Прокопий (Пащенко), иером. ПАСХА – пережить Пасху как бессмертие своей души

Пасха! Как встретить тебя – о! Светлое торжество! Ведь в тебе уготован человеческому естеству «путь в нетление». Нетление прививаясь к человеческому естеству, сообщает человеку новые качества, недостижимые, как это принято говорить, «рациональным дискурсом». Иными словами, если «нетление» не привито, то страх смерти не преодолен, человек не ощущает в себе связь с источником Жизни. Пасха! Возможно благодаря Тебе, тому, что издревле была Ты с нами, наш народ не пропитывался психозом смерти – как пропитывались им народы Европы. История знает целые эпидемии коллективного страха, ужаса перед смертью.

«По ужасным пропастям и страшным безднам проходит любовь моя к тебе – голубое небо, к тебе – благий человек, к тебе – цветущая дубрава, к тебе – благоухающая трава, к тебе – Всеблагий и Вселюбящий! Через мириады смертей пробивается любовь моя к Тебе, о мое сладкое Бессмертие!»

Преподобный Иустин (Попович). «Серна в потерянном рае»

Пасха! Как встретить тебя – о! Светлое торжество! Ведь в тебе уготован человеческому естеству «путь в нетление»[1].

Нетление прививаясь к человеческому естеству, сообщает человеку новые качества, недостижимые, как это принято говорить, «рациональным дискурсом». Иными словами, если «нетление» не привито, то страх смерти не преодолен, человек не ощущает в себе связь с источником Жизни.

Пасха! Возможно благодаря Тебе, тому, что издревле была Ты с нами, наш народ не пропитывался психозом смерти – как пропитывались им народы Европы. История знает целые эпидемии коллективного страха, ужаса перед смертью.

По слову одного исследователя, эпидемии чумы в XIV веке хотя и проходили, но память о них оставалась. При первых признаках новой эпидемии ужас, наработанный прежними, оживал, и рождалась новая мания коллективного страха. В XV веке европейский человек достигает апогея в переживании ужаса. Одной из форм изобразительного искусства стал жанр, названный «Пляской смерти» («главное в нем то, что “пляшет” не Смерть и не мертвец, а “мертвое Я” – неразрывно связанный с живым человеком его мертвый двойник»). Описывая подобные эпидемии, возникающие на основе инфицирования идеями, исследователь отмечал, что «подобные явления не отмечены в культуре Восточного христианства (например, в русских летописях)»[2].

Не потому ли (не отменяя прочих причин), что ты – о! Пасха! – была привита к сердцу православного человека! С детства пусть и неявно, через куличи и Пасхи, через «стуканье» яичек, мысль о бессмертии прививалась к сердцу. И когда в сердце силилась вторгнуться иная мысль – бацилла ужаса перед смертью, она не могла захватить всего человека. Человек был привит Жизнью против смерти.

Речь идет не только о символе, а о реальном приобщении к плодам подвига Спасителя. Принимающие Христа как Спасителя, соединяющиеся с Ним посредством веры и реализации евангельских заповедей, приобщаются, как писал преподобный Иустин (Попович), к бессмертию. Причем, бессмертии именно не мыслится, а переживается, ощущаются. Обессмерчиватся чувства, ощущения, мысли, – они входят в бесконечность Христову, приобщаются вечной жизни (см. мысли святого в конце статьи «Тирания мысли и алкоголь: О выходе из состояния “тирании мысли” и преодолении того, что толкает человека к алкоголю», в разделе «История бывшего рецидивиста».

Преподобный Иустин в годы коммунистического режима находился под гнетом. Он был заточен для безвыходного пребывания в монастыре Челие [изоляция, карантин!]. «Сколько же раз, – писал он о Христе, … Он, Всемилостивый, сходил в самый мой ад и исторгал меня из самой страшной смерти моей, из моего умирания. … разливал чудесную радость по душе моей»[3].

Исходя из его записей можно понять, что молитва – это не просто вычитывание текста. Во время молитвы новые качества усвояются человеку. Комментируя эту мысль, можно сказать следующее: трудно (если вообще возможно) передать человеку словесно ощущение бессмертие, которое стало бы прививкой против страха. Сколько ни говори, человек все равно будет бояться, пока опытно не переживает, как после / во время молитвы отступает страх смерти, появляется какая-то надежда.

Сознание штурмуется не только страхом, но и информационными потоками. Их можно уподобить рокочущим тоннам, несомым реальным водопадом, переворащивающим песок, которому можно уподобить сознание, не «вставшее на камень». Разобраться во всем несущемся / кричащем – очень сложно (если вообще возможно, так как нужно учесть, что, когда человек входит в измененное состояние сознания (страх и пр.) он неадекватно начинает воспринимать поступающую информацию).

Будучи образованнейший человеком с профессорским чином преподобный Иустин оставляется запись: «Таинство твари и жизни так изумляет, что невозможен никакой путевождь по сетям [как это слово актуально для современности, когда появились информационные сети!], запутанным до невозможности, – только молитва, только она. … Отчаянная бессмыслица трехмерной жизни спасается от безумия только непрестанной молитвой»[4].

Сказанное выше нашло свое зримое отображение в жизни Евфросинии Керсновской. Лишенная имущества, брошенная за грань человеческих возможностей в деле достижения выживания, она тем не менее не забыла Тебя – О! Пасха!

Ее встреча с Пасхой нередко сопровождалась дивными событиями.

Так однажды в условиях коммунистического режима и гонений на веру [храмы закрыты!], она приготовила пасхальный стол. Не успела она «в последний раз окинуть критическим взглядом все эти произведения кулинарного искусства, как в прихожей послышался топот многих ног, дверь открылась… на пороге стоял Гриша Дроботенко, трое офицеров, очевидно его товарищей, и парторг!» [один из руководителей по линии коммунистической партии; его боялись]. «Парторг проявил инициативу. Скинув фуражку, он осенил себя широким крестом и сказал: “Похристосуемся, товарищи, с хозяйкой и – айда за стол!”». Чуть позже парторг попросил Ефросинию окрестить его детей [при отсутствии священника Таинство Крещения может совершит каждый христианин, только потом Таинство должно быть дополнено в Храме Таинством Миропомазания].

Еще однажды на Пасху голодную Ефросинию пригласил к угощению революционер. «К какой вере принадлежал этот старый революционер, – рассказывала она, – я не знаю. Но это была вера истинно христианская, потому что за пасхальный стол он усадил и глухонемого татарина, бродячего портного, который в этот день работал у него». Такой обычай был у хозяина – приглашать не меньше двенадцати человек. «Тогда и Христос будет с нами», – говорил он. В условиях голода у Ефросинии появилась возможность покушать вдоволь. Но она потеряла сознание и не смогла попробовать всех кушаний, о чем после сожалела. Но… выяснилась, что в том и было чудо. Голодные люди, вдоволь поев умирают. А она, съев немного, то, что мог усвоить ее истощенный организм, поневоле оказалась вне пасхальной трапезы. «Больше того, что я съела, переварить я бы не смогла, и всякий излишек пошел бы во вред. Голодающие чаще умирают не от голода, а от того, что съедено голодающим».

Пасху 1941 года [война] она провела на могиле своего папы. Поцеловав крест, она прошептала: «Христос воскресе!» Затем повернулась лицом к западу, туда, где была ее мать (мать была жива), она повторила это «древнее обнадеживающее приветствие»: «Христос воскресе!»

Угощения не всегда были обильными. Так на Пасху 1940 года во время ожидания войны угощением была жидкая и мутна (но по ее замечанию, – такая вкусная!) похлебка. В Пасху 1943 года «лакомством» ее угостил один «бедняга». «Он бережно расстелил на краю горна белую тряпицу – в ней была соль – целая чайная ложечка!» «Это не всякий поймет, – писала она, – а оценит лишь тот, кто знает, что такое поделиться горстью соли! Мы отщипывали от наших паек по кусочку, бережно макали в соль и благоговейно отправляли в рот. До чего же это было изумительно вкусно!»

Еще одну Пасхальную ночь в концлагере [изоляция!] она решила провести без сна «под открытым небом, на крыше барака. Спать в пасхальную ночь не положено. Да еще в духоте и смраде барака, воюя с клопами и слушая, как стонут и плачут во сне несчастные “дiвкi-бранки”… Нет, Пасха так Пасха!

Что же особенного в этой ночи? – писала она. Это даже не какое-то определенное число, просто ночь… Весенняя, а значит, холодная, к тому же темная, ведь луна должна взойти к полуночи, и притом на ущербе. Все равно, скажешь «пасхальная ночь» — и столько нахлынет воспоминаний!

Ни к одному празднику так не готовишься, как к Пасхе. Ей предшествуют семь недель поста. Даже тот, кто поста не соблюдает, знает, что «сорок дней и сорок ночей» Христос провел в пустыне в борьбе с соблазном, отчаянием и тоской, так как в эти дни Он был человеком. Бог был человеком. И человеку на Пасху свойственно чувствовать свою близость к Богу… Даже если этот человек лежит на крыше, подстелив под себя какое-то тряпье, на примощенной на кирпичах доске, даже если этот человек вот уже четыре года постится и ощущает возле себя и вокруг не Бога, а совсем иное министерство!

И все же было какое-то очарование в этой ночи. Особенно когда взошло солнце — огромное, пасхальное, ясное. За всю эту морозную ночь я глаз не сомкнула.

… далеко на западе осталось все, что было дорого мне. Там сейчас ползет грозное чудовище – война, превращающее все в ночь и в смерть… Всего это я не могла и не хотела видеть. Напрягая все силы своей души, слала я туда пасхальный привет: “Христос воскресе!” Воскрес для всех – живых и мертвых, для близких и далеких, для меня и для вас, мои родные! Свет победил тьму. Да будет так! Аминь».

Необыкновенный, сверхъестественный избыток жизни смотрелся в истории Евфросинии, описанной в ее книге «Сколько стоит человек» так естественно, если вспомнить о Тебе, о! Пасха! О смерти одного человека Евфросиния так и написала: «Видно, и впрямь смерть приходила за ним, как она обязательно приходит за теми, кто позволяет тяжелым мыслям одержать верх над волей к жизни».

В эту пасхальную ночь многие проводят вне стен храма. Но пасхальный канон может быть прочитан и прочувствован и ими. Образ Ефросинии Керсновской, в запредельных для человеческого существования условиях молящейся на крыше барака, образ прочих христиан, молящихся под открытым небом и в лесах в те годы, когда были закрыты храмы, свидетельствует о справедливости слов одного из учителей Церкви: «Спаситель, явившийся в теле и упразднивший смерть, и ныне ежедневно торжествует над ней в Своих учениках»[5].

P.S. 1: О жизни Евфросинии Керсновской кратко – в третьей части статьи «Преодоление травматического опыта: христианские и психологические аспекты» в главе «Евфросиния Керсновская и ее книга “Сколько стоит человек”»; а также в беседах 00a и 00b третьей части цикла бесед «Остаться человеком: Офисы, мегаполисы, концлагеря»; отдельное название бесед 00a и 00b – «Ядро личности и доминанта души: Основная идея третьей части цикла – “Остаться человеком”».

P.S. 2: Вопрос читательницы: «Прочла поздравление, открываю книгу и первая строка: “Богу нужно, прежде всего, воскресение нашей души”. Вот только как теперь это осуществлять без участия в Таинствах…»

Ответ: По мысли преподобного Иустина (Поповича), о чем он много писал в своей книге «Философские пропасти», – через соединение с Богочеловеком Христом верой, через преодоление в себе смертного, греховного, тленного, через реализацию заповедей Евангелия.

[1] Выражение свт. Афанасия Великого. Цит. по: Иустин (Попович), прп. Собрание творений. Том 3.

[2] Из книги профессора Кара-Мурза С.Г. «Манипуляция сознанием».

[3] «Образ истинного священника» // Иустин (Попович), прп. Собрание творений. Том 1.

[4] Там же. «Молитвенный дневник».

[5] Слова свт. Афанасия Великого. Цит. по: Иустин (Попович), прп. Собрание творений. Том 3.