Жулинский М. «О коротенька, наче смерть, дорого…»

Поэту отведен был короткий «шлях до останньої межі». Евгений Плужник умер от чахотки на Соловках 2 февраля 1936 года. На 38 году жизни!

Его жене Галине Коваленко «шлях до останньої межі» был долгим. Вдова поэта умерла в Нью-Йорке на 91 году жизни 4 августа 1989 года.

«Нехай комусь судився довший

Шлях до останньої межі,

Свій коротенький перейшовши,

Не нарікатиму – я жив!»

– Он знал, что долго не будет жить, – рассказывала мне Галина Коваленко в январе 989 года, когда я посетил ее в миниатюрной квартирке, что в китайском квартале Нью-Йорка. – Я ему говорю: «Женечка, не говори такого. Ты будешь жить долго. И будешь писать. И будут печатать твои стихотворения…».

Жена Евгения Плужника уже много месяцев не поднималась с постели после перелома ноги, одинокая, наедине со своими воспоминаниями.

– Я не одна. Я с Женечкой. Вспоминаю его, Киев, Полтавщину. Украину вспоминаю – и Галина Автономовна тихо заплакала…

Я смотрел на ее белые-белые волосы, убранные под белую сеточку, на острые, подвижные брови, которые время от времени, когда она говорила, взлетали высоко на лоб, заглядывался на живые карие глаза, переводил взгляд на домотканый коврик, кажется, присланный сестрами из Киева, на котором висела фотография в деревянной рамке молоденького, в вышиванке Евгения Плужника – лицо легло на левую ладонь, а глаза такие пристальные и внимательные… В руках Галина Коваленко держала томик избранных стихотворений Плужника, изданных в 966 году в Киеве.

– Это мне принесла Надежда Светличная. Подарила. Говорит: первый экземпляр новой книги дарят женам. Такая традиция. Я с ним не расстаюсь. Под подушкой держу. Вы не смотрите на меня, старую. Смолоду была красивая, поклонников было… Поклонники с именами… А я Женечку выбрала.

– Когда вы с ним познакомились? И как? – спрашиваю.

– Он был очень бедный. Такой скромный, тихий… Болел туберкулезом. Сидели вместе на каких-то собраниях. В Киеве было. Говорили-говорили…

Примолкла. Вспоминает:

– И вдруг он встал, обнял так меня при всех и поцеловал. Это поразило не только меня, но и всех присутствующих… Мне кто-то тогда и говорит: «Ты не в своем уме? У него же открытая форма туберкулеза!» А я говорю: «Будем вместе умирать». Мы и поженились. Жилы на Прорезной. Вы знаете тот дом, где мы с Женечкой были такие счастливые?..

Каждый раз, когда я поднимаюсь или спускаюсь пешком по улице Прорезной, останавливаюсь у дома, на котором виднеется мемориальная доска.

Стою и представляю, как поэт не чаще раза в неделю спускается с шестого этажа и медленно идет к бирже труда на регистрацию. Идет и поглядывает на витрины – «у вітринах калоші й вино!», если появляется какой-то грош – зайдет в столовую…

Но зачем это я пересказываю то, что рассказал Евгений Плужник в поэме «Галілей»?

«А живу я на поверсі шостому

І живу від доби до доби,

І живу я, звичайно, по-простому,

Так, аби…

Раз на тиждень виходжу з дому,

Одягнувши пальтисько руде,

Повз вітрини тягну утому,

Куди шлунок усіх веде.

Ставлю явку на біржі праці…

Й знов вертаюсь у свій куток,

Де без сну на твердому матраці

Передумано стільки думок,

Що, коли підійду серед ночі

До знайомого добре вікна,

Бачать болем засмучені очі

Тишину до останнього дна!»

Хотел уединения, тишины, душевного покоя и сосредоточения на самом себе, всем своим естеством был укоренен в селе, в его традициях, обычаях и надеждах, трудно воспринимал урбанизацию и свое вживание в городскую цивилизацию, болезненно переживал стремительное и жестокое подминание и пожирание села миром «цегли, диму і дротів».

«Мільйони сіл, де поруч комнезами

Й вечірній дзвін до церкви, – знаю вас!

Не швидко ви у той щасливий час

Доженете скрипучими возами!

Ще вам не раз звертати на той самий

Знайомий шлях – проклятий вже не раз –

Знесилля, муки, темряви й образ,

Политий потом, кров’ю і сльозами!»

– Помню, там, на Прорезной, бывало, подойдет к окну, смотрит-смотрит и так грустно скажет: «Боже, какой замечательный Киев, какой прекрасный Киев, как я его люблю! А я здесь не буду жить, нас уничтожат, нас всех уничтожат и всех писателей с умом, потому что нас не могут вынести, они видят в нас потенциальных врагов».

Галина Автономовна замолчала, углубилась, видно, в воспоминания, прикрыла ресницами глаза, я подумал, задремала. Да нет!

– Если бы не я, он бы при жизни не напечатал бы ни одного сборника. Мы бедно жилы, на шестом этаже одна маленькая комнатка, из окна Днепр был виден. Женечка мог часами стоять и смотреть на Днепр. Смотрит-смотрит, а тогда за ручку – и пишет, пишет… Пишет и засовывает то в печь, то в матрас…

Жена поэта как-то воспользовалась тем, что Евгения вызвали написать стихотворение на смерть какого-то коммунистического вождя, не самого ли Ленина, собрала его рукописи и понесла к известному литератору Юрию Меженко. Тот прочитал и пораженный поэтическим талантом сказал Галине Коваленко: «Знаете, что вы принесли? Вы принесли стихи такого поэта, которого мы в жизни будем долго ждать. И дай нам Бог, чтобы мы дождались».

Галина Коваленко вытянула почти силой поэта на одно из литературных заседаний, где председательствовал Николай Зеров, и тот уговорил Плужника прочитать несколько своих поэзий. Пораженный откровенной исповедью своего трагического мироощущения, вызванного душевным разладом поэта, который стремится, но не может воспринять это стремительно-бездушное разрушение устоявшегося строя ради призрачного идеала, Максим Рыльский приходит в их комнатку на шестом этаже только ради того, чтобы обнять Плужника и сказать: «Вы настоящий поэт! Украина была бы богата, если бы имела десять таких поэтов!».

Наконец в 1926 году выходит в печати первая книжка поэзий Евгения Плужника «Дні».

– Он очень обрадовался своей первой книжечке, но все равно сказал: «Галя, а может, это еще рано?» Скромный был. Хотя еще раньше проговорился: «Если быть поэтом, то быть великим поэтом».

Галина Автономовна добилась, чтобы вышла и вторая поэтическая книжка «Рання осінь». Появилась она в 927 году. Эти сборники содержали также и поэмы «Канів» и «Галілей», где поэт эмоционально, с философским осмыслением пытается «заглянуть» за пределы «двух миров» – мира села и мира города, двух типов культур – сельской, рустикальной и городской, урбанистической. Его мысли и чувства направляются к приобретению единства этих двух типов культур, к культурной целостности. Поэт мечтает увидеть новое мироздание, в котором культура и духовность – определяющие ценностные ориентации житья-бытия украинского человека.

Евгений Плужник стремился создать художественную историософию гармонизации по законам красоты, науки и знания будущего украинского народа, символом которого является для него Канев. Главное, чтобы народ, общество прислушивались к голосу художника, интеллигента, гуманитария, который слышит движение планет, осознает природу общественных изменений, знает объективные законы бытия природы и народной жизни. Мироощущение поэта трагическое, ведь его порыв соединить людей на морально-этических ценностях, унаследованных и выверенных многовековым опытом человеческого бытия, гармонизировать с миром природы и оплодотворить выстраданную поэтом эту гармонию идеей единства всего сущего наталкиваются на непреодолимые реалии грубой повседневной жизни. Но внутренним зрением поэт видит очертания нового, гармонизированного деятельным человеком-гуманитарием пространства человеческого сосуществования, наполненного «змаганням творчим, вічним у світах»…

«Цвіте земля, і простори морів

Її голублять синіми вітрами,

І все спішить з розкішними дарами

До ніг нових людей-богатирів!

Не до міських блідих пролетарів,

Не до селян, що в’януть над плугами, –

Ні, до людей, що змили темні плями

Від соціальних класів і шарів!

Нема селян, немає крамарів,

Нікого вже не звуть робітниками!

…І давнє сонце тішиться вгорі

Новими справді, щасними віками!»

(«Канів»)

– Вы спрашиваете, предчувствовал ли Женечка свою трагическую судьбу? – пани Галина аж поднялась над подушкой, ухватившись руками за спинку кровати. – И об этом он писал в своих стихотворениях. Видел и свое будущее, и своих коллег-писателей. Как там в одном стихотворении?

«А бачу –

Безкрая скривавлена путь…

І трупи!

І трупи…»

Евгений Плужник видел, как уничтожала большевистская власть старую интеллигенцию – читал разлогие отчеты в газетах о так называемом «процессе СОУ», который проходил в помещении Харьковской оперы с 9 марта по 9 апреля 930 года. Поэт состоял в литературных организациях «Ланка», МАРС, а члены этих организаций не очень ревностно отстаивали в своем творчестве коммунистические идеи, считались общественно пассивными, идеологически невыразительными. Не могло не насторожить поэта и сообщение ГПУ УССР в начале 933 г. о разоблачении так называемой «Украинской военной организации» (УВО), которая «возглавляла повстанческую, шпионскую и диверсионную работу, а также организацию саботажа в сельском хозяйстве». К 26 человекам, которые якобы принадлежали к этой «контрреволюционной организации» были «причислены» и писатели Олесь Досвитний, Мирослав Ирчан, Михаил Яловый, Василий Бобинский, Николай Хвылевый, Юрий Яновский и ряд других. Правда, не всех успели арестовать. На второй день после ареста Михаила Ялового 3 мая 933 года застрелился Николай Хвылевый, срочно выехал в творческую командировку Олесь Досвитний, покинул Харьков Юрий Яновский…

Но уже 3 марта 1934 года Коллегия ОГПУ на своем заседании в Харькове рассмотрела следственное дело № 737 по обвинению так называемой группы террористов из «Украинской военной организации» (УВО) в составе 9 человек. Среди тех, кто провозгласил «основным методом борьбы индивидуальный террор против руководителей партии и правительства» и принадлежал к одной из «террористических троек», были приговорены «к высшей мере социальной защиты – расстрелу» писатели Олесь Досвитний, Остап Вишня, Сергей Пилипенко. Только одному Остапу Вишне повезло: расстрел заменили десятью годами исправительных лагерей.

Евгений Плужник еще утешался семейным счастьем, хотя приходилось выезжать на лечение то в Крым, то на Кавказ, летом с женой отправлялся на Полтавщину. Но чувствовал, что черные тучи террора, накрывая Украину, зависают и над его головой. Оставалось только ждать, когда и к какой новой сфабрикованной НКВД организации приобщат и его имя, и имена его коллег-писателей, прежде всего из числа так называемых «попутчиков» и «боротьбистов».

Но когда декабря 934 года был убит лидер ленинградских большевиков Сергей Киров, уже на второй день, 2 декабря, уполномоченная секретно-политического отдела НКВД УССР Гольдман подготовила постановление, согласно которому Евгения Плужника обвиняли в том, что он «является членом контрреволюционной организации, был связан с националистической группой писателей, вел контрреволюционную работу. Знал о практической деятельности организации по подготовке терактов». Поскольку «пребывание его на свободе является социально опасным», Евгений Плужник подлежит «содержанию в спецкорпусе Киевского областного управления НКВД»¹.

4 декабря 1934 г. уже был выписан ордер на арест Евгения Плужника. Провели обыск в квартире, арестовали и повели…

– Боже, куда я только не выбегала, кого я только не просила… Добралась даже до военного прокурора. Пферилев его фамилия была. Запомнила. Говорю ему: «Куда вы его высылаете, он же не доедет, по пути умрет, он тяжело больной, пусть я поеду с ним», – а он мне говорит: «Прошли времена декабристов. Декабристы ехали в ссылку и семью свою брали, теперь нет этого и, так я думаю, никогда не будет».

Галина Коваленко знала, что арестованы ближайшие друзья ее мужа – Григорий Косынка, Дмитрий Фалькивский, Олекса Влызько, что в Харькове в заключении Григорий Эпик, Валерьян Пидмогильный, Николай Кулиш, из Полтавы привезли арестованных Григория Майфета, Петра Ванченко… Родные себе места не находили, стучали в разные властные двери – никто им не открывал, ничего не объяснял…

В январе 1935 года всех так называемых членов разветвленной подпольной контрреволюционной организации, арестованных в разных городах Украины, собрали в спецкорпусе НКВД в Киеве и уже 27–28 марта организовали судебный процесс выездной сессии Военной коллегии Верховного Суда СССР. За «участие в контрреволюционной подпольной боротьбистской организации, которая имела целью свержение Советской власти на Украине, отрыв ее от Советского Союза и создание независимого украинского буржуазного государства» Евгения Плужника вместе с другими писателями Николаем Кулишем, Григорием Эпиком, Валерьяном Пидмогильным, Андреем Панивым, Валерьяном Полищуком, Григорием Майфетом, Александром Ковинькой, Владимиром Штангеем, Василием Вражлывым приговорили к 10 годам лишения свободы.

Знал ли тогда Плужник, у которого произошло от сырости и холода в камере заострение туберкулеза легких, что эта же выездная сессия Военной коллегии Верховного Суда СССР еще 13–15 декабря 1934 года приговорила к расстрелу из 37 обвиняемых – 14. Среди подсудимых, дела которых рассматривались поспешно, с жестокой безжалостностью, были его друзья и коллеги по перу – Кость Буревий, Олекса Влызько, Григорий Косынка, Антин Крушельницкий и его сыновья Иван и Тарас, Василий Мысык и Дмитрий Фалькивский. Сразу же были расстреляны Кость Буревий, Олекса Влызько, Григорий Косынка, Дмитрий Фалькивский и Иван Крушельницкий.

По-видимому, об этом было известно Евгению Плужнику. Поэтому он смирился со своей трагической судьбой и без обжалований подписывал протоколы, которые цинично составлял зловещий следователь Михаил Хает.

– То правда, что тот Хает не Иванов и его могила есть на Байковом – напротив могилы Григория Эпика? Он издевался над Косынкой, Фалькивским, Влызько, он и домучивал моего Женечку, – спросила меня Галина Автономивна уже во время второго моего посещения ее 17 мая 1989 года вместе с Оксаной Мияковской-Радиш, отец которой, известный архивист и музейщик, переписал от руки с рукописи Евгения Плужника его пьесу «Змова в Києві».

– Да, есть на Байковом кладбище могила чекиста, оперативника IV отдела УГБ НКВД УССР Хаета Михаила Израилевича, 1904 года рождения. Умер своей смертью в 1957 году и лежит напротив символической могилы Григория Эпика. Был специалистом по выжиманию признаний вины украинскими писателями, учеными, художниками… Он издевался над Михаилом Бойчуком, Борисом Антоненко-Давидовичем… А пьеса «Змова в Києві» благодаря первому исследователю жизни и творчества Евгения Плужника Леониду Череватенко опубликована в Киеве.

– Эта пьеса писалась Женечкой на моих глазах. Имела еще названия «Шкідники», «Брати». Читали ли вы его роман «Недуга»? Еще в двадцать восьмом напечатанный. И две пьесы были им написаны – «Професор Сухораб» и «У дворі на передмісті». «Змова в Києві» – третья. Те две в двадцать девятом были напечатаны. Я все, что Женечка написал, перечитывала, помогала готовить к печати, носила в журналы, типографии…

Он там, на Соловках, тоже писал, хотя тяжело болел. Угасал. Ему присудили десять лет спецлагерей. Он такой был слабый, что его отдельно везли на те Соловки. Писал мне. Изредка. Часто лежал в тюремной больнице, – тихо и медленно рассказывала Галина Коваленко.

Последнее письмо Евгения Плужника, которое было написано не его рукой, датировано 26 января 1936 года. Но смог приписать несколько строк, обращенных к жене: «Клянусь тебе, я все равно выживу!».

Не выжил. Леонид Череватенко записал воспоминания о последних минутах жизни Евгения Плужника в соловецком госпитале. Вроде бы поэт, который уже был совсем обессилен, измучен тяжелой болезнью, попросил парня-санитара, тоже украинца, принести холодной воды. И прошептал: «Я умоюсь, вспомню Днепр и умру». Но когда санитар через какое-то мгновение вернулся с водой, Евгений Плужник уже не дышал. Его похоронили на соловецком кладбище. Но как хоронили и кто – неизвестно. Возможно так, как хоронили тогда умерших соловецких заключенных, о чем вспоминает Сергей Щегольков из Москвы: «В кремле окна корпуса, где мы жилы, выходили на внутренний двор: там госпиталь и морг. Часто приходилось наблюдать такую картину: приезжала подвода, запряженная одной лошадью, на ней – деревянный ящик, выносили трупы, вкладывали или вбрасывали их по четыре, сверху закрывали широкой доской. Если эта доска-крышка плотно не прилегала, водитель забирался наверх и ногами втаптывал труппы. Этот конвейер работал непрерывно…»².

Тогда, в мае 1989 года, Галина Коваленко не знала, где и как умер ее муж, которого всю жизнь любила, была ему верна, поэзию которого часто читала на разных литературных вечерах и встречах.

– Пишут: умер 2 февраля 1936 года. Где умер? Почему умер? И никакого упоминания обо мне. Словно не было меня. Словно мне не посвящал Женечка стихов. Боялись вспомнить. Я же на чужбине.

Чем тогда я мог утешить 90-летнюю вдову Евгения Плужника, которая со времен военного лихолетья находилась за пределами родного края? Как было объяснить 90-летней вдове Сергея Пилипенко Татьяне Кардиналовской, дочерям писателя Асе и Миртали, 93-летней вдове Михаила Драй-Хмары Нине Петровне и их дочери Оксане, 96-летней вдове Костя Буревия (Эдварда Стрихи), с которыми я общался в США в том же 1989 году, почему об их драматичной судьбе нельзя было и словом вспомнить в СССР, а об их мужьях-писателях только во время «хрущевской оттепели» заговорили и то с вынужденными идеологическими предостережениями?

Галина Коваленко из-под подушки достала еще один томик Евгения Плужника и раскрыла на той странице, где помещена ее фотография той счастливой поры, когда они были еще вместе, и протянула мне.

– Видите? Какой я была… Готовилась к сцене. Артисткой быть. Эту книгу стихов Ленечка Череватенко подготовил. И статью о Женечке написал красивую. Здесь, видите, есть две моих фотографии, 1927-го года и года 1929-го. Правда, красивая была? Мы обручились в октябре 1923 года. Десять лет вместе. И уже в разлуке сколько? 55 лет! Женечки нет на этом свете уже пятьдесят лет. Пятьдесят! А я живу. С сестрами не виделась пятьдесят лет. Таисой и Татьяной. Они в Киеве. Проведайте их.

5 августа 1989 года я посетил Таисию Автономовну и Татьяну Автономовну, включил магнитофон, на котором была записана 17 мая наша с Галиной Коваленко беседа. Сестры прислушивались к голосу Галины, время от времени просили приостановить рассказ, переспрашивая, уточняя некоторые слова, слушали и не знали, как не знал и я, что днем раньше, 4 августа, их сестра отошла в свет иной. А в моей памяти так и не угасает ее тихий, но выразительный голос, которым она так искусно владела, декламируя Плужника:

«Все більше спогадів і менше сподівань:

І на чолі утрат сліди глибокі…

Як непомітно ближчає та грань,

Що жде за нею прикінцевий спокій»

Незабываемы те слова, которые я услышал на прощание тогда в ее маленькой квартирке в китайском квартале Нью-Йорка:

– Когда наступает вечер, я телевизор не включаю, только раздвигаю занавески на окне. Смотрю и вижу, как птицы летят над Нью-Йорком, так много птиц – красные, желтые, яркие… Смотрю и думаю: если бы я была птицей, то весь мир бы облетала. Мне так хочется в Украину! Я уже никогда-никогда из Украины не выехала бы…