11 марта 2020 года на заседании Священного Синода Русской Православной Церкви были заслушаны рапорты председателя Синодальной комиссии по канонизации святых епископа Троицкого Панкратия относительно ходатайства митрополита Вятского и Слободского Марка о включении в Собор новомучеников и исповедников Церкви Русской нескольких святых, почитаемых в Русской Зарубежной Церкви.
Члены Синода приняли решение о включении в Собор новомучеников и исповедников Церкви Русской имя священномученика Максима (Жижиленко), епископа Серпуховского (память 22 мая / 4 июня), который в 1929–1930 гг. отбывал наказание в Соловецком лагере особого назначения.
Об этом периоде его жизни и кончине святого в своих воспоминаниях пишет другой узник СЛОНа И. М. Андреевский.
ЕПИСКОП МАКСИМ СЕРПУХОВСКОЙ (ЖИЖИЛЕНКО) В СОЛОВЕЦКОМ КОНЦЕНТРАЦИОННОМ ЛАГЕРЕ
В конце октября 1929 г., в IV отделение СЛОН (Соловецкий лагерь особого назначения), на острове Соловки на Белом море, с одним из этапов новых заключенных, прибыл новый врач. Коменданта лагеря привел его в 10-ю роту, где помещались работники санитарной части, ввел в камеру врачей и представил: «вот вам новый врач, профессор, доктор медицины, Михаил Александрович Жижиленко». Мы, заключенные врачи санитарной части лагеря, подошли к новому товарищу по заключению и представились. Новоприбывший коллега был высокого роста, богатырского телосложения, с густой седой бородой, седыми усами и бровями, сурово нависшими над добрыми голубыми глазами.
Еще за неделю до прибытия доктора Жижиленко, нам сообщили наши друзья из канцелярии санитарной части, что новоприбывающий врач – человек не простой, а заключенный с особым «секретным» на него пакетом, находящийся на особом положении, под особым надзором, и что, может быть, он даже не будет допущен к работе врача, а будет переведен в особую, 14-ю роту, так наз<ываемую>, «запретников», которым запрещается работать по своей специальности и которые весь срок заключения должны провести на так называемых «общих» тяжелых физических работах. Причиной такого «особого» положения доктора Жижиленко было следующее обстоятельство: он, будучи Главным врачом Таганцевской тюрьмы в Москве, одновременно был тайным епископом, нося монашеское имя Максима, епископа Серпуховскаго.
После обмена мнений по общим вопросам, мы все трое врачей сказали новоприбывшему, что нам известно его прошлое, причина его ареста и заключения в Соловки, и подошли к нему под благословение. Лицо врача-епископа стало сосредоточенным, седые брови еще более насупились, и он медленно и торжественно благословил нас. Голубые же глаза его стали еще добрее, ласковее и засветились радостным светом. Целая неделя прошла для всех нас в томительном ожидании, пока, наконец, положение нового врача не выяснилось. В роту «запретников» его не перевели. Начальник всего Санитарного отдела Соловецких лагерей, доктор В.И. Яхонтов (бывший заключенный по уголовному делу, после отбытая срока оставшийся служить врачом ГПУ), хотел, даже, доктора Жижиленко, как опытного врача, назначить Начальником Санитарной части IV отделения, (т.е. на весь остров Соловки), но этому воспротивился Начальник И.С.О. (Информационно-следственного отдела), самого страшного отдела в лагерях, от которого целиком зависела судьба и жизнь всех заключенных. Должность врача Центрального лазарета также была доктору Жижиленко запрещена. И вот опытный старый врач (ему было под 60 лет), – был назначен заведующим одним из тифозных бараков и подчинен младшим врачам, имевшим административную власть. Однако, вскоре обнаружились исключительные дарования и опыт доктора Жижиленко как лечащего врача, и его стали вызывать на консультации во всех сложных случаях. Даже большие начальники лагеря, крупные коммунисты-чекисты, стали обращаться к нему за медицинской помощью для себя и своих семей. Почти все врачи, как молодые, так и старые, стали учиться у нового коллеги, пользуясь его советами и изучая его истории болезней.
С конца 1929 г. в Соловках началась эпидемия сыпного тифа, быстро принявшая грандиозные размеры: из 18 000 заключенных острова, к концу января 1930 г., было до 5000 больных. Смертность была чрезвычайно высокая, до 20–30%. И только в отделении, которым заведовал доктор Жижиленко, смертность не превышала 8–10%. Каждого вновь поступающего больного врач-епископ исследовал очень подробно, и первая запись в истории болезни всегда бывала огромной. Кроме основного диагноза главного заболевания, доктор всегда писал диагнозы всех сопутствующих заболеваний и давал подробное заключение о состоянии всех органов. Его диагнозы всегда были точны и безошибочны, что подтверждалось на вскрытиях трупов умерших: никогда никаких расхождений его клинических диагнозов с диагнозами патолого-анатомическими не наблюдалось. Лекарственные назначения большей частью были немногочисленны, но часто же основным медикаментам присоединялись какие-нибудь дополнительные, роль которых не всегда была ясна даже врачам. В тяжелых и, с медицинской точки зрения, безнадежных случаях он иногда назначал очень сложное лечение, которое строго требовал неуклонно выполнения, несмотря на то, что разнообразные лекарства надо было давать круглые сутки каждый час. Тщательно обследовав поступившего больного и сделав ему лекарственный назначения, доктор Жижиленко, при последующих обходах, казалось, мало обращал на него внимания и задерживался у койки не больше минуты, щупая пульс и пристально смотря в глаза. Большинство больных было этим недовольно, и жалоб на «небрежность» врача было много. Однажды доктор Жижиленко был даже вызван по этому поводу для объяснений к начальнику Санитарного отдела. В свое оправдание врач-епископ указал на статистику смертных исходов во вверенном ему отделении (чрезвычайно редких по сравнению со смертностью во всех отделения у всех других врачей) и на точность его диагностики. «Небрежно» обходя больных, он иногда вдруг останавливался перед какой-нибудь койкой и тщательно, как при первом обходе, снова исследовал пациента, меняя назначенья. Это всегда означало, что в состоянии больного наступало серьезное ухудшение, на которое сам больной еще не жаловался. Умирали больные всегда на его руках. Казалось, что момент наступления смерти был ему всегда точно известен. Даже ночью он приходил внезапно в свое отделение к умирающим за несколько минут до смерти. Каждому умершему он закрывал глаза, складывал на груди руки крестом и несколько минуть стоял молча, не шевелясь. Очевидно, он молился. Меньше чем через год, мы, все его коллеги, поняли, что он был не только замечательный врач, но и великий молитвенник.
В личном общении врач-епископ, которого мы все, в своей камере врачей, называли «Владыкой», – был очень сдержан, суховат, временами даже суров, замкнуть, молчалив, чрезвычайно неразговорчив. О себе не любил сообщать ничего. Темы бесед всегда касались или больных или (в кругу очень близких ему духовно лиц) – положения Церкви.
Скудные сведения, которые нам с трудом удалось узнать о личной жизни Владыки Максима, сводились к следующему. В миру – Михаил Александрович Жижиленко (родившийся, кажется, в 1875 г.), был младшим братом известного русского ученого, профессора Уголовного права Петроградского Университета, Александра Александровича Жижиленко, который выступал в 1922 г. защитником в процессе митрополита Вениамина. По словам Владыки Максима, его брат не был религиозным человеком и при своем выступлении на процессе «церковников», заявил в начале своей речи, что он выступает, будучи атеистом, исключительно как представитель права и защитник правды. Однако, узнав о тайном постриге своего младшего брата, Александр Александрович пришел к нему на квартиру и взял у него благословение.
По словам вдовы профессора А.А. Жижиленко, умершего вскоре после пострига брата, что событие (тайное монашество и епископство) произвело на него потрясающее впечатление, и, умирая, он говорил в бреду: «они говорят, что Бога нет, но ведь Он есть!»
До своего пострига доктор Жижиленко короткое время был профессором психиатрии одного из провинциальных университетов, но потом сделался практическим врачом терапевтом. Последние несколько лет он состоял Главным врачом Таганцевской тюрьмы в Москве.
Михаил Александрович был женат. Овдовел он вследствие невозможности жены перенести первую беременность. Оба супруга ни под каким видом не захотели искусственно прервать эту беременность, хотя оба знали, что беременной грозить смерть. Покойную жену Владыка называл «праведницей».
Будучи всегда глубоко религиозным человеком, Владыка, еще будучи мирским, познакомился со святейшим патриархом Тихоном, которого глубоко чтил. Патриарх очень любил доктора Жижиленко и часто пользовался его советами. Их отношения со временем приняли характер самой интимной дружбы. По словам Владыки Максима, св<ятейший> Патриарх доверял ему самые затаенные мысли и чувства. Так, например, в одной из бесед, св<ятейший> патриарх Тихон высказал Владыке Максиму (тогда еще просто доктору) свои мучительные сомнения в пользу дальнейших уступок советской власти. Делая эти уступки, он все более и более с ужасом убеждался, что предел «политическим» требованиям советской власти лежит за пределами верности Христу и Церкви. Незадолго же до своей кончины, св<ятейший> патриарх Тихон высказал мысль о том, что, невидимым, единственным выходом для Русской Православной Церкви сохранить свою верность Христу – будет в ближайшем будущем уход в катакомбы. Поэтому, св<ятейший> патриарх Тихон благословил профессору доктору Жижиленко принять тайное монашество, а затем, в случае, если в ближайшем будущем высшая Церковная иерархия изменит Христу и уступит советской власти духовную свободу Церкви, – стать тайным епископом!
Святейший патриарх Тихон скончался 25 марта 1925 г., будучи, по словам Владыки Максима, несомненно отравленным. «Завещание» патриарха, по категорическому утверждению Владыки Максима, – было подложно. При этом он ссылался на авторитетное мнение по этому вопросу своего брата, профессора Уголовного права.
Михаил Александрович выполнил волю покойного патриарха Тихона, и в 1927 г., когда митрополит Серий издал свою известную Декларацию, – принял тайное монашество с именем Максима и стал первым тайным катакомбным епископом. Вел себя тайный епископ так осторожно, а арестованный по доносу отвечал на допросах так; мудро, что следственные власти ГПУ не могли ему инкриминировать ничего, кроме самого факта тайного монашества при одновременной работе Главным врачом Таганцевской тюрьмы, и ограничились наказанием: «три года Соловецкого лагеря» (по ст. 58 пункта 10, т.е. за контрреволюционную пропаганду).
На допросах Владыка Максим неизменно повторял одно и тоже, а именно: тайное монашество он принял потому, что не хотел афишировать перед советской властью своих личных религиозных убеждений. На вопрос же о том, какой епархией он управлял, Владыка Максим отвечал, что никаких административных обязанностей у него не было и что он жил как «епископ на покое». О своих религиозных убеждениях и о своей духовной жизни и деятельности он категорически отказался рассказывать, мотивируя свой отказ слишком интимной областью, в которую он не может посвящать никого. Дружба с Патриархом была известна следователю. На вопрос – что же их сближало, Владыка Максим отвечал: «полная аполитичность, полная лояльность к советской власти и духовное сродство молитвенных устремлений и аскетических опытов». Владыка рассказал следователю и о факте отказа патриарха Тихона тайно благословить одного из деятелей Белого движения. Передавая об этом нам, заключенным на Соловках врачам, верным «тихоновцам», Владыка подробно рассказал о чрезвычайной осторожности патриарха Тихона, не показывавшего окружающим своего подлинного глубинного отношения к вопросам политики, но строго доверительно открывшему своему не менее осторожному другу – огромную радость по поводу деятельности митрополита Антония за рубежом. «Как они там все хорошо понимают и меня, по-видимому, не осуждают», – со слезами на глазах однажды высказывался Патриарх, имея в виду деятельность так называемых «карловчан».
Очень подробно рассказывал Владыка Максим о неоднократных попытках убить патриарха Тихона. Однажды, какой-то якобы сумасшедший бросился с ножом на выходящего из алтаря патриарха. Вопреки ожиданию, вместо патриарха Тихона из алтаря вышел кто-то другой. И «сумасшедший», «разумно удивившись», – не нанес вышедшему никаких ранений. Другой раз, когда был убит келейник патриарха, убийца бегал по патриаршим покоям, но не замечал св<ятейшего> патриарха Тихона, сидевшего в кресле. Несколько попыток отравить святейшего было совершено при помощи присланных медикаментов.
Рассказывал Владыка Максим и о некоторых разногласиях с патриархом Тихоном. Главное из них заключалось в том, что святейший был оптимистически настроен, веря, что все ужасы советской жизни еще могут пройти и что Россия еще может возродиться через покаяние. Владыка же Максим склонен был к пессимистическому взгляду на совершающиеся события и полагать, что мы уже вступили в последние дни предапокалиптического периода. «По-видимому, – улыбаясь, что было редко, заключил Владыка Максим, – мы чуточку заразили друг друга своими настроениями: я его – пессимизмом, а он меня – оптимизмом…»
Прибытие Владыки Максима в Соловки произвело большие изменения в настроении заключенных из духовенства. В это время, в IV отделении Соловецких лагерей, т.е. на самом о. Соловки, среди заключенных епископов и священников наблюдался такой же раскол, какой произошел «на воле» после известной Декларации митрополита Серия. Одна часть епископата и белого духовенства совершенно разорвали всякое общение с митрополитом Сергием, оставшись верными непоколебимой позиции митрополитов Петра, Кирилла, Агафангела, Иосифа, архиепископа Серафима (Угличского) и многих других, засвидетельствовавших свою верность Христу и Церкви исповедничеством и мученичеством. Другая же часть – стала «сергианами», принявшими так называемую «новую церковную политику» митрополита Сергия, основавшего Советскую церковь и произведшего новообновленческий раскол. Если среди заключенных, попавших в Соловки до издания Декларации митрополита Серия, первое время большинство было «сергианами», то среди новых заключенных, прибывших после Декларации, наоборот, преобладали так называемые «иосифляне», по имени митрополита Иосифа вокруг которого главным образом группировались непоколебимые верные чада Церкви. С прибытием новых заключенных число последних все более и более увеличивалось.
Ко времени прибытия владыки Максима, на Соловках были следующие епископы «иосифляне»: епископ Виктор Глазовский (первый, выступивший с обличительным посланием против Декларации митрополита Сергия), епископ Иларион, викарий Смоленский и епископ Нектарий Трезвинский. К «сергианам» же принадлежали: архиепископ Антоний Мариупольский, и епископ Иоасаф (кн. Жевахов). Менее яростным, но все же «сергианцем» был и архиепископ Иларион Троицкий, осуждавший Декларацию митрополита Сергия, но не порвавший общения с ним, как «канонически правильным» Первосвятителем Русской Церкви.
Прибытие на Соловки Владыки Максима чрезвычайно усилило (и до этого преобладавшее) влияние «иосифлян».
Когда после жесточайших прещений, наложенных митрополитом Сергием на «непокорных», этих последних стали арестовывать и расстреливать, – тогда истинная и верная Христу Православная Русская Церковь стала уходить в катакомбы. Митрополит Серий и все «сергиане» категорически отрицали существование катакомбной Церкви Соловецкие «сергиане», конечно, тоже не верили в ее существование. И вдруг, – живое свидетельство: первый катакомбный епископ Максим Серпуховской прибыл в Соловки.
Архиепископ Иларион Троицкий вскоре был куда-то увезен из Соловков, а с ним вместе исчезли и «сергианские настроения» у многих. Упорными «сергианами» оставались только архиепископ Антоний и, особенно, епископ Иоасаф (Жевахов). Они не пожелали даже увидеться и побеседовать с епископом Максимом. Зато епископы Виктор, Иларион (Смоленский) и Нектарий – довольно быстро нашли возможность не только встретиться, но и сослужить с Владыкой Максимом на тайных катакомбных богослужениях в глуши Соловецких лесов. «Сергиане» же вели себя слишком осторожно и никаких тайных богослужений никогда не устраивали. Зато и лагерное начальство относилось к ним более снисходительно, чем к тем епископам, священникам и мирянам, о которых было известно, что они «не при знают» ни митрополита Сергия, ни «Советской церкви».
Всех арестованных по церковным делам, а таковых, по официальной секретной статистике, в 1928–1929 гг. в Соловках было до 20%, при допросах обязательно спрашивали, как они относятся к «нашему» митрополиту Сергию, возглавляющему «Советскую церковь». При этом ликующие чекисты-следователи со злорадством и сарказмом доказывали «строгую каноничность» митрополита Серия и его Декларации, которая «не нарушила ни канонов, ни догматов».
Отрицая катакомбную Церковь, соловецкие «сергиане» отрицали и «слухи» о том, что к митрополиту Серию писались обличительный послания и ездили протестующие делегации от епархии. Узнав, что мне, светскому человеку, лично пришлось участвовать в одной из таких делегации, – архиепископ Антоний Мариупольский, однажды, находясь в качестве больного в лазарете, пожелал выслушать мой рассказ о поездке к митрополиту Серию вместе с представителями от епископата и белого духовенства. Владыки Виктор и Максим благословили мне отправиться в лазарет, где лежал архиепископ Антонии, и рассказать ему об этой поездке. В случае, если он, после моего рассказа, обнаружил бы солидарность с протестовавшими против «новой церковной политики», – мне разрешалось взять у него благословение. В случае же его упорного «сергианства», – благословения я не должен был брать. Беседа моя с архиепископом Антонием продолжалась более двух часов. Я ему подробно рассказал об исторической Делегации Петроградской епархии в 1927 г., после которой произошел церковный раскол. В конце моего рассказа архиепископ Антони попросил меня сообщить ему о личности и деятельности Владыки Максима. Я ответить очень сдержанно и кратко, и он заметил, что я не вполне ему доверяю. Он спросил меня об этом. Я откровенно ответил, что мы, катакомбники, опасаемся не только агентов ГПУ, но и «сергиан», которые неоднократно предавали нас ГПУ. Архиепископ Антоний был очень взволнован и долго ходил по врачебному кабинету, куда я его вызвал, якобы для осмотра, как врач-консультант. Затем, вдруг, он решительно сказал: «а я все-таки остаюсь с митрополитом Сергием». Я поднялся, поклонился и намеревался уйти. Он поднял руку для благословения, но я, помня указания Владык Виктора и Максима, уклонился от принятая благословения и вышел.
Когда я рассказал о происшедшем Владыке Максиму, – он еще раз подтвердил, чтобы я никогда не брал благословения у упорных «сергиан». «Советская и Катакомбная Церкви – несовместимы», – значительно, твердо и убежденно сказал Владыка Максим, и помолчав, тихо добавил: «Тайная, пустынная, катакомбная Церковь анафематствовала “сериан” и иже с ними».
Несмотря на чрезвычайный строгости режима Соловецкаго лагеря, рискуя быть запытанными и расстрелянными, Владыки Виктор, Иларион, Нектарий и Максим не только часто сослужили в тайных катакомбных богослужения в лесах острова, но и совершили тайные хиротонии нескольких новых епископов. Совершалось это в строжайшей тайне даже от самых близких, чтобы в случае ареста и пыток они не могли выдать ГПУ во истину тайных епископов. Только накануне моего отъезда из Соловков – я узнал от своего близкого друга, одного целибатного священника, что он уже не священник, а тайный епископ.
Общим духовником для всего епископата и белого духовенства катакомбников на острове Соловки был замечательный исповедник, а впоследствии и мученик, протоирей Николай Пискановский (из г. Воронежа). Его глубоко чтил Владыка Максим и называл «адамантом Православия». Однажды Владыка Максим, с глубоким душевным волнением и умиленными слезами (он редко бывал в таком состоянии) показал мне открытку, полученную о. Николаем от своей жены и отрока сына. В этой открытке было написано: «Мы всегда радуемся, думая о твоих страданиях в лагере за Христа и Его Церковь. Радуйся и ты о том, что и мы сподобились быть снова и снова гонимыми за Господа…»
Тайных катакомбных «храмов» у нас в Соловках было несколько, но самыми «любимыми» были два: «Кафедральный собор» во имя Пресвятой Троицы и храм св<ятителя> Николая Чудотворца. Первый представлял собою небольшую поляну среди густого леса в направлении на командировку «Савватьево». Куполом этого храма было небо. Стены представляли собою березовый лес… Храм же св<ятителя> Николая находился в глухом лесу в направлении на командировку «Муксольма». Он представлял собою кущу, естественно созданную семью большими елями… Чаще всего тайные богослужения совершались именно здесь, в церкви св<ятителя> Николая. В «Троицком же Кафедральном соборе» – богослужения совершались только летом, в большие праздники и, особенно торжественно, в день св<ятой> Пятидесятницы. Но иногда, в зависимости от обстоятельств, совершались сугубо тайные богослужения и в других местах. Так, например, в Великий Четверток 1929 г., служба с чтением 12 Евангелий была совершена в нашей камере врачей, в 10-ой роте. К нам пришли, якобы по делу о дезинфекции, Владыка Виктор и о. Николай. Потом, катакомбно, отслужили церковную службу, закрыв на задвижку дверь. В Великую Пятницу был прочитан по всем ротам приказ, в котором сообщалось, что в течение трех дней, выход из рот после 8 часов вечера разрешается только в исключительных случаях, по особым письменным пропускам коменданта лагеря.
В 7 часов вечера в пятницу, когда мы, врачи, только что вернулись в свои камеры после 12 часового рабочего дня, к нам пришел о. Николай и сообщил следующее: плащаница, в ладонь величиной, написана художником Р… Богослужение – чин погребения – состоится и начнется через час. «Где?» – спросил Владыка Максим. «В большом ящике для сушки рыбы, который находится около леса вблизи от N роты… Условный стук три и два раза. Приходить лучше по одному…»
Через полчаса Владыка Максим и я вышли из нашей роты и направились по указанному «адресу». Дважды у нас спросили патрули пропуска. Мы, врачи, их имели. Но как же другие: Владыка Виктор, Владыка Иларион, Владыка Нектарий и о. Николай?.. Владыка Виктор служил бухгалтером на канатной фабрике, Владыка Нектарий – рыбачил, остальные – плели сети… Вот и опушка леса. Вот ящик, длиной сажени четыре. Без окон. Дверь едва заметна. Светлые сумерки. Небо в темных тучах. Стучим три и потом два раза. Открывает о. Николай. Владыка Виктор и Владыка Иларион уже здесь… Через несколько минуть приходить и Владыка Нектарий. Внутренность ящика превратилась в церковь. На полу, на стенах, еловые ветки. Теплятся несколько свечей. Маленькие бумажные иконки. Маленькая, в ладонь величиной, плащаница утопает в зелени веток. Молящихся человек 10. Позднее пришли еще четыре-пять, из них – два монаха… Началось богослужение. Шепотом. Казалось, что тел у нас не было, а были только одни души. Ничто не развлекало и не мешало молиться… Я не помню – как мы шли «домой», т.е. в свои роты. Господь покрыл!..
Светлая заутреня была назначена в нашей камере врачей. К 12 часам ночи, под разными срочными предлогами по медицинской части, без всяких письменных разрешений, собрались все, кто собирался прийти, человек около 15… После заутрени и обедни – сели разговляться. На столе были куличи, пасха, крашеные яйца, закуски, вино (жидкие дрожжи с клюквенным экстрактом и сахаром). Около 3 часов разошлись…
Контрольные обходы нашей роты Комендантом лагеря были до и после богослужения, в 11 часов вечера и в 4 часа утра… Застав нас, четырех врачей, во главе с Владыкой Максимом, при последнем обходе, комендант сказал: «что, врачи, не спите?» и тотчас добавил: «ночь то какая… и спать не хочется!» И ушел…
«Господи, Иисусе Христе! Благодарим Тебя за чудо Твоей милости и силы», – проникновенно произнес Владыка Максим, выражая наши общие чувства…
Белая соловецкая ночь была на исходе. Нежное розовое соловецкое пасхальное утро, играющим от радости солнцем, встречало монастырь-концлагерь, превращая его в невидимый град Китеж и наполняя наши свободные души тихой нездешней радостью. Много лет прошло с тех пор, а благоуханное воспоминание об этом нежном пасхальном утре незабываемо-живо, словно это было только вчера. И сердце верить, что между нами тогда был святой…
Владыка Максим был особенно дружен с Владыкой Виктором, который представлял собою полную противоположность епископу-врачу. Владыка Виктор был небольшого роста, полный, жизнерадостный, открытый, доступный, ко всем приветливый, разговорчивый. «Каждого человека надо чем-нибудь утешить», – говорил он и каждого встречного умел «утешить», порадовать, вызвать улыбку. Приходил он часто, и подолгу беседовал с Владыкой Максимом о судьбах Русской Православной Церкви. Будучи оптимистом, он постоянно старался «заразить» своей верой в светлое будущее России Владыку Максима, но тот оставался пессимистом, или, как он сам себя определял словами К. Леонтьева – «оптимистическим пессимистом». Приближается трагический конец мировой истории, а потому, по слову Господню, надо «восклонить головы» в ожидании непременнаго торжества Христовой правды!..
21 января (3 февраля) 1930 г., в день св<ятого> преп<еподобного>. Максима Исповедника (день Ангела Владыки Максима), мы, врачи, вскладчину купили в нашей лагерной лавке огромную «архиерейскую» фарфоровую чайную чашку, чрезвычайно изящной работы, и торжественно преподнесли ее в подарок дорогому Владыке. Ел Владыка мало, а чай пить любил. Подарок имел большой успех… Весь этот день мы снова провели, как и на Пасху, вместе, в нашей камере, и Владыка Виктор много рассказывал нам об интересных подробностях суда над преп<еподобным> Максимом Исповедником. «Счастливы Вы, Владыко, что носите имя такого великого небесного покровителя исповедника в настоящее время», – проникновенно-радостно закончил свои рассказы Владыка Виктор…
5/18 июля 1930 г., в день преп<подобного> Серия Радонежского, наши друзья из канцелярии Санитарной части сообщили мне, что я буду ночью арестован и отправлен со «специальным конвоем» в Ленинград, «по новому делу». Предупрежденный, я собрался, попрощался с друзьями, и, не ложась спать, стал ждать ареста. Заслышав в 2 часа ночи шум и шаги внизу (наша камера находилась во втором этаже), я поклонился до земли Владыке Максиму (который тоже не спал) и попросил благословить меня и помолиться о том, чтобы Господь послал мне силы для перенесения грядущих скорбей, страданий, а может быть, – пыток и смерти. Владыка встал с постели, вытянулся во весь свой богатырский рост (мне казалось, что он вырос и стал огромным), медленно благословил меня, трижды облобызал, и проникновенно сказал: «Много будет у вас скорбей и тяжких испытаний, но жизнь ваша сохранится, и в конце концов вы выйдете на свободу. А вот меня через несколько месяцев, тоже арестуют и … расстреляют! Молитесь и вы за меня, и за живого и, особенно, после смерти…»
Предсказания Владыки Максима сбылись точно: в декабре 1930 г. он был арестован, отвезен в Москву и там расстрелян.
Упокой, Господи, со святыми, душу раба Твоего – первого катакомбного епископа многострадальной Русской Православной Церкви МАКСИМА (Андреевский И. М. Епископ Максим Серпуховской (Жижиленко) в Соловецком концентрационном лагере // Воспоминания соловецких узников. Соловецкий монастырь, 2015. Т. 3. С. 332–342).
