нужно»?

– На самом деле, я очень давно хотела и обещала отцу Порфирию, с которым мы знакомы ещё с детства, приехать на Соловки. И всегда что-то мешало – попадала совершенно в другие места, хотя была уверена: момент, когда надо – настанет. Так, наверное, и получилось: в этом году, начиная с весны стали поступать очень неожиданные предложения, в том числе, и приглашение приехать на Соловки в Дни жертв политических репрессий. Выяснилось, что в школе искусств есть рояль и можно выступить с концертом.

– Говорят, что на Соловках человек меняется, раскрывается, понимает что-то про себя? Были ли у Вас такие открытия?

– Когда приехала на Соловки, я очень была взволнована, потому что знала историю Соловецких островов, смотрела фильмы, читала Дмитрия Сергеевича Лихачева.

Поездка оказалась для меня непростой даже по факту перемещения в пространстве – поезд, паром, ночь на подворье, когда в одном помещении много людей. Это было очень неожиданно, но, как оказалось, – легко.

Ещё я поняла, что я – избалованный комфортом человек, но таким элементарным, что его отсутствие не выбило меня из колеи. В конечном итоге, всё устраивалось, обстоятельства складывались так, как надо, несмотря на отсутствие тех условий, к которым я привыкла.

В результате от посещения Соловков у меня осталось очень неожиданное ощущение.

– Какое?

– Трудно сформулировать в словах. Наверное, самое большое впечатление – ощущение необыкновенного тепла и человеческого участия.

– На Соловках попадаешь в детство – там тепло и беззаботно?

– Абсолютно точно. Как в детстве. У нас с отцом Порфирием была возможность поговорить о личном, о детстве.

Оно было настолько необыкновенное, потому что прошло в Сарове или, как тогда говорили, Арзамасе-16. Это было как рай. Очень красивый город, зелёный, живописный, речка. Город был закрытый, и уже, поэтому мы ничего не боялись. Там не было преступности, двери не закрывались, все друг друга знали и поддерживали, пекли пироги, ходили в гости – атмосфера была своеобразная. Потом даже появилось такое понятие «синдром Арзамаса-16» – когда не боишься ничего, наивный, мир хороший…

– Как Вы думаете, повлияло ли место, в котором Вы росли на приход к вере?

– В Сарове городской театр был на площади в храме Серафима Саровского, и в детстве, когда мы приходили в театр, я часто засматривалась на купол. А купол-то был от храма! Ангелы манящие, небеса с облаками – всё это мне казалось переходом в другую реальность. В этом же здании с толстыми монастырскими стенами располагалась и музыкальная школа. И мама, и папа были музыкантами, пианистами, работали в музыкальной школе. У них окна выходили на разные стороны. У папы был невероятно живописный вид из окна – низина, речка.

Конечно, и фон радиационный в городе был иногда высокий. Но в детстве об этом не думаешь.

– Вы в одном классе с отцом Порфирием учились?

– Нет, он младше меня на два года. Школа в Сарове была замечательная, многие поступали в МГУ и другие московские ВУЗы. А в музыкальной школе мы учились у одного преподавателя – Нелли Романовны Осадзе. Она очень известный педагог. В 2017 году ей было присвоено звание почётного жителя города Саров. В основном, почётные жители Сарова – это учёные, физики, а она музыкант. Вот такой повод для гордости. У отца Порфирия сохранились очень хорошие воспоминания о моем папе, и мне очень трогательно было об этом узнать.

Здесь, на Соловках у меня всплыла ещё одна тема из детства, один из его лейтмотивов – люди, совершенно простые, открытые.

Мне очень это близко. У меня в памяти Арзамас-16, когда академики, мировой известности учёные были предельно скромными, простыми в общении. Когда я выросла и осознала, с кем довелось общаться, меня это очень поразило. На Соловках мне встретилось очень много интересных людей, энтузиастов, и родственники заключённых потрясающе интересные люди. Мне это созвучно, это люди из моего детства, а не современные фейковые персонажи, пускающие пыль в глаза, демонстрирующее портфолио, курсы и т.п.

– Саров – место молитвенного подвига и упокоения преподобного Серафима Саровского. Вам приходилось о нём слышать в детстве?

– В то время все об этом говорили, всегда были бабушки, бабушки ходили молиться к святым источникам, когда ещё ничего не было. Это были места Серафима Саровского – это сейчас там выстроили пустыньку и всё благолепно. Раньше этого ничего не было, раньше всё держалось только на устной информации и бабушках.

Я ещё помню дивеевскую церковь, совершенно заброшенную, из которой торчала маленькая тоненькая берёзка. Мы с родителями часто выезжали, как тогда говорили – «за зону». Они очень любили ездить в маленькие деревушки, потому что там, в сельских магазинчиках находили много интересных книг – Цветаеву, Волошина. Наша библиотека практически вся была куплена в таких магазинчиках. И всегда мы проезжали мимо Дивеево.

– Во время прослушивания концерта, я подумала, как интересно подобраны произведения, музыка абсолютно совпадает с темой нашей встречи, её настроением. Как Вам это удалось?

– Я долго думала какую музыку можно поиграть. Если думать чисто теоретически, то, наверное, должны были бы звучать произведения русских композиторов, уместнее сыграть, например, Чайковского, чем Шумана, Мендельсона или Скрябина.

Выстраивая программу, я выбирала произведения отчасти, отражающие мои сокровенные переживания, а с другой стороны, вплетающиеся в общую тему. Важно понимать тему, ради чего ты играешь и зачем – это часто помогает.

Когда ты занимаешься какой-то музыкой, она тебя «пробивает», потрясает, ты её начинаешь слышать, слышать именно твою собственную. Я не знаю, как это объяснить, но это не профессионализм, не просто играешь – форте, пьяно, это именно, когда музыка тебя не отпускает.

Знаете, что больше всего для меня дорого? Это, когда вахтёрша в нашей школе после концерта подходит и говорит: «Ева, ты так играешь, что мне все понятно».

О! Вот это «понятно», то к чему я стараюсь стремиться. Не просто патетика, не просто сидит кто-то и мучает клавиши, извлекает звуки. Нет, необходим отклик.

– Представленная на Соловках программа очень личная, она так и называется «Попытка исповеди». Был ли отклик на её исполнение?

– Я всегда хвасталась, что у меня уже такой опыт, что я люблю играть на незнакомых инструментах, ведь их можно раскрыть с другой стороны.

И вдруг я понимаю, какой рояль в школе искусств, понимаю, что с ним не справиться даже при большом желании – механика отчасти убита, с ней не совладать на физическом уровне, независимо, кто будет играть на этом рояле.

Я пересела за пианино, зная, что пианино тоже не концертное.

Там было сложно, даже физически сложно, механика полуторная или одинарная репетиция – это возможность клавишей реагировать при повторе, там совершенно другой механизм звукоизвлечения. На обычном инструменте какие-то вещи технические, они даже не рассчитаны на концертное исполнение.

Это был очень ответственный момент.

Очень растрогала реакция слушателей, и дело даже не в желании какой-то популярности, это никогда не было мне свойственно, но волна хорошей энергии, она меня очень поддержала и захлестнула и стала дополнительным источником моего существования на Соловках.

– Ваше выступление завершало мероприятие. Трудно было ждать «своего часа»?

– Когда мою маму спрашивали, какой должен быть пианист – она отвечала – здоровый!

Как ни странно музыкант и физически и психически должен быть здоровым.

И даже когда он здоров, его выступление зависит от множества обстоятельств и факторов, которые слушателям не заметны и непонятны. Иногда думаешь – хочешь играть, и вдруг, что-то не складывается.

Готовясь к концерту, ты в своём режиме существуешь, ты стараешься меньше общаться, стараешься сосредоточиться, сконцентрироваться. А программа конференции была настолько насыщенной и интересной, что хотелось и общаться, и узнавать, и ничего не пропустить. Было очень непросто все эти дни до выступления.

Конечно, ты профессионал, ты можешь играть в любой момент. Но как? Любое выступление требует очень больших нервных затрат и я боялась, хватит ли у меня сил влиться в поток переживаний, эмоций и в этом потоке сыграть и передать своё понимание, настроение слушателям? Это единственное, чего я боялась.

После концерта ко мне подходили люди и признавались: «Мы видели, что в программу конференции включён музыкальный концерт и думали, а причём здесь концерт, как он сюда впишется? А он оказался прекрасным и мощным заключительным аккордом».

Действительно, это был заключительный аккорд. И я сказала: «О! вот теперь можно выдохнуть!»

– История Соловецкого лагеря – тема болезненная и тяжёлая, стоит ли о ней говорить, вспоминать?

– Мне как обыкновенному обывателю было очень интересно слушать доклады: какие бывают невероятные истории, характеры, судьбы.

Я часто думала, как всё это можно было выдержать, как можно перенести на физическом уровне? А психологически? Ведь часто людей ломают сначала психологически, а потом физически.

Казалось бы, мрачная, болезненная тема, а она вдруг оборачивается такой стороной, что ты чувствуешь глоток энергии, хороших ощущений и эмоций. И абсолютно без чернухи, чем грешат наши артхаусные фильмы, оставляя ощущение чего-то грязного и больного.

Здесь была концентрация боли, но не было ощущения депрессии.

У меня возникло впечатление, что конференция делается неспроста, она тоже даёт силы. Она не затемняет какие-то трагические моменты и не раскапывает страдания, не упивается ими, а она наоборот очень позитивная.

Как такое возможно? Меня это поразило.

А ещё на Соловках повстречалось очень много интересных людей. И они все, даже те, с кем я не успела познакомиться, поддержали, сказали удивительные слова. Для меня это очень дорогого стоит, потому что, если есть такая реакция, значит, такие концерты нужны, их стоит готовить, а конференции могут приобретать новые краски и новые неожиданные решения.

Беседовала Галина Автушко