Прокопий (Пащенко), иером. Преодоление травматического опыта: Христианские и психологические аспекты. Ч. 2.3. Вера и любовь как иммунитет, защищающий от «сползания» в «воронку» паталогической доминанты

Несколько месяцев карантина и самоизоляции, пережитые людьми во время эпидемии коронавируса, буквально поставили многих на грань психического срыва. И, причем, люди находились дома, у многих были холодильники с едой, душ, возможность звонить другим, общаться, изучать мир, пользуясь средствами связи. У людей же, поставленных в условиях блокады, по большей части, ничего из перечисленных возможностей на протяжении почти что трех лет не имелось.

Книга, написанная теми, кто пережил блокаду, будучи детьми, переворачивает популярные представления о травматическом опыте. Исходя из популярных представлений, чуть ли не все проблемы человека объявляются «родом из детства». Чуть ли не все проблемы объявляются проистекающими из травмы, которую человеку в детстве нанесли, как заявляется, его родители. Причем, нередко эта концепция применяется в тех случаях, когда родители действительно старались делать все возможное, чтобы ребенок рос здоровым и счастливым.

Да, травма, полученная в детстве, может действительно иметь решающее значение на жизнь человека. Но только в том случае, если жизнь человека останется обнаженной от доминанты конструктивной. Травматический опыт перемалывает человека, если в его жизни нет ни мировоззрения, ни ценностей сквозь призму которых он мог бы взглянуть на опыт прошлого, чтобы переработать его.

Книга «Мученики ленинградской блокады» и комментарии к ней

Последние слова о наполнении сердца света и надеждой, о подъеме, рассеивающем страх, можно считать также составными частями и той доминанты, которая была описана в книге «Мученики Ленинрадского блокады».

Авторы книги – Елена Мартилла и Светлана Магаева пережили блокаду будучи детьми.

Актуален ли опыт людей, переживших блокаду? Еще как.

Несколько месяцев карантина и самоизоляции, пережитые людьми во время эпидемии коронавируса, буквально поставили многих на грань психического срыва. И, причем, люди находились дома, у многих были холодильники с едой, душ, возможность звонить другим, общаться, изучать мир, пользуясь средствами связи. У людей же, поставленных в условиях блокады, по большей части, ничего из перечисленных возможностей на протяжении почти что трех лет не имелось.

Об изоляции см. во второй части цикла «Остаться человеком: Офисы, мегаполисы, концлагеря». В пунктах 57–70 разбирался опыт людей, противостоящих разрушительным аспектам изоляции (к некоторым людям применялась пытка изоляцией). См. также пункты 1-2 третьей части того же цикла лекций.

О коронавирусе см. три беседы цикла «Вера, любовь vs эгоизм, cтрах (паника)». 1 – «Страх (паника) перед бедствиями (эпидемиями) и вера как организующее начало психического опыта»; 2 – «Вера, любовь vs эгоизм (дробностью мышления, паника) в структуре образования психич. опыта»; 3 – Коронавирус (уроки, ролики, ризома постмодерна)».

Книга, написанная теми, кто пережил блокаду, будучи детьми, переворачивает популярные представления о травматическом опыте. Исходя из популярных представлений, чуть ли не все проблемы человека объявляются «родом из детства». Чуть ли не все проблемы объявляются проистекающими из травмы, которую человеку в детстве нанесли, как заявляется, его родители. Причем, нередко эта концепция применяется в тех случаях, когда родители действительно старались делать все возможное, чтобы ребенок рос здоровым и счастливым.

Но так уже повелось, что, если ребенок втягивается в алкоголизм, наркоманию или вступает в брак, не сопровождающийся семейным счастьем, ему говорят, что виноваты во всем его родители: травмировали, не долюбили.

Если бы действительно все проблемы человека были бы «родом из детства», что можно было бы ожидать от последующей, после-блокадной жизни авторов книги? В кого они должны были бы превратиться? В рыдающих неврастеников, оглушающих сознание изрядной дозой алкоголя и клея? Но он не стали таковыми.

Да, травма, полученная в детстве, может действительно иметь решающее значение на жизнь человека. Но только в том случае, если жизнь человека останется обнаженной от доминанты конструктивной. Травматический опыт перемалывает человека, если в его жизни нет ни мировоззрения, ни ценностей сквозь призму которых он мог бы взглянуть на опыт прошлого, чтобы переработать его.

Подробнее о том, что слова о катастрофическом воздействии на сознание негативного опыта указывают скорее на угнетение того, что мы можем назвать «культурным человеком», чем на всесилие негативного опыта, см. в цикле «Доминанта жизни и самоубийство», в пункте 4.1 «Сила суицидальных импульсов или смысл продолжать жизнь. Жетонная модель Скиннера или учение академика А.А. Ухтомского».

О том, что обстоятельства негативного характера, даже если на самом деле и были пережиты в детстве, не являются приговором для ребенка при условии появления в его жизни положительного перевеса, см. в статье «Детям – жизнь от родителей или родителям – жизнь от детей?»

Что стоит за словами «блокада Ленинграда»? В блокадном Ленинграде (в последствии переименован в Санкт-Петербург) порции хлеба, получаемые по карточкам, были таковы, что люди, даже и съедая их, умирали от истощения. Шли постоянные бомбежки. В руины превращались то и дело новые дома. Грохот, отсутствие света (были керосиновые лампы, но керосина выдавалось немного), и так – каждый день на протяжении почти трех лет.

«Трупы лежали всюду. Они лежали у больниц и на улицах, в квартирах и на лестницах, в подвалах и во дворах. … рядом с ними другие люди ели и спали». Одна блокадница вспоминала «как в одном из скверов, где лежали мертвые, собирали снег для питья». Канализация не работала, квартиры, лестницы и дворы были залиты нечистотами. Приметами «смертного времени» стали крысы и вши.

«В обледеневших квартирах и общежитиях люди не моются неделями и месяцами. Спят одетыми, стараются не вставать с постели, прячась от холода за ворохом одеял. … Нет света, не работают общественный транспорт, почта и радио – нет возможности читать, писать, заниматься домашним бытом, встречаться с друзьями, узнавать новости»[1] [а ныне временное отключение электричества и вызванная им невозможность пользоваться электроприборами и компьютерами воспринимается детьми как тотальная катастрофа].

В «Блокадной книге» в отношении блокадника приводятся слова: «Голодному, среди трупов, во тьме кромешной…»[2]

Уровень голода был таков, что после того, как разбомблены были Бадаевские склады, люди ели перемешанную с сахаром и сметаной землю. Одна женщина, пережившая блокаду, рассказывала, что им «запрещали ходить поодиночке, потому что нападали на людей, убивали и съедали. В Ленинграде было людоедство, и то была … страшная реальность»[3].

В таких условиях жили блокадники. В таких условиях жили, в том числе, и дети – авторы книги «Мученики ленинградской блокады»

Большая часть описанных ими эпизодов относится ко времени жизни в детском доме. В детский дом попадали дети, родители которых либо погибли, либо были настолько истощены, что не могли получать хлеб по карточкам и кормить своих детей.

Дети, попавшие в детский дом, были настолько слабы, что, когда к их ртам прикладывали зеркальце, оно не потело (с помощью зеркальца проверяли, живы дети или нет). Автор книги описывает, как зеркальце от ее дыхания не запотело, и ее сочли умершей. Наличие в ней жизни пытались установить еще с помощью стетоскопа, но биение сердца было столь слабо, что не было услышано даже и с помощью стетоскопа.

Когда ее перекладывали на носилки, чтобы нести в покойницкую, она очнулась от каменного сна и вяло подумала, что надо бы сказать, что она еще жива, но не было ни сил, ни желания говорить, и она снова забылась. Потом было решено еще раз проверить, жива ли она, ей была введена глюкоза, и она подала признаки жизни.

Она описывала, как опускалась на детей атмосфера безразличия. Дети погибали от апатии. Но те, в ком была доминанта жизни, любви, продолжали жить.

Ее мама вследствие крайнего истощения попала в госпиталь, и она ходила навещать маму. Идти ей было трудно, она падала и подолгу лежала, отдыхала и снова вставала. Она брела, плохо понимая, как это у нее получается. Падая и вставая, она наконец поняла, что вставать не надо. Оказалось, что легче и быстрее передвигаться ползком, по-пластунски. И так, передвигаясь ползком по улицам города, она стремилась к маме. Иногда кто-нибудь из военных наклонялся к ней и озабоченно спрашивал, куда она ползла.

Уходила она из детского дома сразу после завтрака, частичку которого бережно уносила с собой в маленькой чашечке, помещавшейся в шерстяной рукавичке. В чашечке были крошечные кусочки хлеба, удерживавшие в себе несколько ложечек мучной баланды. Варежка продырявилась, и чашка холодила ладошку, но мороз почти не чувствовался.

Приближаясь к госпиталю, она начинала тревожиться, что придется долго ждать, пока кто-нибудь не откроет тяжелую дверь, справиться с которой у нее не было сил. Как правило, ей подолгу приходилось дожидаться прохожего или санитара, чтобы те помоги ей войти в госпиталь. Ей трудно давалось это ожидание, так как ей не терпелось увидеть маму, убедиться, что она жива.

Наконец тяжелая дверь открывалась, но трудности на этом не кончались. Нужно было как-то подняться на второй этаж по длинной полукруглой лестнице. Девочка поднималась по лестнице задом наперед, она садилась на ступеньку и пересаживалась на следующую. После того, как лестница была преодолена, ей нужно встать на ноги и пройти в палату напротив лестницы.

Мамина кровать была справа, за дверью. Мама так изменилась, что ее было трудно узнать: бледное чужое лицо с запавшими глазами, наголо обритая голова в марлевом платочке. Она глядела перед собой невидящими глазами и не узнавала дочку, но сразу открывала рот, как только дочка прикасалась чайной ложечкой к ее губам, и машинально проглатывала хлебные крошечки с мучной баландой. Потом девочка совершала обратный путь и оказывалась в детском доме.

В детском доме дети лежали на сдвинутых кроватях в промерзшей комнате, на окнах были светомаскировочные шторы, поднять которые ни у кого не было сил. Прижавшись друг к другу озябшими телами, они тщетно пытались согреться и равнодушно ждали смерти. Она приходила в спальню ежедневно. Изголодавшиеся дети таяли и умирали, освобождая место для других девочек и мальчиков, у которых умерли мамы.

Несмотря на одинаковые, экстремальные условия, дети резко различались по своему поведению в трудной ситуации. Большинство безразлично ждало конца, уже не страдая от голода, как раньше: вечно голодный желудок перестал судорожно сокращаться, тело успокоилось и замерло в ожидании смерти. Не было сил сопротивляться и надеяться, что доживешь до Победы.

«В Победе, – пишет автор, – мы были уверены, мы сомневались только в себе. Мы знали, что снова будет солнце и спокойное небо, новогодняя елка с мандаринами и детский смех, но это будет уже без нас».

Они молчали целыми днями, вставать они не могли, так как их не держали ноги. Однажды в их спальне появилась Ольга Николаевна в ослепительно белом берете (Бог знает, как она сохраняла его белизну в тяжелую блокадную зиму, когда никто ничего не стирал, потому что не было воды). Подняв светомаскировочные шторы, она объявила командирским, громким и бодрым голосом, что сейчас дети будут делать… зарядку. Дети вяло подумали, что, наверное, она не в себе, пусть сама делает свою зарядку. Но оказалось, что зарядка была вполне им по силам

Нужно было повторять за Ольгой Николаевной сочиненные ею стихи:

Январь пережили
Февраль переживем
А в марте запоем.

Первый день дети молчали. Но это молчание Ольгу Николаевну не смутило и на следующее утро она снова подала команду: «Дети, на зарядку!». Детей за ночь стало меньше и несколько кроватей опустело.

Ольга Николаевна приходила каждое утро и оставалась с ними дотемна, мешая им спокойно дремать. Постепенно дети привыкли к ней и стали даже вторить ей нестройным хором: «Январь пережили…» Они ждали ее по утрам и вежливо прощались вечером, сожалея, что она уходит. Им казалось, что вместе с ней уходит слабенькая бодрость, которая начала пробуждаться в них.

А однажды Ольга Николаевна не пришла. Говорили, что она упала, возвращаясь домой, и не встала.

Но на следующее утро кто-то из старших девочек скомандовал: «На зарядку!» – и дети хором повторили ее оптимистическую присказку Ольги Николаевны:

Январь пережили
Февраль переживем
А в марте запоем.

Эти стихи остались с детьми до конца марта, но и в марте им было тяжело, они так и не запели. Кто-то догадался изменить слова, и дети уверенно повторяли: «Март пережили, апрель переживем, а в мае запоем».

«Но до мая, – пишет автор, – немногим из нас удалось дожить. Мы снова изменили месяцы на май, июнь и июль, вовлекая в эту игру новеньких детей. Бодрая присказка Ольги Николаевны жила с нами долго – наверно, до весны следующего года». Пережившие блокаду, вспоминают Ольгу Николаевну и с благодарностью повторяют ее «стих-зарядку».

Бомбардировки реальными бомбами и потоком сообщений

Однажды после смерти двух деток на освободившееся место привели двух сестричек, Милочку и Полиночку, как они сами себя называли. Девочки выглядели неожиданно упитанными, у них даже сохранились пухлые розовые щечки и ямочки, словно они шагнули в детский дом прямо из доброго довоенного времени. Они могли не только ходить, но и бегать, они даже играли в прятки, нарушая привычную тишину. Откуда взялось такое чудо в блокадном городе – автор не знала.

Когда две девочки затевали шумную возню, остальные дети просыпались и удивленно смотрели на «довоенных» девочек в нарядных платьицах и туфельках. Порой автору думалось, что она спала и видела восхитительный сон.

С двумя новенькими воспитатели были ласковы, и ничто не предвещало беды. Никто не сомневался, что кто-кто, а уж Милочка и Полиночка непременно доживут до Победы. И вдруг вскоре после их появления начался прицельный обстрел. Снаряды не свистели, а оглушительно разрывались где-то совсем рядом. Новенькие девочки испугались, залезли под кровать и истошно завопили. Вероятно, до сих пор они жили в каком-нибудь глубоком подземном бомбоубежище.

Никакие увещевания воспитателей не помогли. Девочки боялись вылезать из-под кровати даже после отбоя воздушной тревоги, и их с трудом извлекли оттуда. А после очередного обстрела обе девочки умерли. Они почти не изменились и были такими же пухленькими, как прежде, ведь голод не успел коснуться их. И тогда, как писала автор, у нее появилась странная мысль: «Быть может, мы, притерпевшиеся к обстрелам и бомбежкам, сможем как-то пережить блокаду, потому что не испытываем смертельного ужаса?»

По мнению автора, две девочки умерли не от голода, а от панического ужаса. Эта мысль может быть подкреплена данными Алена Бомбара, исследовавшего пределы человеческой способности к выживанию в экстремальных условиях. Он пришел к выводу, что именно паника, порожденная смертельным ужасом, собирала самую обильную жатву смертей после кораблекрушений. Выводы Алена Бомбара могут быть применены и к теме шока, вызванного массированными бомбардировками. Некоторые мысли врача вместе с примерами сопротивления ужасу, рвущемуся к сознанию во время бомбардировок, приводились в предыдущей части данной статьи – в части 2.2, в главе «Любовь, доверие и боевой опыт» http://solovki-monastyr.ru/abba-page/solovki_page/2082/.

В этой главе приводился опыт, описанной, в том числе, и в книге «Мученики ленинградской блокады». Этот опыт сопротивления ужасу, вызываемому звук несущихся и рвущихся бомб, может быть дополнен примерами, приводимыми в части 4.1 статьи «Остаться человеком: Офисы, мегаполисы и концлагеря», в главе «Искра жизни». Суть приводимых примеров можно пояснить следующим образом.

Звук несущейся бомбы приковывает внимание человека, он думает: упадет на него бомба или не упадет. Если концентрации на этой мысли становится высокой, начинает образовываться своего рода доминанта восприятия. А как уже не раз отмечалось в предыдущих частях данной статьи, доминанта в момент возбуждения вызывает торможения иных участков коры головного мозга. То есть – подавляются иные мысли, те, которые не имеют отношения к проживанию момента бомбежки. Если человек оказывается в подобном положении не однократно, и опыт повторяется, а активировать прочие отделы коры по иным поводам он не может, то в каком-то смысле можно сказать, что он закрепляется в аномальном состоянии.

Нарастает эмоциональное отупение, он все более и более забывает о сторонах жизни, не связанных напрямую с бомбежкой. Страшно, – он может сойти с ума.

Возникает риск того, что вся полнота человека может переключиться на навязываемый ему визг бомб и грохот разрывов, то есть – на чуждый человеку ритм. И потому, чтобы сохранить себя, выражаясь языком академика Ухтомского, чтобы не дать образоваться в коре головного мозга воронке, которая втянет в себя все прочие отделы, люди пытались активировать те самые прочие отделы. Кто-то играл в настольные игры, кто-то пытался удержать в уме музыкальную мелодию, кто-то молился. В последнем случае способности человека к сопротивлению аномальной ситуации возрастают, так как действие человека встречается с действием Божественной благодати.

На данную тему можно привести некоторые мысли из части 4.1 статьи «Остаться человеком: Офисы, мегаполисы, концлагеря» (см. главу «Искра жизни»). В части 4.1, помимо прочего рассказывается, о романе «Искра жизни» (автора – Эрих Мария Ремарк). Один из узников немецкого концентрационного лагере времен Второй Мировой Войны во время бомбежки, старался умом следить за развитием мелодии, которую проигрывал в уме. «Он не хотел думать о бомбах и о смерти. Если он не потеряет мелодию в этом реве, значит, будет спасен. … Ему нужно было во что бы то ни стало удержать в сознании мелодию. Мелодию узников, которым суждено обрести свободу».

Здесь верующий человек узнает знакомые ему плоды поста и молитвы. В культуре Православия пост помогает человеку обуздать внутренние процессы, стремящиеся в хаотизизации. Молитва помогает сохранить трезвость ума, несмотря на атаку различных мыслей и импульсов, идущих как изнутри от собственных страстей, так и от демонов и внешних источников информации (молитва помогает преодолеть искушения, идущие от плоти, дьявола, мира).

В качестве примера обретаемой в молитве помощи можно указать историю, рассказанную схиархимандритом Зосимой (Сокур). В годы гонения на веру он был заключен в тюрьму, где «его били, пытались сломить психологическим измором, а в конце подвергли утончённой пытке по последнему слову кагэбешной науки: его поместили на трое суток в “музыкальную шкатулку”.

“Музыкальная шкатулка” – это камера без единой лампочки и без единого окошка, оббитая резиной, через которую просачивается тихая музыка угнетающего характера. Кромешная тьма, удручающая мелодия настолько действовали на психику, что у заключённых “ехала крыша”. Резиной же оббивали камеру потому, что уже через сутки жертвы не выдерживали, – бросались на стены.

“Здесь я научился Иисусовой молитве, – вспоминал Старец. – Если бы не Иисусова молитва, я сошёл бы с ума”».

Опыт сопротивления подавляющему сознание эффекту бомбардировок актуален и для тех, кто никогда не сталкивался с эффектом, производимым реальными бомбами. Дело в том, что эффект, производимый на психику бобмардировками, может быть воспроизведен средствами, реализуемыми в условно-мирное время.

Изучение эффекта, производимого на психику стратегическими бомбардировками, велось, как сообщает один автор, во время Второй Мировой Войны. Тогда была создана рабочая группа, целью которой являлось усилие эффекта бомбардировок Германии «пропагандой и другими средствами психологической войны». То есть можно сказать, что группа занималась «поиском способов подрыва морального духа гражданского населения ценой наименьших издержек»[4].

Исследовании привели к созданию так называемой теории «социальной турбулентности». Согласно выработанной модели, выдвигались положения о возможности воздействия на населения «с помощью информации и предположительно ожидаемых кризисных событиях таких как, нехватка энергии, финансово-экономический коллапс и террористические атаки». Общество, в котором потрясения происходят часто и интенсивность потрясений нарастает, может быть ввергнуто в состояние психоза. В данном случае, согласно прогнозам некоторых авторов, могут развиваться такие тенденции как разобщение людей, их бегство в одиночку от шокирующих реалий, их уход в себя, отрицание ими действительности и погружение в популярные развлечения, при этом они «в любой момент будут готовы к вспышке ярости».

В данном случае один из главных методов подавления духа состоит в том, что человека держат «в состоянии неопределенности относительно его текущего положения и того, что может ожидать его в будущем». Неясность усиливается, если распространяются противоречивые новости, если человек оказывается в условиях, когда суровые дисциплинарные меры част меняются на обещания хорошего обращения. Находящийся в таких условиях человек «теряет уверенность в том, приведет ли его какой-либо конкретный план к желаемой цели, или же, наоборот, отдалит от нее. В таких условиях даже те личности, которые имеют четкие цели и готовы пойти на риск, оказываются парализованными сильным внутренним конфликтом в отношении того, что следует делать».

Технология подавления основывается на результатах исследований, согласно которым [с точки зрения исследователей], человеческое сознание способно выдержать ограниченное количество изменений. Или иными словами: в отношении количества изменений, которое способно выдержать человеческое сознание, существуют четкие пределы.

Если часть сознания, отвечающая за принятие решений, перенапрягается, то, по мнению исследователей, может возникнуть шок, физический и психологический надлом. То есть речь идет о таком положении дел, при котором изменения происходят столь быстро, что человеческий мозг не успевает осмысливать информацию.

После серии такого рода шоковой терапии население входит в состояние, характеризующееся нежеланием делать выбор в меняющихся обстоятельствах. Оно становится легко управляемым, что и является целью описанной обработки. Людей охватывает апатия, а вхождению в состояние апатии нередко предшествует появление бессмысленной агрессии.

В норме, у человека есть способность приспосабливаться к тому, что с ним происходит. Он предпринимает какие-то шаги, которые помогают снять напряжение, или он адаптируется к «полной напряжения стреле». Если же человек попадается в состояние турбулентности, и эта турбулентность не заканчивается либо – усиливается, то человек постепенно утрачивает способность к адаптации.

На уровне человека возникает риск того, что будет выбран такой тип реагирования на ситуацию, который будет способствовать деградации человека. То есть человек может начать отрицать реальность, переключиться с реальности на инфантильные фантазии, способные, по его мнению, помочь ему справиться со стрессом. В условиях возрастающей социальном турбулентности может произойти переоценка ценностей, они могут стать менее гуманными и более животными.

На уровне общества может произойти распад общества на группы, воющие друг с другом. При реализации такого варианта люди замыкаются в себя, отрешаются от социальных связей, становятся готовыми принять «извращенную бесчеловечность». А также – принять новые формы религиозности – мистицизма Нью-Эйджа [например, речь может идти о медитативных практиках, помогающих отключиться от реальности; вследствие такого отключения человек все более и более утрачивает способность адаптироваться к реальности, настолько, что его ввергается в состояние глубокого стресса и апатии столкновение с теми вызовами, на которые он ранее довольно безболезненного мог встретить и пережить].

О конкретных аспектах катастрофы, рассмотренных на реальных жизненных примерах, можно узнать из проведенного в Германии исследования касательно последствий вовлечения в практику трансцендентальной медитации (далее для краткости именуется «ТМ»). Исследование было проведено Институтом молодежи и общества (Беншайм (Bensheim), ФРГ) в 1980 году и называется «К чему приводит практика Трансцендентальной Медитации». Достоверность исследования была подтверждена Верховным Судом ФРГ[5] (далее приводятся некоторые мысли и выдержки из исследования).

В исследовании, помимо прочего, отмечалось, что вследствие погружения в медитативную практику у людей со временем снижалась способность противостоять стрессам.

… На определенном этапе у занимающихся медитацией возникает ощущение, что уровень стресса стал меньше «благодаря изменившемуся образу жизни». Снижение уровня стресса возникает вследствие стремления «уклониться от вызывающей стрессы повседневной жизни». Но такая стратегия со временем «приводит к психической нестабильности». И вследствие такой стратегии медитирующие приходят к тому, что начинают ощущать уровень стресса [если он случается] «в диапазоне от сильного до массированного». Стрессовые ситуации, с которыми люди обычно справляются без трудностей, для человека, привыкшего от них уклоняться, становятся катализатором психологических заболеваний.

Путь к болезням психического свойства прокладывается комплексным воздействием на психику медитативной практики и идеологии движения, а также вследствие изменения восприятия мира. «Если процесс увеличивающейся чувствительности и одномерного эгоцентрического мышления достаточно развился, то даже малейшего элемента стресса … хватит, чтобы вызвать болезнь».

У людей, занимающихся медитацией, возникает чрезмерная реакция на стрессовые ситуации. В качестве комментария к этой мысли можно привести слова одного из медитаторов. «Стоило моей жене хоть немного меня рассердить, – говорил он, – как я в изнеможении падал на пол». В исследовании, в рамках которого собирались данные о жизни занимающихся медитацией, отмечалось, что иной медитирующий «стал вялым и не выносит никакого давления. Малейшее напряжение до крайности изнуряет его» (подробнее см. во второй части статьи «Преодолеть отчуждение (в том числе, – и о депрессии). Часть 2» в главе «Тренинги, психопрактики, динамические медитации по Ошо, секты»).

Описания последствий бомбардировки человеческого сознания агрессивной информацией можно наложить, к примеру, на новостной поток, текущий в связи с проблемой коронавируса. Информация в потоке постоянно претерпевает изменения, и если этот поток – единственное, что человек использует для принятия решения, то он не может понять, что ему делать дальше. Вследствие того, что информация противоречивая и постоянно меняется, прогнозы на нее основе становится невозможно построить. То карантин снимается в таких-то числах, то снятие карантина откладывается на время иное. То вирус действует на сердце, то на мозг. То являются бессимптомные больные переносчиками, то не являются.

Сталкиваясь с противоречивой информацией, организованной в поток, человек не может выстроить стратегию своей поведения. Не может прогнозировать развитие событий, чтобы выработать осмысленную стратегию адаптации к ситуации.

Вот строит, например, человек планы на посещение какого-то отдаленного места, то есть – на поездку, ориентируясь на первоначально объявленную дату окончания карантина. Но при приближении даты окончания карантина вдруг внезапно объявляется, что окончание карантина переносится на столько-то дней. Человек сдает купленные билеты, переоформляет все, что нужно переоформить, снова ждет окончания карантина. И снова дата окончания сдвигается. Как было отмечено выше, по мнению некоторых исследователей, можно говорить о том, что человек способен принимать ограниченное число решений (нужно понимать, что в данном случае речь идет скорее о тех людях, которые совершают движение в условно-обывательском уровне жизни, то есть по горизонтали; если в их жизни отсутствует ценностная вертикаль, то им крайне сложно устоять перед потрясениями).

См. главу «Регрессия и исчезновение вертикали» в части 4.1 статьи «Остаться человеком: Офисы, мегаполисы, концлагеря».

То решение перепринято один, два, три раза. На каком-то этапе нервы сдают, и человек отказывается от поездки совсем. Махает на все рукой и – хорошо, если не «запьет горькую».

Или человек слышит новости о поднятии цен на продукты питания или стройматериалы, о каких-то кризисах и о прочем. Он понимает, что нужно на некоторое время «затянуть пояс», а дальше он снова заживет в привычном ритме. Но когда наступает время, в которое он думал пояс ослабить, объявляется о появлении новых вызовов и т.д.. То есть полоса критических событий не оканчивается и выдохнуть с облегчением не получается.

Когда время критической ситуации определено, то, хотя оно может иметь и большую протяженность, человек способен мобилизировать себя на этот перед, настроиться, что называется, на «минимальное энергопотребление». Но когда протяженность критической ситуация неизвестна и временные границы её постоянно меняются, то у человека «выбивает пробки».

Он напоминает ребенка из одной детской игры. Ребенок ныряет, скажем, чтобы проплыть от сих до сих под водой. Когда же он готовится вынурнуть, дети, стоящие рядом, руками удерживают его голову под водой. Он мечется из стороны в сторону, но нигде не может вынырнуть. Кислород кончается, паника нарастает, а вынуть голову из воды не получается (хотя он стоит на дне ногами), – в общем, – это жестокая игра.

О этом ребенке можно сказать, что в каком-то смысле этого слова он попадает в зону турбулентности – зону вихревых потоков. Когда в зону турбулентности попадают пассажиры воздушного судна, их трясет порядком, но через некоторое время их перестает трясти, так как самолет проходит зону турбулентности. При искусственно же формируемой турбулентности выхода для измученных агрессивной информацией людей не предусматривается. Как только на новостных каналах отгремели «сенсационные сообщения» о последних (ожидаемых) катастрофах, как тут же в оборот берется новая порция стрессогеных и страхообразующих вбросов.

Понять всю серьезность последствий, могущих наступить для человека, находящегося в состоянии турбулентности, помогают некоторые заметки из книги Бруно Беттельхейма «Просвещенное сердце». В своей книге Бруно Беттельхейм описывает своей опыт нахождения в немецком концентрационном лагере, в который был помещен как неугодная для Третьего Рейха персона (то есть тоталитарный режим посчитал, что Бруно Б. не соответствовал принятым режимом меркам). Помимо процесса физического уничтожения в лагере полным ходом шел процесс морального уничтожения заключенных (многие из которых попадали в лагерь также не вследствие совершения уголовных преступлений, а вследствие того, что не поддерживали идеологическую линии, транслируемую Третьим Рейхом).

Один из разделов книги так и называется – «Непредсказуемая обстановка». В этой главе описано разрушительное воздействие на человеческую психику условий, которые впоследствии будут описаны как теория социальной турбулентности.

Итак, Бруно Б. пишет, что в лагере, «в условиях крайней изоляции» (слово-то какое еще тогда использовалось – изоляция!) влияние обстановки на человека может стать тотальным. В данном случае выживание связано с способностью сохранить за собой некоторую область свободного поведения несмотря на условия, которые кажутся неодолимыми. Чтобы не стать тенью СС [военное формирование, в задачу которого входило, в том числе, и охрана концентрационных лагерей], а остаться человеком, необходимо было «выявить достаточно важные для вас жизненные ситуации, которыми вы могли бы управлять». То есть необходимо было овладеть некоторой, пусть и незначительной свободой мысли и действия.

Но как раз многие заключенный и переставали действовать, потому что у них пропадала уверенность, что их поступки имели хоть какой-то смысл. «Переставая действовать, они вскоре переставали жить. По-видимому, имело принципиальное значение, допускала ли обстановка – при всей ее экстремальности – хотя бы малейший выбор, минимальную возможность как-то прореагировать».

[Обстоятельства были таковы, что проявить свободу выбора у человека на первый взгляд возможности не было]. У человек почти не было свободного времени, он должен был выполнять бессмысленные задания, он находился в положении, при котором он не мог ничего планировать из-за «постоянных и непредсказуемых перемен в лагерных порядках». Такая обстановка действовала на человека разлагающе.

«Возможно, поэтому СС перемежало жестокие репрессии с некоторыми послаблениями». Бруно не имел доказательств, применялся ли этот механизм намерено или бессознательно, но по наблюдениям он мог судить, что этот механизм работал с ужасающей эффективностью. На Бруно произвело глубокое впечатление то, с каким искусством СС уничтожало веру людей в будущее и способность к прогнозированию.

Если СС хотело, чтобы какая-то группа заключенных приспособилась и выжила, людям объявлялось, что их поведение может повлиять на их дальнейшую участь. Тем группам, которые СС хотело уничтожить, давали понять, что не имеет ни малейшего значения то, насколько добросовестно они будут работать.

Один из способов лишения воли к жизни и разрушения надежды заключенных на то, что они хоть как-то могут повлиять на свое положение, состоял в резких изменениях условий жизни. Так, например, в одном лагере группа заключенных была полностью уничтожена следующим образом. Некоторое время они жили в относительной комфорте, не отягощаемые работами и лишениями; их выделили как «благородных». Но затем их внезапно бросили на работу в карьер, где были самая высокая смертность и самые плохие условия труда, при том был урезан пищевой рацион. Затем они были переведены обратно – «в хорошее жилище и легкую работу, через несколько месяцев – снова в карьер на мизерный паек, и т.д. Вскоре все они умерли» [то есть люди из данной группы не могли адаптироваться к изменениям, которые наступали по непонятным для них причинам]. Самого Бруно, например, трижды «отпускали» на свободу, переодев в штатское.

Вы можете себе это представить? Изможденному человеку, который подвергался голоду и унижениям, вдруг объявляют о освобождении. Он переодевается, проходит какие-то процедуры, связанные с процессом покидания лагеря. И вот его полного надежды подводят к воротам и там объявляют, что он остается в лагере.

Надежда на освобождение, а потом – опять в лагерь. Возможно, здесь уместная аналогия с камнем: камень раскаляют, потом обливают холодной водой, жар – холод, жар – холод, и камень трескается. Надежда и разочарование, надежда и разочарование. И человек, восклицая: «Да, как же так?» махает на все рукой и впадает в ступор, в уныние.

Одна из причин уныния, как писал схиархимандрит Гавриил (Бунге), состоит в том, что человек напрягается в своем стремлении к цели, но сталкивается с невозможностью этой цели достичь. Одно из возможных следствий уныния – апатия.

Апатия страшна тем, что охваченный апатией человек уже не борется, злые, разрушительные мысли почти беспрепятственно входят в него. Отравляют, зовут к самоубийству.

«Невозможность испытать удовлетворение, – пишет отец Гавриил, – чувство обманутости в своих смутных желаниях неизбежно погружают нас в печаль, а затем порождают чувство разочаро­ванности и опустошенности, за которыми не­медленно наступает уныние». Уныние может проявляться в двух формах апатии и чрезмерной активности [человек через лихорадочную деятельность пытается отвлечься от разрушительных мыслей]. Оно [уныние] оборачивается в конце концов «различными формами психической депрессии, которая может привести к самоубийству»[6].

О стратегиях преодоления разрушительных последствий описанных условий см., например, в пунктах 89-91 первой части цикла лекций «Офисы, мегаполисы, концлагеря». А также – в пунктах 47-48 второй части того же цикла лекций.

47. Стресс. Мозг загоняется в русло. Ситуация довлеет. Психологическое выживание в концлагерях и офисах. Личное, не завязанное на внешнее

48. Мысли только о кризисной ситуации (тупик). В жизни появляется что-то, что не обусловлено кризисной ситуацией (преодоление)

89. КРАСОТА и пробуждение. Должен быть внутр. источник движения (вера). Зомби, когда источник исключительно вовне. Заключенные в борьбе за внутренний источник движения

90. Красота, искусство. Выживание в лагерях. Стремление сохранить свободу мысли. Пластичность мозга. Слом некоторых стратегий выживания. Жизнь сердца как источник

91. Офисы и сравнении с концлагерями. Монотонность, бессмысленность и пр. ЛЮБОВЬ и ЖИЗНЬ СЕРДЦА как путь к преодолению проблемы монотонности

Некоторые мысли о. Гаврила на тему уныния с комментариями к ним см. в третьей части статьи «Преодолеть отчуждение (в том числе, – и о депрессии)».

Апатия, голод, безразличие, угасание желания жить

Апатия страшна тем, что у человека опускаются руки и он отказывается делать даже то, что в его силах. Описания разрушительного действия апатии, сделанные Виктором Франклом в экстремальных условиях концлагерей, актуальны и поныне.

Описание приводится в части 4.2 статьи «Остаться человеком: Офисы, мегаполисы и лагеря» в главе «Апатия, омертвение, ощущение призрачности, роботизированности собственного бытия в лагере, офисе, мегаполисе».

Еще одним из проявлений реакции на запредельный стресс являлась потеря ощущения перспективы времени. Будущее с его возможностями словно исчезало, человек погружался в «вечное» и кошмарное настоящее. Если ум человека не имел точки, опираясь на которую, он мог бы подняться и осмыслить ситуацию не со столько кошмарного ракурса, то возникал риск приклеивания ума к пережёвываниям текущих тягот. Либо человек погружался умом в прожевывание деталей прошлого. «Все это усиливало апатию. Душевный упадок при отсутствии духовной опоры, тотальная апатия были для обитателей лагеря и хорошо известным, и пугающим явлением, приводившим к катастрофе буквально за несколько дней»^[7].

Катастрофа выглядела примерно следующим образом. Человеку все становится безразлично, он перестает выходить из барака, перестает реагировать даже на угрозы и удары. Он лежал в собственной моче и экскрементах, но даже такое положение дел его не трогало. «Горе тому, – пишет Франкл, – кто больше не видит жизненной цели, чья душа опустошена, кто утратил смысл жизни, а вместе с ним – смысл сопротивляться». Человек в случае утраты внутренней стойкости, начинал быстро разрушаться. Он отклонял все попытки его подбодрить типичной фразой: «Мне нечего больше ждать от Жизни»^[8] [не типична ли ситуация такого рода и для условно мирного времени с тем лишь отличием, что обитатель квартиры лежит не нарах, а на диване и – перед ТВ, а под кроватью – батарея опустошенных бутылок?].

Конечно, не все современные люди, вошедшие в полосу апатии, валяются в собственных экскрементах. Но отсутствие экскрементов (то, что они не видны «невооруженным глазом») трудно признать признаком доказывающим, что описания Виктора Франкла неактуальны для современности. Выше было сказано, что уныние может проявлять себя в двух формах: апатии и лихорадочной активности.

У заключенных не было высокоскоростных компьютеров, игровых приставок и денег на ночные посещения центров развлечений. Но если у современных людей есть деньги и возможности реализовать «ресурсные мощи» указанных трех компонентов, то они могут выбрать вторую форму реакции на уныние: лихорадочную активность.

Но так как человек не может долго находиться в режиме такого рода активности, то на каком-то этапе наступает психофизическое истощение. За истощением же – накатывает дорожным катком вроде бы «отодвинутая» апатия.

То есть отсутствие экскрементов еще мало что значит: туалет рядом, работает канализация, мусоропровод, еду можно заказывать на дом, холодильник – рядом. Так что человек, даже и находящийся в состоянии апатии, при условии использования финансовых источников может при минимальных «телодвижениях» некоторое время существовать в своей квартире.

Другое дело, если речь шла о жителях блокадного Ленинграда, когда каждый шаг в сторону выживания давался с неимоверным трудом. В данном случае апатия была смертельной. В блокадном Ленинграде даже существовал термин – «залечь». Люди ложились, переставали отоваривать свои продуктовые карточки (во время блокады хлеб получался по карточкам, чтобы отоварить карточку нужно было выстоять длинную, часто – очень длинную очередь).

Людей настигали признаки физиологического угасания, их охватывали заторможенность, вялость, «отупение». Одна женщина, обходившая «выморочные» квартиры в поисках детей, писала о том, как была поражена их безразличием: «Лежит человек на кровати, с ним же рядом ему близкий человек мертвый, и у него полное отупение»[9].

Жизненно необходимым и критически важным являлось наличие мотива, исходя из которого человек мог бы подняться с кровати (выражаясь языком Ухтомского, – активировать кору головного мозга по поводу отличному от стимулов, активирующих возбуждение паталогической доминанты).

Слова о способности противостоять «залеганию» можно прокомментировать с помощью примера, относящегося не к столь крайним формам существования, как блокадные условия (но тем не менее, по своему смыслу, связанному с их логической сутью). Вот, например, студент загрустил. Не погулять ему, не встретиться, с кем хотел. Да, – и изоляция по поводу коронавируса, – опять же. Да, и какие-то зачеты не сдал. И вот он перестал отвечать на телефонные звонки и загрустил. И «залег».

Отпустил на самотек свои мысли и стал дрейфовать в их потоках как птица, но, как птица переставшая махать крыльями. А потоки несут, и вынести они могут в отчаяние, в безнадежие или в убежденность, что «жить не стоит, что все напрасно, и что все люди – плохи» или еще в какие-то подобные сим дебри. Благо человеку, если до вхождения в описанное состояние у него было выработаны какие-то навыки самообслуживания.

Некоторым не претит лежание в грязи, и если у них не срабатывает «внутренняя сигнализация», то они могут просто начать «зарастать грязью». О этом зарастании грязью один человек, проходивший тюремное заключение, высказался следующим образом. Тех, кто переставал умываться, следить за собой, – тех другие заключенные называли «чертями».

Сам рассказчик старался следить за внешним видом. Он понимал, что, перестав следить за внешним видом, он опускается на ступеньку ниже. А когда оказываешься на более низкой ступеньке, запросто можно начать и далее спуск по лестнице к деградации. Он видел, как люди, впав в уныние вскрывали себе вены или шейную артерию.

Еще пример. Один юноша, имевший опыт употребления наркотиков, живя в благополучных условиях, мочился в бутылку, хотя туалет находился в нескольких метрах по коридору. Впоследствии он, что называется, «забомжевал». Если человек не чувствует неприемлемости в том, чтобы мочиться в бутылку, когда туалет рядом, то велики риски, что при определенных условиях он впадет в состояние подчиненности паталогическим мыслям. Когда юноша был спрошен, почему он ходил в туалет, а мочился в бутылку, он объяснил свое поведение словами: чтобы, мол, время экономить. Мысль об экономии времени захватила его сознание и подчинила.

Таким образом (если так можно сказать), сформировался своего рода «канал подчинения». И поэтому каналу в сознание может при критической ситуации поступить мысль типа: не шевелись, не трать силы, все равно тебе ничто не поможет.

Подобная мысль убивала некоторых блокадников. Так один очевидец тех событий рассказывал, что люди умирали, когда в организме был еще запас калорий. Вопрос о сохранении калорий кто-то воспринимал, исходя из принципа печки: печка горит, пока подкладывают дрова. Если в печку организма не подкладывают еды, он начинает расходовать жировые отложения, мускулы (дополнительные движения, исходя из этой версии, сжигают и без того тающие калории). Но человек все-таки не печка, и «устройство» его организма очень сложно.

С точки зрения рассказчика вопрос о выживании был связан с тем, «как человек себя вел, насколько он мог бороться». Были те, кто переставали умываться и бриться. Если получали по карточкам хлеб, то съедали все сразу и тут же – прямо в магазине. Если получали хлеба на три дня, то съедали так же: прямо в магазине и все зараз. Эти люди руководствовались принципом печки. Они считали, что раз на движения тратятся калории, то надо лежать столько, сколько можно, что не надо шевелить пальцами.

«И это было ошибкой, потому что человек не печка». То правда, что калории тратятся на ходьбу по комнате, на процесс умывания, тем более – холодной водой. Но на самом деле такого рода активность означает, что «ты продолжаешь оставаться человеческим существом, которое в какой-то степени функционирует».

Кто-то поступал не из принципа печки, а действовал по-иному. Например, пытался соблюдать в условиях блокады режим.

В обед люди размачивали в кипятке и съедали ложкой свои пятьдесят граммов [!] несъедобного хлеба. Казалось бы, не все ли равно, как съедалась эта мизерная пайка? Нет, в таких действиях был смысл. «Надо было создать какой-то ритм, похожий на жизнь нормального человека».

Многие выживали, как писал С. Яров, «вопреки научным подсчетам, что, мол, лежащий неподвижно теряет меньше калорий, чем тот, кто ползет на заледеневшую Неву за водой, через силу тащит на саночках дрова, сутками стоит в очередях за хлебом, для ребенка… Тут и наука должна была что-то пересматривать или вспоминать забытое».

Так, у одной блокадницы была теория, подтвердившаяся жизнью. Суть теории состояла в том, чтобы не залеживаться. Дочь блокадницы, будучи медицинским работником, возражала следующим образом: «Мама! Когда ты лежишь, то ведь энергии тратится меньше, питания ведь надо меньше». А мама отвечала: «Это парадоксально, но факт: кто ходит – будет жить и работать. Ходите!» Когда сын этой женщины выбился из сил и уже не хотел ходить в институт, то и мать, и сестра (медицинский работник) сказали, что он должен закончить медицинский институт. «Ходи! Если ты не будешь ходить, ты умрешь!» И он ходил.

Он рассказывал, что у мамы все дома было чисто и аккуратно, стол был накрыт скатертью. «И вот эта самая чистота, вот эта самая дисциплинированность матери – она передавалась нам. И это, по-моему, помогло нам выжить. Мать никогда не давала нам падать духом…»[10]

Примеров, комментирующих тему выживания и сопротивления процессу скатывания в апатию (превращению в Живой Труп) можно привести множество, а данный текст все-таки имеет ограничения и по объему, и по теме (главная тема не может ветвиться до бесконечности). Так как на данный момент разбирается книга «Мученики ленинградской блокады», не представляется возможным разбираться отдельно и более глубоко такие темы как голод и апатия (на данный момент главная идея текста – сопротивление «сползания» в «воронку», организованную действием паталогической доминанты).

Эти темы рассматривались в лекциях цикла «Остаться человеком», здесь же они поднимаются лишь в связи с разбираемой книгой и, соответственно, в связи с главной идеей. В книге описывалось, что некоторые дети готовы были вот-вот угаснуть, но что-то их «удерживало на плаву». Что?

Апатия, голод – сопротивление «сползанию» в «воронку», организованную в коре головного мозга паталогической доминантой

Уже было отмечено, что дети лежали на кроватках, охваченные состоянием безразличия к происходящему. В каком-то смысле это состояние можно представить, исходя из учения о доминанте. Уже не раз упоминалось о двух свойствах доминанты: переадресовывать к себе импульсы, поступающие в сознание, а также – тормозить прочие отделы коры головного мозга.

Если взять, к примеру, чувство голода, то можно сказать, что при усилении голода и при неотступном «думании» человека о еде, формируется очаг возбуждения. Способность очага возбуждения притягивать к себе импульсы, поступающие в сознание, великолепно была описана в произведении (небольшом по объему) М.Е. Салтыкова-Щедрина «Повесть о том, как один мужик двух генералов прокормил».

Два генерала, внезапно оказавшись на необитаемой острове, вне комфортных и привычных условий существования, столкнулись с голодом. Им не спалось, голод отгонял их сон, перед из глазами мелькали подрумяненные рябчики, индейки и поросята с огурцами и салатом. Два генерала бросились было друга на друга и начали драться, но вид крови, пролившейся во время драки, их немного образумил. Они сговорились развлечься, чтобы не дойти до убийства, но какие бы темы не поднимали, все разговоры сводились к теме еды. «Все, на что бы они ни обратили взоры, – все свидетельствовало об еде. Собственные их мысли злоумышляли против них, ибо как они ни старались отгонять представления о бифштексах, но представления эти пробивали себе путь насильственным образом».

Юмористическая суть рассказа обрастает страшными подробностями в автобиографическом произведении Олега Волкова «Погружение во тьму». Автор описывает как пережитую им страшную реальность процесс замыкания сознания в узкий депрессивный коридор – сознание сдавливается тисками апатии – словно над твоими глазами по мере погружения на дно смыкаются толщи мертвой воды.

О сопротивлении автора сползанию в состояние регрессии, на дно травматического опыта рассказывается в лекциях цикла «Остаться человеком» (здесь описание опыта автора по сопротивлению сползанию в состояние регрессии не приводится полностью и в подробностях, чтобы не увеличивать объем текста).

См. в лекциях: «Остаться человеком… Часть 4», пункт 22.3 «Апатия, голод, безразличие. Узник и горожанин (работник офиса). Сопротивление апатии. Георгий Жженов, Олег Волков».

Также на тему голода: «Остаться человеком… Часть 3», пункт 11b. «Промысл. Праведник храним. Голод, война, экстремальные ситуации. Не на себя и на князей надежда, а на Бога упование», «Остаться человеком… Часть 3», пункт 17. «Голод. Искусственное расширение потребностей и подчинение человека им. Нестяжание и разумный баланс в жизни», «Остаться человеком… Часть 3», пункт 29а. «Разбор книги одного авторитета. Свои принципы. Влияние среды. О свободе выбора» (приводились описания пищевого поведения и страшные последствия захвата сознания идеей голода в условиях заключения).

Из заметок Волкова на книгу «Мученики ленинградской блокады» особенно ложится один эпизод, раскрывающий, а также – помогающий понять состояние детей, пораженных травматическим переживанием и безучастно лежащих на кроватках детского дома в блокадном Ленинграде. Олег Волков, подвергнутый заключению в годы тотальных репрессий (не в связи в какой-то значимой виной) на определенном этапе был помещен в изолятор (вот он – опыт изоляции!)

О изоляции также см. в третьей части данной статьи в главе «Преодоление травматического опыта и христианская парадигма».

Ссылки на другие материалы об опыте людей по сохранению своей идентичности в условиях изоляции см. в начале данной части 2.3.

Олега, помещенного в изолятор, изредка выводили на прогулку в огороженный двор. И хотя сходить и подниматься по ступенькам крыльца ему было трудно, он все торопился выйти, чувствуя, что нельзя «поддаться искушению лежать, не утруждая себя». Он чувствовал, что здесь речь идет о позиции, которую он «должен отстаивать как можно дольше, защищая свою жизнь».

В период изоляции Волков констатировал, что не умел подняться мыслями и душой над заботами, сосредоточенными вокруг проблемы выживания. Чем труднее ему давалась реализация движения, тем большей выдержки требовалось от него, чтобы сохранить до вечера кусочек хлеба. Тем полнее его сознание занималось темой напряжения мышц, работающих во время движения, и темой употребляемых им для реализации движения усилий воли. «Ни о чем другом уже не думалось и не мечталось».

Недоразумения и разочарования, относящейся к пайке еды и к обеденному ритуалу сопровождались драмой и трагедией. Например, взять хотя бы историю, относящуюся к получению горбушки хлеба. Горбушка выдавалась заключенным по очереди, и каждый ревниво караулил свою горбушку. «И какими же исступленными сценами сопровождались и самые пустяшные заминки! Ожидавший получить ее утром уже с вечера нервничал, тревожился: вдруг на камеру не достанется ни одной горбушки или, на грех, попадется вовсе сырая, с мягкими корками?»

Камера сделалась для Волкова тесным, придавившим его мирком, и за пределы этого мирка «уже не вырывалось ущербное, гаснущее сознание». Его воображение было занято видением, как он набивает рот хлебом. Разговоры о еде, занимавшие заключенных, он назвал наваждением и помутнением разума. Это помутнение было настолько заразительным, «что избавляешься от него только в часы, когда удается крепко заснуть».

Обеденного черпака жидкого мутного отвара он ждал всем своим существом и в ожидании еды он томился и волновался. «Вот заскрипели под валенками половицы, стукнули поставленные ведра. Потом звякнул черпак. Слух, обоняние, нервы напряжены до мучительного предела».

Если в одном предложении пересказать суть приведенных Волковым описаний, то можно отметить следующее: находясь в заключении, он думал о предстоящем времени раздачи пищи, концентрировался на доносящихся до него звуках, и все они так или иначе рассматривались им сквозь призму ожидаемой еды.

Если при данных условиях человек не может, выражаясь языком Ухтомского активировать площади коры головного мозга по иным поводам, то они затягиваются в воронку паталогической доминанты. Мысли-не-о-еде выдавливаются из сознания, человек забывает обо всем, о том, кто – он, кем для него являются ближние, он готов на все ради еды.

Вот как этот процесс затягивания в воронку паталогической доминанты описывается применительно к блокадного Ленинграду. Появлялась «какая-то машинальность совершаемых людьми действий – они не сопровождались ни малейшим эмоциональным всплеском». Согласно одному наблюдению, блокадники в начале 1942 года «словно не видели друг друга, сталкивались, не уступали дорогу». Обращало на себя внимание отсутствие эмоций: удивления, радости, даже – острого горя. «Утрачивался интерес к другим людям, к внешним событиям, ко всему, кроме еды. И, наконец, исчезал интерес к еде – это было преддверие смерти»[11].

Это угасание и выход из него нашли отражение в потрясающем по силе описании, сделанного известным актером Георгием Жженов. Свое погружение в муки голода и апатии Жженов проходил, правда, не в блокадном городе, а в заключении (куда попал не за уголовное преступление, а – по сфабрикованному делу в годы массовых репрессий).

В своей книге «Прожитое», в главе «Саночки» он рассказывал, как зримо приближался к порогу смертному. Он уже чувствовал признаки близкого «финиша» – ему стало безразлично все. Для окружающих он уже был трупом, то есть его не считали за живого, для охраны было очевидным, что он скоро умрет. Свое состояние он сравнивал с состоянием замерзающего, который уже не испытывал физической боли.

Но вдруг неожиданно его состояние, из которого, как казалось, его уже ничто не способно было вывести, разлетелось вдребезги. Дело в том, что ему было сообщено о поступивших на его имя посылках.

Сообщение о посылках вошло в «вошло в заторможенное цингой сознание, бередя его, рождая непонятное беспокойство, лихорадочную необходимость сосредоточиться на чем-то ускользающем и действовать, действовать…». Жженов почти перестал спать, его мучили видения.

В нем затеплился огонек надежды. Огонек разгорался, растворяя десятикилометровую толщу мрака, которая отделяла Жженова от посылок.

Дело в том, что до посылок нужно было еще дойти. Десять километров по жгущему морозу – задача для «фитиля» (так называли угасающих людей), которым стал Жженов – задача почти непосильная.

Ему грезились горы еды, ждущие его за пределами десятикилометрового мрака. И он решился пуститься в путь, несмотря на опасность свалиться от усталости и замерзнуть насмерть.

Опуская подробности пути (достойные того, чтобы о них прочитать самостоятельно), здесь можно сосредоточиться на главном: на событии, явившимся переломным в истории его выживания. Выражаясь языком Ухтомкого, можно сказать, что Жженову удалось активировать кору по поводу, не связанному с доминантой голода, и потому эта доминанта не захватила его окончательно. Новая, творческая и бодрая доминанта зародилась в критический момент, когда чаша весов уже почти склонилась в сторону смерти.

По получении посылок он попросил «гражданина начальника» приказать не отдавать ему посылки целиком в течение трех дней, выдавать же – порциями. «Гражданин начальник», посмотрев на Жженова и поняв суть дела, высказал следующим образом свое отношение к столь мужественному поступку: «Вот за это – молодец!.. Смотри-ка, сколько в тебе силы, оказывается!.. Сколько характера сохранилось… молодец! Теперь верю – жить будешь! Я догадывался, что ты мужик крепкий, жаль, что контрик» [контрик – контрреволюционер, так тоталитарное общество называло, в том числе, и тех, кто имел свои взгляды на жизнь и не готов был встроиться общество столь полно, чтобы утратить при том свою идентичность].

В посылках были продукты и папиросы, которые за время трехлетнего путешествия посылок, перемешались как в стиральной машине. Перед Жженовым предстала твердая масса с запахами гнили, плесени, табака и конфет. Во второй посылки помимо подобной массы Жженов обрел еще пару носков и варежки.

Он откромсал от массы кусок и, не разжевывая, торопливо проглотил. «Состояние потревоженного голода, – писал Жженов, – проснувшегося в человеке при виде пищи, сравнимо разве что с состоянием алкоголика или наркомана».

Он готов был наброситься на посылки и есть их без конца. «Истощенный организм не считался ни с чем, ни с какими доводами и предостережениями разума». И все-таки он нашел в себе силы удержаться от соблазна и вышел за дверь.

Ожидая своих посылок в течение трех суток, он страдал от мучительного голода. Время, никогда еще не тянулось так долго, как в эти трое суток. Ни лежать, ни спасть он не мог – животный инстинкт гнал его из барака к вахте, поближе к посылкам. Он окончательно потерял контроль над собой, он боялся, что охранники выбросят посылки или скормят собакам.

«Как волк из засады, – рассказывал Жженов, – следил за каждым, кто заходил на вахту… Когда подходило время получать очередную порцию, я умолял отдать мне всё – уверял, что я уже в порядке, клянчил, плакал, угрожал, оскорблял, кричал “фашисты!”, грозился выбить стекла в окнах, бил кулаками в дверь, в стены вахты, скулил от бессилия».

Но охрана выполнила приказ не отдавать ему посылок в течение трех дней. По выражению Жженова, на его счастье, у охраны хватило нервов и добродушия не поддаваться на его «провокации». Когда им становилось невтерпеж, они просто оттаскивали его за шиворот от вахты в снег.

«Наконец наступил долгожданный день – трехсуточный “карантин” кончился!» Но Жженов за посылками не явился, потому что спал, как «спят тяжелобольные, переборовшие болезнь. Так, наверное, спали вывезенные из блокадного Ленинграда спасенные дети». Когда Жженов проснулся, он впервые за горестные месяцы почувствовал слабый огонек надежды. «Впервые, – писал он, – поверил, что буду жить!»

В этой истории привлекает внимание сделанное Жженовым сравнение мук голода с мучениями человека, зависимого от алкоголя или наркотиков. И в этом сравнении есть разумное зерно. Дело в том, что страсти / зависимости / аддикции можно условно представить в виде паталогической доминанты.

В результате развития страсти / зависимости / аддикции доминирующее влечение все более набирает силу. По мере усиления фиксации на доминирующем влечении другие аспекты существования человека нивелируются. Всё прочее, не относящееся к доминирующему влечению, выдавливается из сознания и из жизни, либо подчиняется влечению (например, зависимый человек продолжает поддерживать отношения с некоторыми своими знакомыми, но лишь для того, чтобы, когда будет нужно, вытянуть из них деньги на приобретение наркотиков).

См. подробнее о сужении личности вследствие фиксации на объекте страсти см. в главе «Свобода и рабство (эксплуатация понятия свободы и пропаганда наркотиков)» в пятой части статьи «Мировоззренческий сдвиг: Детонатор наркотического “бума” и распада общества» http://solovki-monastyr.ru/abba-page/solovki_page/2021/.

В качестве комментария к теме зависимого поведения, понимаемого как развитие паталогической доминанты, можно привести слова одного профессора РУДН, д.м.н. Р.А. Кардашяна. В одной из своих лекций он объяснял, что «патологическое влечение к алкоголю обладает резко выраженными доминантными свойствами». Эти слова означают помимо прочего, что паталогическое влечение к алкоголю преобладает над другими мотивациями, несмотря на то, что эти мотивации для человека объективно важны. Человек употребляет алкоголь несмотря на отрицательные последствия употребления, среди которых можно отметить следующие: нарушения семейных и социальных связей, ухудшение здоровья [и прочие аспекты, важные для человека, но нивелируемые при развитии тяги к алкоголю]. «На фоне ослабление мозговых, особенно высших психических функций (ослабляются в связи с постоянной интоксикацией алкоголем) господство патологической доминанты (влечения к алкоголю) становится непререкаемым, утрированным».

То есть по мере того, как человек думает об алкоголе и на деле реализует свои алкогольные желания, укрепляется его влечение к алкоголю. Формируется доминанта, которая со временем подчиняет своему ритму деятельность мозга, если у этой доминанты нет конкурента (то есть, если в жизни человека нет значимых целей, отличных от алкогольных).

Одновременно, прочие стороны личности (не задействованные в процессе добывания и потребления алкоголя) нивелируются. Человек забывает о том, что он когда-то кого-то любил, чем-то интересовался. Личность сужается до предела, когда человек начинает смотреть на мир, словно сквозь узкую щелку рыцарского забрала. Сквозь эту щелку ему не видна панорама жизни: небо, поля, луга и прочее. Он видит клочок жухлой травы, обсыпанной окурками, а на траве – газетка, – а на газетке – стакан.

Подробнее – о преодолении влечения к алкоголю и наркотикам – сквозь призму учения о доминанте: В лекции «Две доминанты», в третьей части статьи «Обращение к полноте: Становление личности как путь преодоления зависимого поведения».

Подобным образом кругозор сужается, когда человек концентрируется на мыслях о еде. Есть – нужно, но помимо пищевого поведения в жизни человека есть масса других сторон. И их наличие помогает удержать пищевое поведение в сбалансированном положении относительно всей системы жизни в целом. Ниже приводится два комментария применительно к той мысли, что утрата этого баланса и аномальная фиксация на пищевом поведении может способствовать гибели.

Например, Олег Волков рассказывал, как двое освобождавших из заключения людей получили большую порцию хлеба на дорогу. Они «стали, едва буханки оказались у них в руках, тут же отрывать грязными пальцами куски и с невероятным проворством запихивать в рот». Выдавший им хлеб работник кричал им, предупреждая, что, если они не остановятся, то умрут от заворота кишок. «Они словно не слышали: слепо взглянули в его сторону и продолжали жадно и торопливо совать и совать в рот теплый мякиш с похрустывающими корками. Совали с остановившимися, невидящими глазами … На них было жутко смотреть, но и отвернуться невозможно. Эти два безудержно наедающихся бедняка завораживали, вызывали острое желание последовать их примеру. … Вдруг один из них выпустил из рук хлеб, со стоном схватился за живот, скрючился и стал сползать с бревна на землю».

Нечто подобное рассказывала одна женщина, пережившая Вторую мировую войну. Длительное время она и ее односельчане голодали, но вот после наступившего перелома в войне начался подвоз продовольствия. Она говорила, что в то время стояла на коленях и умоляла людей не есть. Дело в том, что за время голода стенки кишечника становятся очень тонки и хрупки, и если люди «наваливаются» на твердую еду (например, огурцы), то кишечник может просто не выдержать такой нагрузки (когда выходят из голода, пьют вначале разбавленный водой чай, потом – чай, потом в чай добавляют молоко, потом переходят на молоко, потом постепенно переходят на еду и т.д.). Односельчан не останавливали мольбы женщины, они стремились обильно наестся и тут же в страшных муках умирали на ее глазах.

То есть отсутствие значимых целей, не связанных напрямую с поиском и поглощением пищи, приводит к тому, что сознание порабощается мыслями о еде. Человеку в данном случае становится не к чему устремить свое сознание, чтобы оторвать его от почти круглосуточного вращения вокруг образов еды.

В отношении данной темы можно привести несколько эпизодов, показывающих, что наличие значимых целей и интересов помогало удерживать пищевое поведение в состоянии, сбалансированном в отношении всей жизни в целом. Вот что, например, академик Лихачев писал о своих детях, с которыми он проживал суровые дни ленинградской блокады: «Дети выходили гу­лять минут на 10 по черному ходу, а не по парадной, где лежа­ли мертвые. Они вели себя героями. Мы ввели порядок: не говорить о еде, и они слушались! За столом они никогда не просили есть, не капризничали, стали до жути взрослы­ми»[12] (необходимо отметить, что академик Лихачев был верующим человеком).

Слова Лихачева о его детях можно сравнить с заметкой, сделанной другими блокадниками (в отношении других детей). «Нигде нет играющих детей. Нет вообще бегающих». Дети вели те же разговоры, что и взрослые, – о хлебе, о том, что «сегодня будут давать»[13].

Когда ставится вопрос о ресурсе, наличие которого способно отвлечь человека от бесконечных разговоров о еде, необходимо отметить, что речь идет об обращении к чему-то более значимому, чем книги и в обывательском смысле понимаемая культура. Свидетельство тому – дневник Юрия Рябинкина.

Юра жил в Ленинграде и оказался сжатым вместе с прочими жителями города кольцом блокады. Выдержки из его дневника приводятся с полным уважением к пережитой им, его мамой и его сестрой трагедии. Его дневник показывает, сколь трудно было человеку подняться над паталогической доминантой, если в его жизни не было чего-то сверх того, что предоставляла в обыденном смысле понимаемая культура.

Юра читал книги, играл в шахматы, можно сказать, что как школьник он был развит и целеустремлен. Но не очень заметно, чтобы в его дневнике присутствовало что-то, что могло бы помочь ему подняться над бытовым уровнем существования.

«Учеба мне почему-то сейчас в голову не лезет, – писал он о днях блокады. Совершенно нет желания учиться. Голова одними мыслями о еде, да о бомбежках, снарядах занята.

…Нужда, голод заставляют идти в магазины, на мороз, в длинную очередь, в людскую давку… Провести так недели, а затем уже никаких желаний не останется у тебя. Останется тупое, холодное безразличие ко всему происходящему. Недоедаешь, недосыпаешь, холодаешь и еще к тому же – учись. Не могу… И ругань, уговоры, что вот внизу кто живет, достали крупу и мясо, а я не мог [чтобы получить возможность отоварить по продовольственным карточкам какие-то продукты в весьма скудном количестве, люди стояли по многу-многу часов в длинных очередях, и не факт, что после такой нагрузки им удавалось достичь поставленной цели; имеющиеся на продовольственном пункте продукты могли закончиться раньше, чем люди подходили к окошку выдачи]. И в магазинах мясо было, а я не достал его.

…Все мы издерганы. У мамы я давно не вижу спокойных слов. Чего ни коснется в разговоре – ругань, крик или истерика, что-то в этом роде. … В нашей семье – всего-то 3 человека – постоянный раздор, крупные ссоры… Мама что-то делит, Ира и я зорко следим – точно ли… Просто как-то не по себе, когда пишешь такие слова.

…Опять пойдут гнусные, грязные сцены с дележкой, ей меньше, ей больше… Ну, положим, завтра я еще печенье получу, а с послезавтра начиная, кончайся моя и без того непривлекательная жизнь. Какая же жизнь, когда и печенья меня лишат…

…Сегодня буду на коленях умолять маму отдать мне Ирину карточку на хлеб. Буду валяться на полу, а если она и тут откажет… Тогда мне уж не будет с чего волочить ноги.

…В школе учиться брошу – не идет учеба в голову. Да и как ей пойти? Дома голод, холод, ругань, плач, рядом сытые И-вы [в квартиру, где жил Юра, было подселено одно семейство; в связи с занимаемой должностью член этого семейства имел более расширенные возможности по получению продуктов]. Каждый день так удивительно похож на предыдущий однообразностью, мыслями, голодом, бомбежкой, артобстрелами.

…Какой я эгоист! Я очерствел, я… Кем я стал! Разве я похож на того, каким был 3 месяца назад?.. … поднимаю ругань из-за каждого кусочка, крошки съестного… Кем я стал? Я чувствую, чтобы стать таким, как прежде, требуется надежда, уверенность, что я с семьей завтра или послезавтра эвакуируюсь, хватило бы для меня, но это не будет. Не будет эвакуации, и все же какая-то тайная надежда в глубине моей души. Если бы не она, я бы воровал, грабил, я не знаю, до чего дошел бы. Только до одного я бы не дошел – не изменил бы. Это я знаю твердо. А до всего остального…»

Подняться над паталогической доминантой помогала вера и навыки, сформированные на основе деятельности, осуществляемой в соответствии с жизнью по вере. Так, например, схиархимандрит Серафим (Тяпочкин), репрессированный в годы гонения на веру, писал, что его и прочих людей свезли «туда, где белые медведи… Везли нас водой, – рассказывал он, – затем выбросили на берег, где только небо, снег и лес. Слава Богу, что я с детства приучился кушать понемногу. Съем крошечку с молитвой и подкреплюсь, а другие от недоедания, как мухи, умирали»[14].

Здесь можно привести и некоторые мысли из третьей части данной статьи, в которой, помимо прочего, описываются принципы, следование которым помогло Евфросинии Керсновской выжить и избежать поглощения травматическим опытом (точнее будет сказать, что Евфросиния Керсновская не столько боролась с травматическим опытом, сколько отражала его приражения, когда следовала своим идеалам, то есть – столько в ней было света, что травматический опыт не довлел над ней; она не столько боролась с ним, сколько поднималась над ним). Будучи репрессированной (без вины), она прошла через обстоятельства с таким уровнем травматического запала, что и малой толики его хватило бы, чтобы на всю жизнь изломать психику человека.

В отношении голода и деформации, производимой втягиванием в воронку паталогической доминанты, она, в частности рассказывала следующее (далее приводится отрывок из третьей части данной статьи; отдельное название третьей части – «Вера (идеалы) и преодоление травматического опыта» [15]). Ефросинии один человек, например, советовал никогда ни с кем не делиться едой, скрывать кусок хлеба, а также – свои страх и боль. Этой «мудростью» Евфросинии не прониклась. Когда у нее была еда, она делилась ею с другими даже в условиях жестокого голода. В рамках эгоистической модели выживания ее поведение могло показаться безумием. Но по факту, Евфросиния избегала разрушительных последствий влияния голода.

Голод не доводил ее до исступления. Она «даже на грани голодной смерти … не испытывала звериного эгоизма» [эта мысль необычайная важна потому, что нередко потеря контроля над своим поведением вследствие голода становилась причиной гибели людей]. Некоторые люди, столкнувшиеся с голодом, «малодушничают и готовы на любую подлость. Эти погибают морально раньше, чем физически». «Не знаю, как и почему, – делилась она своими воспоминаниями, – но тяжелых, необратимых форм авитаминоза [от недоедания] я избежала».

Итак, можно сказать, что сознание замыкается в одном случае на влечении к еде, в другом – на влечении к алкоголю и наркотикам. Подобным образом человек может замкнуться на мысли о мести, в этом случае он видит перед собой только лицо обидчика. Если речь идет о гордости, то можно сказать, что человек замыкается на собственных представлениях, не желая сопоставлять их с мнениями других людей и с объективной реальностью.

В этом смысле процесс захвата сознания паталогической доминантой и процесс противостояния этому захвату можно рассмотреть на основании краткой по объему, но очень и очень ёмкой по содержанию статьи священника Александра Ельчанинова «Демонская твердыня (о гордости)». Слова отца Александра о захвате сознания страстью гордости применимы и к теме захвата сознания прочими страстями, ведь самолюбие, по мысли преподобного Максима Исповедника, есть «матерь зол». Самолюбие он определяет как неразумную любовь к телу, от самолюбия «рождаются три первые и родовые, страстные и неистовые помыслы, а именно: чревоугодие, сребролюбие и тщеславие, заимствуя поводы от необходимой потребности телесной». По мысли преподобного Феодора Едесского, «самолюбием же называем мы страстное расположение и любовь к телу с исполнением плотских пожеланий»[16] (то есть в самолюбивом человеке помысл влечения к еде становится неистовым).

Среди последствия захвата человека страстью гордости (страсть реализовывать исключительно свои желания, среди которых может присутствовать стремление поглощать еду, не обращая внимание на потребности других) отец Александр отмечает следующие: мрак, изоляция, одиночество, нервная и душевная болезнь, отчаяние. Анализируя стадии захвата сознания и всей жизни в целом страстью гордости, он выводит принципы, на основании которых человек этому захвату может противостоять.

Отец Александр задает вопрос: «Как бороться с болезнью, что противопоставить гибели, угрожающей идущим по этому пути?» И на этот вопрос он дает такой ответ: «Ответ вытекает из сущности вопроса – смирение, послушание объективному; послушание по ступенькам – любимым людям, близким, законам мира, объективной правде, красоте, всему доброму в нас и вне нас, послушание Закону Божию, наконец – послушание Церкви, ее уставам, ее заповедям, ее таинственным воздействиям».

Примечательно, что и Жженов, об опыте которого сообщалось выше, также отмечал: «Тот из нас, кто сумел сохранить веру, нашел в себе силы “жить и исполнять свои обязанности”, выжил, кто не сохранил – погиб.

Потому как “деньги потерял – ничего не потерял, здоровье потерял – кое-что потерял, веру потерял – все потерял!”».

Вера, любовь и жизнь в соответствии с деятельностью по вере как иммунитет, защищающий от «сползания» в «воронку» паталогической доминанты

О вере и о деятельности по вере, как о иммунитете, защищающем от «сползания» в «воронку» паталогической доминанты, вот что рассказывается и в книге «Мученики Ленинградской блокады». «Некоторые из нас, – пишет автор, – жалкие маленькие дистрофики, смогли выжить и дожили до Победы, хотя по правилам медицины и законам войны должны были умереть… По-видимому, моя мама и мамы моих друзей по несчастью успели научить нас самообладанию, которое было так сильно в них самих.

… Убеждена, что для блокадников старшего поколения христианство было поддержкой и опорой в тяжелых испытаниях. Для моих сверстников, не получивших религиозного воспитания в детстве, чудо нашего выживания со временем стало основанием для веры в Бога и приобщения к христианству, человеколюбивые принципы которого помогли нам выжить в блокадное лихолетье.

Потребность помогать ближнему выросла из горького блокадного опыта. Без взаимопомощи блокадники не смогли бы выжить. С годами мы осознали, что усвоенный нами спасительный принцип взаимной поддержки удивительным образом совпадает с христианской заповедью – и это не случайное совпадение.

… Мы пережили тяжкие муки голода и стужи, ожидания насильственной смерти от бомбы или снаряда, потерю родных и близких, страх за судьбу Ленинграда и страны. Мы находились на самом краю жизни и смерти, в пограничном состоянии, определяемом как “жизнь на минимальном пределе”.

И все-таки мы выжили, мы смогли выжить. Должно быть, наше спасение так и останется Чудом, противоречащим закономерностям науки».

Одна девочка – Таня Уткина была предельно истощена. У нее начался голодный понос, та пища, которой ее кормили, не задерживалась в организме. «Девочка таяла, как свечной огарочек, и казалось, что ее уже покрывают неземные тени». Детишек с таким ужасным истощением в детском доме не было, никто не думал, что она выживет.

Воспитательница делала все, что облегчить страдания Тани и поддержать робкий огонек надежды. Она обмывала Таню, дежурила у ее кроватки, брала на руки, покачивала.

Таня часто спрашивала у других детей, умрет ли она, и дети дружно уверяли ее, что она обязательно поправится, хотя сами не верили в исцеление. А Таня робко улыбалась и верила. Она не переставала беспокоиться о младшей сестричке Соне, которая была отправлена на Большую Землю и удочерена.

Создавалось впечатление, что эта тревога за сестренку не позволяла Тане покориться смерти. «И случилось невероятное: смерть испугалась воли ребенка и отступила. Понос внезапно прекратился, пролежни стали заживать и мало-помалу затянулись, и девочка начала поправляться. … Все это было непостижимо и утешительно. Каждый дистрофик подумал, что уж если Таня Уткина смогла выжить, то он-то непременно доживет до Победы, и в том, что многим это удалось, есть ее заслуга».

Еще в детском доме была девочка Ирма, она была крайне истощена и казалась тенью. Целыми днями она одиноко сидела на своей кровати, мало напоминая ту жизнерадостную девочку, какой была до войны. Она таяла на глазах, словно огарочек свечи или робкий огонек блокадной фитюльки, в которой кончается керосин. И никто не смог бы помочь ей, если бы не Риточка Лосева.

Риточка растормошила многих из детей, но в друзья взяла только Ирму. И Ирма ожила, высохли слезы, приподнялись уголки горько опущенных губ. Девочка не по дням, а по часам оживала. В дружбе с Риточкой у нее появился новый смысл жизни.

Когда Ирма ожила, оказалось, что у нее – красивая улыбка и – приятный голос. Тихая красота Ирмы привлекала всех, но разбудила эту красоту Риточка. Вместе они выглядели удивительно трогательно, как Радость и Печаль: светлая жизнерадостная Рита и черноволосая грустная Ирма, которая не сводила глаз со своего неожиданного Друга.

Дети радовались за них и, затаив дыхание, ждали, кого же еще удостоит своим вниманием Риточка, и в силу этого признает Ирма. Счастливицей оказалась автор книги – Светлана Магаева. В те годы она видела себя «унылым заморышем», и даже в зрелые годы все не могла понять, как великолепная Риточка могла ее заметить. Общество Риты и Ирмы было для нее целительным, с их помощью она заново училась радоваться жизни и дружить со сверстниками.

Прежде, чем перейти к описанию Риточки Лосевой, стоит указать на некоторые штрихи в отношении Ирмы и автора. Можно предположить, что их готовность воспринять жизненные содержания, столь щедро излитые на них Риточкой, была связана с их способностью поступать по любви, понимаемой как деятельное внимание к жизни ближнего. Выше отмечалось, что некоторые люди в условиях голода, гипер-концентрировались на теме еды, вследствие чего черствели, утрачивали способность обращать внимание на что-то кроме еды. Ирма и автор книги способность обращать внимания на содержания жизни не утратили, и помогала им сохранять эту способность любовь.

Итак, когда автор книги – Светлана болела какой-то неведомой, тяжелой болезнью и металась в бреду, Ирма принесла ей в изолятор свою порцию сахара. Ирма не ушла от своей подруги пока сахар не растворили в воде и не дали выпить Светлане с ложечки. Когда уже после войны Светлана напомнила ей об этом эпизоде, Ирма удивилась и даже посмеялась над «фантазиями» подруги. «Стало быть, ее жертва была настолько естественна, что она забыла о ней, как забывают о скучных буднях».

С другой стороны, Ирма спросила, помнит ли подруга, как однажды поделилась с Ирмой хлебом. Однажды в детдоме не хватило порции хлеба «именно деликатной Ирме, которая подошла к столу последней». И Светлана разделила с Ирмой свой хлеб пополам, и Ирма всю жизнь помнит о том, впрочем, как и Светлана помнит о сахаре.

«Это было с нами, – пишет Светлана, – совсем в другой жизни, и мы были совсем другими, хотя необходимость жертвовать своим благом ради ближнего и даже дальнего осталась с нами, должно быть, навсегда».

И эта способность обратить внимание на ближнего спасала. Так в «Блокадной книге»[17] приводятся следующие свидетельства блокадников. «Люди остались в живых потому, что их держало на ногах чувство любви, долга, преданности – ребенку, дорогому человеку, родному городу…».

«Спасла нас всех (ну, всех ли, я не знаю) надежда, любовь. Ну я любила мужа, муж любил семью, дочку. Он близко служил, воевал. И вот когда мы садимся что-нибудь есть, карточка его около нас стоит, и мы ждем, что должен вернуться. И вот только ради любви, ради надежды этой мы все могли выжить. Очень было тяжело. Вот сейчас не представляю себе – ну как мы выжили».

«Спасались, спасая. И если даже умерли, то на своем последнем пути кого-то подняли. А выжили – так потому, что кому-то нужны были больше даже, нежели самому себе»[18].

Необходимо отметить: в экстремальных обстоятельствах, чтобы поступать по любви, нужна была очень серьезная мотивация. Если человек владел только способность говорить о любви, цитируя книги, то такая способность могла быть в скором времени подавлена паталогической доминантой, достаточно быстро развивающейся в условиях экстремальных обстоятельств. Нужны были навыки поступать по любви вопреки где-то и собственным интересам. Тот, у кого такие навыки были, имел шансы выжить, так как в экстремальных обстоятельствах на первый план сознания словно танки рвутся мысли отчаяния, паники, упадка. Привыкший поступать исключительно в русле своих интересов, эгоистически настроенный человек, таким образом, захватывался разрушающими его сознание мыслями и не мог от них оторваться, так как не привык отрываться от своих мыслей ни по какому иному поводу, кроме собственной выгоды

Эгоистически настроенный человек, находясь в спокойном состоянии, еще может размышлять о любви, но как только в движение придет, например, доминанта гнева, то мысли о любви оттесняются, так как доминанта гнева более укреплена в нервных центрах при эгоистическом образе жизни, чем доминанта любви. С точки зрения нейрофизиологии, вопрос видится отчасти понятным. Если придет в возбуждение иная, более сильная, доминанта, то доминанта гнева затормозится, сойдет на нет. По учению святых отцов, гнев исцеляется противоположными добродетелями: кротостью, любовью. Действие этих добродетелей затормозит действие гнева. Но как современному человеку воспитать доминанту любви? Где ему взять мотивацию, на основании которой он мог бы реализовывать ежедневные усилия по воспитанию в себе этой доминанты?

Конечно, повсеместно слышатся призывы к преодолению того, что отчуждает людей друг от друга. Так, например, представитель гуманистического направления – Эрих Фромм справедливо отмечает, что люди должны преодолеть эгоистическую отчужденность друг от друга, эту «пытку разъединенностью». В своей книге «Быть или иметь» он пишет, что эгоистическое отношения к жизни вызывает опредмечивание человека. Опредмечивается сам эгоист, опредмечиваются для него и люди, с которыми он вступает в отношения. Против регрессии, поражающей цивилизацию, пропитанной духом эгоизма (жаждой «иметь») он выступает с гуманистическим протестом, с призывом «быть». Главный грех – эгоцентрическая разъединенность «искупается любовью».

Подобные гуманистические заявления понятны, но могут ли они помочь человеку достичь искомого – любви и победы над эгоизмом? Ведь борьба с эгоизмом предполагает не только чтение книжек, но и ежедневные реальные усилия, труд, против которого может объявить протест горделивое сердце. Иными словами, встает вопрос о методе, с помощью которого преодолевается эгоизм.

«Никакой “моралью”, – замечает академик Ухтомский, – нельзя достичь реального преодоления индивидуализма. Жалкими словами не преодолеть того, что делается веками и историей культуры». [И потому речь должна идти не только о чтении книжек, а о реальном изменении привычек, быта, всего круга жизнедеятельности человека].

Ухтомский считает, что «культуре [индивидуалистической] надо противопоставить культуру» [иную]. Необходимо прийти к тому, «чтобы сама привычная обыденность в своих мелочах, т. е. самый быт поддерживал эту доминанту каждого из нас на бесконечно ценное человеческое лицо». Пока человек не решится предпочесть «соседа с его самобытностью» собственным мыслям и интересам в отношении него, он не сможет выйти «из скорлупы болезненного индивидуализма»[19].

Практические рекомендации по выстраиванию быта и образа жизни, нацеленных на воспитания любви (в терминологии Ухтомского – безраздельного внимания к другому, доминанты на лицо другого) могут быть почерпнуты в творениях святых отцов, в предании Православия.

См. главу «Любовь как способность переключить внимание в жизнь другого. Еще несколько замечаний о страсти гордости и самозамкнутости» из третьей части статьи «ОБРАЩЕНИЕ К ПОЛНОТЕ: Становление личности как путь преодоления зависимого поведения». Часть 3 «Обращение к полноте и доминанта на лицо другого».

Любовь, укорененная в нервных центрах, давала человеку возможность не «сползти» в регрессию. Так, в книге профессора Ярова, неоднократно цитируемой в связи с темой регрессии, возникающей в результате захвата сознания голодом, ставился вопрос: «Что же можно было противопоставить такому голоду? Довольно скоро многие почувствовали спасительную силу товарищества, старались соединиться, быть вместе».

В «Блокадной книге» отмечалось, что «в семьях, где отношения между людьми и до войны были ясные, определенные, высота поведения человеческого достигалась проще и легче, с меньшими потерями» (вспомним описания, сделанные академиком Лихачевым в отношении его детей).

В этой же книге приводится эпизод, показывающий, что и одна мысль о ближнем способна спасти человека от смерти. Так одна женщина рассказывала: «наступил момент, уже в декабре 1941 года, когда стало безразлично: не могли пойти выкупить хлеб, не вставали с кровати. Лежали трое: мама, сестра и я. Не реагировали на сигналы тревоги, не слышали, что летят бомбардировщики. … В нашу комнату вошла соседка Надежда Сергеевна Куприянова. … Увидев, что и мы уже “залегли”, что мы уже безразличны к тому своему состоянию, Надежда Сергеевна со словами, что она не даст погибнуть семье такой замечательной женщины, ушла. Скоро она вернулась с дровами. Затопила печку, принесла воду. … Варился суп, она нас мыла, отгородив одеялом от основного холода. … Этот обед и это внимание позволили продержаться до 10 января 1942 года».

Накануне, 8 и 9 января мама и две дочери лежали, не разговаривая и не выкупая хлеб. Вдруг мама сказала, что они не должны умирать «в этот счастливый для нее день», так как в этот день праздновался день рождения одной из ее дочерей (рассказчицы). Мама и ее дочери встали и устроились на снегоуборочную работу (очевидно, мама услышала по радио, что требовались рабочие). «И теперь, – рассказывает дочь, день рождения которой было стало знаменательным образом отмечено, – эту дату я считаю не только своим вторым днем рождения, но и днем рождения общим, для мамы и сестры. Мы пошли на улицу Скороходова, где был пункт по трудоустройству… Сначала мы делали по три шага и останавливались, но ненадолго, затем по десять шагов…»

Неким комментарием к словам о прямой связи между такими понятиями как преодоление травматического опыта и любовь, может стать ссылка на работу Джудит Херман «Травма и исцеление»[20]. В частности, автор пишет, что травматические события уничтожают поддерживающую связь между индивидом и обществом.

У людей, переживших травматические события, чувство себя [такова позиция автора; на данный момент не разбирается, как формируется чувство себя, дискуссия по данному вопросу выносится за скобки] разбито в дребезги. Это чувство может быть восстановлено в связи с другими. Если ядром опыта психической травмы, с точки зрения автора, являются бесправие (беспредел, отсутствие возможностей) и обрыв связанности с другими, то восстановление, таким образом, основывается на расширении прав и возможностей человека и создании новых связей. Восстановление возможно только в рамках взаимоотношений, оно не может произойти в изоляции.

В возобновленных связях с другими людьми выживший заново развивает психологические способности, которые были разрушены или деформированы травматическим опытом. Утраченные способности к близости и доверию могут быть реконструированы в возобновленных отношениях.

В ходе восстановления должен произойти постепенный переход от стигматизированной изоляции к восстановлению связи с социумом. Так как травма уходит в прошлое, она больше не представляет барьер для близости. Пострадавший … становится открытым для новых форм взаимодействия людьми.

Связь с другими обеспечивает сильнейшую защиту от ужаса и отчаяния и является мощнейшим противоядием против травматического опыта. Восстановление социальных связей начинается с открытия, что ты не одинок. Способность полноценно участвовать во взаимоотношениях с другими людьми является индикатором того, что травматическая ситуация будет разрешена.

Примечательно, что этот индикатор присутствовал у некоторых детей, опыт которых описывается в книге «Мученики ленинградской блокады». Так в главе «Вода в ладошках» автор книги рассказывает, как ей удалось впервые за полгода помыться (нужно учесть, что водопровод был поврежден, отопление в домах не функционировало). Но когда она выходила из зала, в котором мылась, то поскользнулась и упала в какую-то грязь, которая оказалась прилипчивой. Свой лимит воды (два тазика) она исчерпала, но воспитательница в ответ на ее молчаливую мольбу вновь повела ее в помывочный зал.

Нужно было спешить, так как в любой момент мог быть объявлен сигнал о воздушной тревоге. Подача воды кончалась, из крана сочила тоненькая струйка. И вот после того, как воспитательница рассказала девочкам о случившемся, одна незнакомая девочка набрала из своего тазика воду в ладошки и вылила автору на плечико немножко водички. Еще одна кроха вылила с ладошек воду на коленку и стала коленку тереть коленку ладошкой.

Автор снова стала чистой и даже засмеялась. «И вдруг засмеялись все девочки. Малышка зашлепала ладонями в тазике, во все стороны полетели брызги.

Для нас, – пишет автор, – это был первый салют, салют надежды на возрождение нормальной жизни … Домой, то есть в детский дом, я возвращалась вместе с новыми подругами, испытывая нежные чувства ко всем сразу и смутно догадываясь, что получила необыкновенный урок доброты. Завыла сирена, оповещая о воздушной тревоге, но чувство благодарной нежности не исчезало…»

Внимание, проявленное к ближним, любовь, способны перестроить опыт прошлого, переинтегрировать травматическую доминанту (см. часть 2.1). Многочисленные примеры тому приводит клирик Соловецкой обители иерей Вячеслав Умнягин в своих статьях и докладах. Отец Вячеслав является активным участником издания серии книг «Воспоминания Соловецких узников», он на большом массиве данных показывает, что восприятие реальности человеком связано с его мировоззрением. От того, как человек настроен, от того, есть ли у него система ценностей или нет, есть ли у него вера или нет, зависит и то, каким образом человек воспринимает реальность: как угрожающую и отвратительную, либо как все-таки предполагающую наличие какой-то перспективы.

Так в одной из своих работ отец Вячеслав описывает две разные концовки рассказа, написанного заключенным Соловецкого концлагеря Каневым В. («Её глаза»). В первом варианте автор (речь идет от первого лица) рассказывает, что его кидают в яму, принимают за умершего и закапывают несмотря на то, что он подает признаки жизни. Во втором варианте, написанным уже через много лет, автор рассказывает, что его спасает пришедший за ним человек.

Что заставило автора переделать концовку рассказа? По всей видимости, в сознании автора произошло изменение восприятия пережитого опыта заключения. Воспоминания, развиваясь, переходят от описания эпохи «кругов соловецкого ада», к принятию человеком своей жизни, к принятию нравственного выбора, вытекающего из направленности жизни.

Способность к переинтеграции опыта связана с «склонностью человека к творческому преображению жизни, которое базируется на стремлении к идеалу». Согласно А. А. Ухтомскому, такая способность закладывается в процессе социализации и в дальнейшем распространяется на все проявления индивида» (по мысли Ухтомского, человек строит образ мира, используя те образы, которые может почерпнуть в собственных нравственных ресурсах; злому мир открывается как злой, доброму – как добрый).

Учение А.А. Ухтомского в адаптированном для современного читателя виде см. в статье, которая так и называется: «Идеи академика А.А. Ухтомского в адаптированном для современного читателя виде в лекциях и текстах иеромонаха Прокопия (Пащенко)».

Речь, по мысли отца Вячеслава, идет о том, что, вследствие своей настроенности, кто-то начинал обращать внимание не на то, что вело заключенных к гибели, а на то, что помогало им преодолеть гибель. «Переключение на положительные моменты земного бытия, при абсолютно четком осознании несовершенства его социального устройства, позволяет говорить о созвучии жизненной позиции целого ряда мемуаристов с мировоззрением древних подвижников», преобразивших свои души через реализацию евангельских заповедей, а потом и облагородивших дикий край.

Таким образом, на опыт заключенных можно посмотреть, как на творческую трансформацию прошлого, происшедшую «путем восхождения от менее совершенных форм бытия к более высоким формам. Не исключено, что мемуары В. Канева являются примером подобной метаморфозы и вместе с другими произведениями лагерной прозы, указывают на приобщение автора к определенному цивилизационному коду». Воспоминания многих людей, переживших заключение в годы массовых репрессий, «отражают борьбу за высшие идеалы», указывают на уникальный выбор, совершаемый в контексте противостояния добра и зла.

Отсюда следует, что вторая версия этюда «Её глаза» может считаться свидетельством об определенном выборе автора и о выборе близких ему людей. И этот выбор был обусловлен не внешними «сатанинскими» условиями существования, «но внутренним подвигом человека, способного на служение, взаимовыручку и жертву.

«Данные способности представляют собой ключевые ценности … вытекающего из христианского учения цивилизационного кода». Этот код, представляя собой основу отечественной культуры, напоминает о себе во многих воспоминаниях о пребывания в Соловецком концлагере и «является, возможно, одним из главных посланий мемуаристов своим читателям и потомкам»[21].

Отец Вячеслав в своем докладе на научно-практической конференции, проходившей в Соловецком музее в 2019 году, подчеркивал, что многие поступки репрессированных противоречили законам биологического выживания. «Природа рационально необъяснимых и противоречащих законам биологического выживания поступков объясняется их христианским происхождением» (за появление на определенном лагерном пункте с целью принести другому еду человек мог быть наказан заключением в карцер сроком на 6 недель)[22].

То есть вследствие определенной жизненной позиции, опирающейся на христианское мировоззрение, а также вследствие реализации социальных отношений (характер которых естественным образом вытекал из христианского мировоззрения) человек получал новые данные для переинтеграции опыта, полученного в заключении. Опыт, полученный в заключении, не довлел над человеком. Со способностью человека вступать в основанные на любви и доверии отношения с другими людьми может быть связана и возможность вырабатывать новые жизненные содержания, с помощью которых травматический опыт (если и был получен) мог бы быть преображен, переинтегрирован и «десенсибилизирован».

О значении внимания к ближним, социальной деятельности и милосердия в деле развития психического опыта и построения картины мира см. в лекции «АКТУАЛЬНОСТЬ МИЛОСЕРДИЯ: о социальном служении, врачах, выгорании, поиске пути, любви».

Когда речь заходит о социальной деятельности, стоит учесть, что только тогда, когда духовная жизнь человека выстроена, когда любовь исходит из его внутренней связи со Христом, внешняя деятельность становится естественным выражением той любви, которую он обрёл в соединении с Богом. Тогда внешняя жизнь такого человека гармонична. Такая любовь не навязывает никому своих требований. Главное – такая внешняя деятельность приносит человеку глубокое удовлетворение. Когда человек бросается во внешнюю деятельность без внутренней жизни, то складывается впечатление, что это не естественная склонность его природы, а просто некая эмоция, которая его захватила.

Для нас, христиан, очень важно иметь периоды духовного восполнения. Если мы связаны с какой-то социальной деятельностью, то надо обязательно иметь время, когда мы можем уединиться, разобрать как идёт наша жизнь, не отклонились ли мы от исходного пути. Потому что если периода восполнения не будет, если не будет аккумулирования внутренних сил, то внешняя жизнь, жизнь вовне, нас очень быстро истощит и сломает[23].

Итак, о Риточке Лосевой. «Риточка, – пишет автор книги “Мученики ленинградской блокады”, – вихрем ворвалась в нашу хрупкую детдомовскую жизнь, со своей неуемной энергией, неведомо как сохранившейся после первой блокадной зимы. Она казалась нам девочкой из довоенной поры, хотя и была истощена голодом и тоже страдала от цинги. Но это было как-то само по себе и не увязывалось с резвостью ее речи и смехом душевно здорового ребенка и прирожденного оптимиста.

В детском доме Риточка была самой приветливой и привлекательной среди нас. Ореол золотистых волос окружал ее головку. Легкие прядки завивались в забавные колечки, которые изящно раскинулись по вискам. Тонкие пряди, наполненные воздухом, создавали образ золотистого сияния. Все это золотое приволье тщательно заплеталось в резвые косички, радостно взлетавшие над плечами при малейшем движении их великолепной хозяйки». Белозубая улыбка Риточки приветливо приглашала к знакомству, а, может, – и к дружбе.

Ровный нрав при выраженной независимости и самостоятельности обнаруживал недюжинную натуру. Так оно и было: Риточка была лучше всех, умнее всех и добрее всех – эти пленительные качества были ее визитной карточкой, впрочем, как и сейчас.

Она могла бы стать нашим лидером, но не стала, потому что не захотела. А зачем? Наша Риточка была свободолюбива, как никто из нас. Она не переносила ни малейших посягательств на свою независимость, ей нельзя было навязать ни заботу, ни тем более дружбу, она жила сама по себе и не спешила сблизиться с кем-нибудь из нас. И тем не менее она была душой нашего детдомовского союза и поныне остается ею.

Трезвость суждений и быстрота реакции принесли ей всеобщее признание. Природный артистизм и эмоциональность надежно обеспечивали дар поэта. В свои десять лет Риточка великолепно читала и даже писала стихи. Ее стихи были звонкими и лиричными.

… Риточка была оптимисткой! Всем своим существом она утверждала, что жить можно и в детском доме. Она надеялась, что мама скоро возвратится с фронта и возьмет ее домой, поправится бабуничка и возобновится восхитительная жизнь, правда уже без папы, который погиб в начале войны, испытывая в ленинградском небе новый истребитель. Риточка была дочерью легендарного летчика Леона Лося.

Она тяжело переживала гибель отца, но природный оптимизм и душевное здоровье пересилили горе и уберегли ее от нервного расстройства. Она могла смеяться и шутить, писать стихи и радоваться всему, что только могло радовать: стихам, робкой зелени блокадной весны, затишью после очередного обстрела, – да мало ли поводов находилось для солнечной ее улыбки?! Легкие прядки золотистых волос так и плясали от заразительного смеха, и все мы смеялись вместе с ней, а многие из нас учились смеяться заново, слушая серебряный колокольчик Риточкиного смеха. Мы смеялись просто так, от радости, что злая, голодная зима уже позади, что мы выжили и, может быть, будем жить дальше. И мало кто из нашей доверчивой компании знал, что Риточка плачет перед сном, вспоминая папу и представляя, как он падал со своим самолетом с высокого неба и как больно ударился о жесткую землю».

Современные специалисты могли бы сказать, что своим неистощимым оптимизмом Риточка ослабляла жесткий психоэмоциональный стресс, в котором дети находились с начала войны. Риточка словно уводила их от воздушных тревог, от бомб и снарядов в безмятежное детство с его игрушками и книжками, мамиными ласками, с новогодней елкой, летними дачами и сказками. Она позволяла детям отдохнуть от войны. Быть может, поэтому дети и любили ее, восторженно и преданно. Ей с легкостью удавалось то, чего не мог достичь никто из их воспитателей, умудренных опытом педагогической работы.

«Раздумывая над природой Риточкиного оптимизма, удивительного для блокадной поры, я поняла, – пишет автора, – что он происходит от ее бабушки: Агафья Аверьяновна успела воспитать в своей внучке редкое в то время чувство религиозности. Риточкин оптимизм произошел от Веры».

См. также часть 3-ю статьи «Преодоление травматического опыта: христианские и психологические аспекты»

[1] Яров С. Блокадная этика. Представления о морали в Ленинграде в 1941–1942 гг.: Центрполиграф; М., 2012.

[2] Адамович А., Гранин Д. Блокадная книга.

[3] Белов В.Н. Радость Спасения. СПб.: Ультра Принт, 2014.

[4] Эстулин Д. Тавистокский институт.

[5] Полный немецкий оригинал – Die Bensheimer Studie 1980: Differentielle Wirkungen der Praxis der Transzendentalen Meditation (TM). Eine empirische Analyse pathogener Strukturen als Hilfe für die Beratung. Institut für Jugend und Gesellschaft, Bensheim, 1980 — опубликован в Интернете по адресу: http://www.agpf.de/TM-Bensheim.htm. Полный английский перевод этого исследования – The Various Implications Arising From the Practice of Transcendental Meditation. An Empirical Analysis of Pathogenic Structures as an Aid in Counseling. Institute for Youth and Society, Bensheim, 1980 – размещен в Интернете по адресу: http://www.trancenet.org/research

[6] Гавриил (Бунге), схиархим. Тоска, уныние, депрессия: Духовное учение Евагрия Понтийского об акедии / Пер. с франц. свящ. Димитрия Сизоненко. М.: Изд-во Сретенского монастыря, 2014. С. 177–178.

^[7] Ольшанский В.Д. Психология терроризма. Изд-во «Питер», 2002.

^[8] Франкл В. Cказать жизни: «Да»!»

[9] Яров С. Указ. соч.

[10] Адамович А., Гранин Д. Указ. соч.

[11] Яров С. Указ соч.

[12] См. «Два письма о ленинградской блокаде», письмо второе из книги Д.С. Лихачева «Мысли о жизни: Воспоминания».

[13] Яров С. Указ соч.

[14] Неугасимый свет любви. Белгородский старец архимандрит Серафим Тяпочкин / Сост. иеродьякон Софроний Макрицкий. М.: Изд-во «Благочестие», 2017.

[15] См. главу «Евфросиния Керсновская и ее книга “Сколько стоит человек”».

[16] См. «Добротолюбие», том 3. Творения преподобного Максима Исповедника, «Вторая сотница о любви», параграф 59; творения преподобного Феодора Едесского, «Сто душеполезнейших глав», параграф 93.

[17] Адамович А., Гранин Д. Указ. соч. 

[18] См. главу «У каждого был свой спаситель».

[19] Ухтомский А.А. Доминанта души: Из гуманитарного наследия. Рыбинск: Рыбинское подворье, 2000.

[20] Judith Herman. Trauma and Recovery: The Aftermath of Violence – from Domestic Abuse to Political Terror.

[21] Умнягин В., иер. Два взгляда на «Ее глаза» // Соловецкое море. 2020. №19. С. 119–128.

[22] Умнягин В., иер. Воспоминания «Десять месяцев и девятнадцать дней» в свете литературного наследия соловецких узников // Материалы V ежегодной международной научно-практической конференции «История страны в судьбах узников Соловецких лагерей» (1–7 июля 2019 г.). Архангельск: Изд-во «Лоция», 2020. С. 213–226.

[23] Прокопий (Пащенко), иером. Проповедь о словах – Возлюби ближнего как самого себя (Мф 19. 19)