Бабичева М.Е., к.ф.н. Представить эпоху как можно полнее и точнее

Наша беседа с руководителем сектора специальной библиографии Научно-исследовательского отдела библиографии РГБ Майей Евгеньевной Бабичевой состоялась во время прогулки по территории Новоспасского монастыря, в преддверии презентации первого тома книжной серии «Воспоминания соловецких узников», которая прошла 25 октября 2013 года в рамках международной конференции «Научно-богословское осмысление мученичества, исповедничества и массовых репрессий».

– Добрый день Майя Евгеньевна. Вы библиограф, известны как специалист по мемуарам, в том числе, соловецких заключенных. Расскажите, как Вы пришли к теме ГУЛАГа, если говорить более широко, и к теме Соловецкого лагеря, если говорить более конкретно уже о нашем сборнике?

– Темы ГУЛАГа и Соловецкого лагеря, если можно так выразиться, «побочный выход» в моих исследованиях. Я занимаюсь художественной литературой второй волны русской эмиграции. Так принято называть ту часть наших соотечественников, которые оказались за границей после и вследствие Второй мировой войны. Один из соловецких сидельцев Б.Н. Ширяев очень четко обозначил в книге «Ди-Пи в Италии» (Аргентина, 1952) разницу между эмигрантами первой и второй волны. Его автобиографический герой пытается объяснить одному из «старых» эмигрантов, что у них разный исторический опыт: «… вы увезли с Графской пристани память о лучших годах вашей жизни, а мы сквозь все наши проволочные заграждения – память о муке, страдании, нищете, тесноте, унижениях тащили. Мы эту память волокли, а она нас под зад толкала. Для вас Европа разом стала минусом, а для нас даже вот эта мусорная куча ировская все-таки плюсом». Соответственно, первых память о Родине поддерживает в изгнании. Вторые же Родину свою одновременно любят и ненавидят.

В этой же связи можно вспомнить Ирину Сабурову, которая в своем шуточном произведении «Дипилогическая азбука» (Мюнхен, 1946), где на каждую букву приходится некое слово или явление, связанное с жизнью второй волны эмиграции, писала: «Р – родина. Над утратой ее пролито немало горьких слез. Но дипилогическое объявление о потере гласит так: Потеряна горячо любимая родина. Умоляем не возвращать».

Занимаясь литературным наследием этих авторов, я столкнулась с тем фактом, что половина, а может быть и большая их часть пострадали от репрессий. И это понятно, т.к. в основном в результате Второй мировой войны покидали родину как раз те, кто близко или непосредственно с репрессиями соприкоснулся, либо опасался преследований в связи с пленом или пребыванием на оккупированной территории. Поэтому сам исторический факт предвоенных репрессий в СССР и феномен «второй» эмиграции из страны глубоко связаны. Соответственно, описание репрессий и всего с ними связанного занимает очень большое место в литературном наследии писателей второй волны русской эмиграции.

– Вначале был Ширяев?..

– Нет, он был не вначале, хотя это фигура и значимая. Вообще, как библиограф, я привыкла все располагать по алфавиту, и начала бы с Андреева (Хомякова).

– Оба автора представлены в Вашем известном сборнике в «Белом море красный СЛОН…» (Москва, 2006). Как появилась идея подготовить и выпустить это издание?

– Я уже упомянула о ярком отражении в эмигрантской литературе темы репрессий, которая во многом прошла мимо наших современников.

– Кстати, почему?..

– Так исторически сложилось: в советской литературе в послевоенное время об этом писать было не принято, а авторы второй волны вообще долгие годы не были известны на родине. Пока существовал, так называемый, «железный занавес», литература, о которой идет речь, была не доступна для абсолютного большинства советских граждан. Потом «занавес» подняли, и к нам хлынуло сразу все, что долгие годы было запрещено. Появилось много новых для отечественного читателя произведений тех представителей первой эмиграции, имена которых уже были на слуху, были востребованы. Например, Бунин, Мережковский… Целый ряд писателей оказались, условно говоря, в их тени. За второй волной эмиграции, как известно, последовала третья волна, те, кто уехали из СССР в 1970–1980-е годы, многие из них на момент «перестройки» были живы или имели родственников, которые лоббировали их произведения. Поэтому, значительная часть того, что создали писатели второй волны, так и осталось неизвестным нашим читателям. В задачу библиографов входило поднять все это наследие на поверхность и сделать доступным для широкой читательской аудитории, благо мы уже располагали соответствующими фондами.

– В Ваш сборник вошло далеко не все, что касается соловецкой каторги ХХ века, по какому принципу Вы отбирали произведения?

– Хотелось представить картину как можно полнее и разностороннее, но было жесткое ограничение издательства. Книга изначально была запланирована в бумажной обложке, это значит, что ее объем по имеющимся стандартам не мог превышать 20 авторских листов. При отборе приходилось резать по живому, ориентируясь, в том числе на свой вкус, многое приходилось выбрасывать. Вопрос стоял не в том, что взять, а чего не взять.

– К кому-то из опубликованных авторов Вы испытываете личные симпатии?

– Симпатий в полном смысле слова, пожалуй, нет. Наибольшее сочувствие, естественно, вызывают мемуаристки-женщины. Согласитесь, у каторги, наверное, даже больше, чем у войны – «не женское лицо». Что касается профессиональных предпочтений, то Борис Ширяев, безусловно, был наиболее интересным писателем.

– Среди наших соавторов представители самых разных научных дисциплин: филологи, историки. Каждый из них по своему смотрит на тексты, события истории. Вы библиограф, каковы Ваши подходы к осознанию недавней эпохи?

– С точки зрения библиографии трудно оценивать эпоху. Задача библиографа представить эпоху как можно полнее и точнее. Поэтому было очень важно включить в сборник произведения самых разных планов, самых разных жанров, самых разных авторов, пускай даже менее значимых в художественном плане, но чтобы они прозвучали. Мне удалось, в частности, включить в сборник первую публикацию отрывок из романа Скрипниковой «Соловки», рукопись которого хранится в фондах РГБ.

– В разделе «Чужая боль» Вы поместили очерки о Соловках партийного функционера Красина, Горького, Пришвина, чьи тексты, мягко говоря, полны неточностей.

– Это все то же стремление к полноте картины. Люди «по другую сторону проволоки» во время существования Соловецкого лагеря знали, думали и писали о нем, причем думали, а уж тем более писали очень по-разному: кто-то более искренне, кто-то более формально или коньюнктурно. Это взгляд на эпоху в ином ракурсе, общую картину дополняющий. Заключенные хотя и были изолированы от общества, оставались элементом единой системы. Размах репрессий одна из важнейших характеристик общественной жизни той поры.

– В этом, наверно, и есть наиболее здоровый, научный подход – выстроить ряд мнений, представить их на суд читателя, введя его в проблематику, объяснить контекст. Мы идем по тому же пути, предоставляя слово самым разноплановым специалистам.

– Раскрою секрет. Я не просто библиограф. Я возглавляю редкое сегодня подразделение, которое называется группа рекомендательной библиографии. Следует признать, что в советские времена, как ни оценивай их в целом, было и немало хорошего. Так, в частности, нашему, тогда еще очень представительному подразделению (это был целый отдел главной библиотеки страны), фактически, отдавалась на откуп важная сфера интеллектуально-духовной деятельности: руководство чтением. Работавшие у нас специалисты реально могли воздействовать на читательские предпочтения через хорошо отлаженную систему посредством специально разработанных методик. К сожалению, система в «перестройку» была разрушена (тот самый случай, когда с водой выплеснут ребенок). Но оставшаяся немногочисленная группа сотрудников очень старается по мере сил продолжать свою деятельность. Соответственно, даже, исходя из соображений максимального охвата темы, я всегда стараюсь так группировать материал, чтобы обратить внимание читателя на важные, с моей точки зрения, аспекты и в то же время дать ему возможность выработать собственное мнение о проблеме.

– Скажите несколько слов об А. Клингере, к чьим воспоминаниям Вы написали замечательную вступительную статью.

– Это тот, надо сказать, нередкий случай, когда мы имеем дело с текстом, об авторе которого практически ничего не знаем. Конечно, когда информация имеется, легче понять и интерпретировать источник. В случае ее отсутствия, приходиться запускать обратный процесс, используя профессиональный прием – реконструкция личности на основе художественного текста. Это всегда скрупулезная и очень ответственная работа, когда нельзя быть на 100% уверенным, что ты правильно трактуешь текст. Работа сложная, но одновременно очень интересная, своего рода профессиональная интеллектуальная игра. Надеюсь, что мне удалось понять и восстановить личность этого мемуариста. Что касается возможных ошибок, то, с моей точки зрения, всегда лучше сделать все что можешь, даже рискуя ошибиться, чем не делать ничего, дабы ошибок гарантированно избежать («не ошибается тот, кто ничего не делает»).

– Что Вы думаете по поводу нашего проекта. Как Вам кажется ситуация, когда монастырь выступает в качестве интегратора, объединяющего усилия представителей научного сообщества, общественных организаций?

– Мне очень нравиться эта ситуация. Как бы это пафосно не звучало, я считаю, что Православие если не единственный, то один из немногих институтов, который может спасти страну, вывести нас из сегодняшнего кризиса. Мне всегда радостно, когда происходит соприкосновение церковной, культурной, научной жизни. По-моему, это самый правильный путь обращения к определенным темам, которые напрямую подчас трудно донести до большинства современных россиян. Существует интеллектуальная и культурная элита, которая ждет и жадно ловит идеи, уже готова к их восприятию. Возможно, именно с нее и следует начинать. В любом случае этот проект имеет очень большое значение для восстановления лучших качеств души, искони россиянам присущих, но в последнее время зачастую если не утерянных вовсе (на что я искренне надеюсь), то куда-то глубоко «загнанных» социально-экономической ситуацией.

– Сегодня говорят о возможном восстановлении памятника Дзержинскому, имя которого по вполне понятным причинам упоминают многие авторы соловецких воспоминаний. Наше, подобные ему издания, нужны ли они в сегодняшней России?

– Подобные издания нужны, безусловно. Что касается памятника, то его можно восстановить или хотя бы не разрушать. В конце концов, есть парки со скульптурами, пускай себе там стоит. Это часть нашей истории, что уж тут сделаешь. Но, ставить памятник Дзержинскому в центре Москвы и ожидать после этого духовного возрождения нации – это по меньшей мере странно. Следуя определенной логике, так и до памятника Малюте Скуратову можно договориться…