Дзюба О. Герои Камчатки и Соловков

«Третья оборона» Севастополя и Крыма, как впору назвать происходящее на полуострове, только что воссоединившегося с Россией после шестидесяти лет вынужденно раздельного существования, невольно затмила связанные с этой землей военные катаклизмы недавних веков. В тени оказалось и 160-летие «Первой обороны», не говоря уже о событиях, неразрывно связанных с Восточной, или Крымской, войной середины XIX века. Между тем, отголоски «Севастопольской страды», пусть даже не сравнимые с ней по масштабу и кровопролитности, грозно прозвучали и на Русском Севере, и на Дальнем Востоке…

Камчатские пушки, камчатские штыки

Родную историю мы, увы, нередко познаем по литературе, очень мало общего с историей имеющей. Так получилось и с Петропавловской баталией, именуемой также Петропавловским боем или Петропавловской обороной. В 1939 году начинающий, хотя и довольно известный уже, литератор Константин Симонов написал стихотворение «Поручик», передав в нем свои представления о том, что проистекло на Камчатке в то время, когда Англия, Франция, Турция и невесть зачем примкнувшее к ним Сардинское королевство осаждали Севастополь:

«Уж сотый день врезаются гранаты/ В Малахов окровавленный курган,/ И рыжие британские солдаты/ Идут на штурм под хриплый барабан. / А крепость Петропавловск-на-Камчатке/ Погружена в привычный мирный сон./ Хромой поручик, натянув перчатки,/ С утра обходит местный гарнизон…/ Ни писем, ни вестей. Как ни проси их, /

Они забыли там, за семь морей, /Что здесь, на самом кончике России, /Живет поручик с ротой егерей»…

Приехав лет через тридцать на Камчатку, классик советской литературы был в полном смысле слова ошеломлен, узнав, что истинными в его стихотворении было в общем-то три факта – нападение, оборона и весьма позорное отбытие нападавших куда-то в бескрайнюю тихоокеанскую даль. Притом британский адмирал Прайс был настолько потрясен провалом своей акции, что застрелился в собственной каюте!

Но как бы то ни было, а подвиг защитников полуострова Симонов искренно и пламенно воспел. Я и сам не раз за многие годы жизни на берегах Авачинской бухты проговаривал своим заезжим коллегам «с материка» его давние строфы.

…Чуть повыше перешейка, отделяющего Никольскую сопку от мыса Сигнального, стоит скромный чугунный обелиск, увенчанный зубчатым куполом – Памятник Славы, поставленный еще в XIX веке в честь защитников Камчатки, отбивших нападение англичан и французов.

От него, спустившись к белым всплескам прибоя, выходишь прямо на мемориальную батарею Александра Максутова. Военные моряки и камчатские литейщики восстановили ее искусно. Несведущему глазу и не заметить, что в безобидную теперь голубизну направлены не подлинные орудия, гремевшие в середине позапрошлого века, а мастерски отлитые макеты.

И еще два памятника поставлены камчатцами в память о Петропавловском бое. Неподалеку от «Максутовской» батареи водруженная на пьедестал стоит другая пушка, а по другую сторону горы, у братской могилы русских моряков и солдат, на добровольные пожертвования еще до революции построена мемориальная часовня. Да и саму Никольскую сопку в старину называли еще Сопкой любви, любви к тем, кто пал, сберегая Камчатку от врага.

Обороняли ее отнюдь не егеря с хромым поручиком, а прекрасно обученные военные моряки и сами жители, от мала до велика. Героизма и крови было проявлено и пролито немало, но я рискну рассказать о былом через судьбы двух братьев Максутовых, которые больше всего запомнились в Петропавловске-Камчатском.

160 лет назад французский офицер де Айи вышел на палубу своего парусника, стоявшего на рейде перуанского порта Кальяо. Неподалеку покачивались на волнах остальные корабли англо-французской эскадры, поджидавшие известий о начале войны в Европе. Не хватало лишь приказа, чтобы союзники ринулись в соленые просторы на поиски неприятеля.

Впрочем, вероятный противник и не думал таиться. Русский корабль «Аврора» был хорошо различим с палубы фрегата де Айи. Присмотревшись, француз вдруг увидел, как засновали по реям матросы, как вспухли глотнувшие свежего ветра паруса, как заголубели полосы развернувшегося Андреевского флага…

Де Айи подробно описал этот день в своих мемуарах. За исчезновением «Авроры» в океане следил не он один. Многим другим тоже казалось, что надежнее было задержать у берегов Перу торопливый русский фрегат. Так что командир «Авроры» Изыльметьев не зря предпочел спешно покинуть тропическое побережье.

Четыре английских и французских корабля безупешно попытались настичь «Аврору» только через несколько недель, когда было наконец получено долгожданное сообщение о начале военных действий на Черном море. Ни для кого не было секретом, что «Аврора» спешила на Камчатку. Вражеская эскадра, пополнившись примкнувшими к ней позднее другими кораблями, тоже взяла курс на северо-восток Азии.

Между тем, на Камчатке уже были предупреждены о возможном нападении, а поэтому строили укрепления, пристреливали пушки и наскоро обучали местных ополченцев. В помощь камчатскому военному губернатору с корвета «Оливуца» был отослан лейтенант флота Дмитрий Максутов. Вскоре после этого в гавани Авачинской бухты отдала якорь «Аврора», и Дмитрий встретил служившего на этом фрегате брата Александра, с которым расстался тремя годами раньше в Петербурге.

«Теперь трудно даже представить тогдашние прощания на многие лета. Отправлявшиеся по долгу службы на Камчатку, на Аляску либо на Алеутские острова оказывались как бы на другой планете. Исследователь Русской Америки Лаврентий Загоскин шутки ради даже называл себя «жителем того света». Словом, три года можно было еще счесть за вполне терпимый срок.

С первых дней на Камчатке всем из экипажа «Авроры», кого не настигла в пути цинга, нашлись незамедлительные дела. Срочно снимали пушки с кораблей (кроме «Авроры», в гавани оказался еще и транспорт «Двина»), перебазировали орудия на спешно обустроенные береговые батареи. Если даже король Гавайских островов, просившийся, кстати сказать, в Российское подданство, предупреждал губернатора Завойко о грядущем нападении, то ясно становилось, как далеко разнеслись по океану тревожные вести. Эскадра приближалась, но никто на ее бортах не догадывался, что надежд на удачный налет и военную добычу с каждым днем остается все меньше. Петропавловская гавань ощерилась пушками. Батареей номер два назначили командовать Дмитрия, батареей номер три – Александра.

В разыгравшемся вскоре бою с нагрянувшей на Камчатку эскадрой судьба поначалу испытала Дмитрия. Участник сражения мичман Фесун писал: «Неприятель не зевал, а… открыл такой огонь, что в протяжении получаса делал более двухсот пятидесяти выстрелов. Командир… батареи, лейтенант Дмитрий Петрович Максутов был удивительно хладнокровен… Три огромных фрегата, построившись в линию производят неумолкающий огонь, ядра бороздят бруствер во всех направлениях, бомбы разрываются над батареей, но защитники холодны и молчаливы, куря спокойно трубки, весело балагуря, они не обращают внимания на сотни смертей, носящихся над их головами… Но вот раздается звонкий голос их командира… Взвился дымок, и можно быть уверенным, что ядра не пролетели мимо. Не обходилось и без потерь, время от времени появлялись окровавленные носилки…»

Многие из вспоминавших о первом дне обороны отметили, что Дмитрий Максутов, пока его канониры «покуривали трубки в укрытии», невозмутимо расхаживал под ядрами. Сам он объяснял потом, что иного выхода и не было. Клубы дыма и взбитая ядрами пыль образовали не проницаемую для взгляда завесу. Поэтому он призывал своих людей к пушкам лишь после того, как в том появлялась необходимость, в другие минуты предпочитал рисковать собой, сберегая остальных.  

Жена губернатора Юлия Завойко в те дни записала в дневнике, что вечером после боя Александр Максутов сказал одному из друзей: «Я одного желаю… если нужна жертва за избавление всех в Петропавловске, пусть жребий пал бы на нас… Нас у отца шестеро – убьют одного, пятеро останутся в утешение…»

На батарее Александра Максутова было пять пушек. Когда сражение возобновилось, со стороны казалось, что корабли императора Наполеона III и королевы Виктории запросто смешают ее с землей. Стрельба и впрямь шла ожесточенная. Одну из русских пушек вражеские комендоры поразили прямо в дуло – такой кинжальной и беспощадной была перестрелка. Очевидец утверждал, что вокруг не нашлось и аршина, куда не попало хотя бы одно ядро.

Батарея не замолкала. Вражеский фрегат получил несколько болезненных ударов ядрами, но все же пришел момент, когда отвечать залпам эскадры смогло только одно орудие.

В какой-то момент необстрелянные пушкари дрогнули. Тогда Александр Максутов сам навел пушку и прямым попаданием отправил на дно катер с отрядом вражеского десанта. Он вновь и вновь отвечал на залпы шестидесятипушечного фрегата «Форт», пока английское ядро не оторвало ему руку.

Когда Максутов упал, с вражеских кораблей донеслись возгласы «Виват».

Но пусть перепаханная канонадой батарея не отвечала больше фрегату, пусть неприятельские десантники все же высадились на берег, но бомбы и картечь уже ничего не решали. Пришел час штыка, а в штыковых схватках русские солдаты себе равных не знали. Пляж у подножия сопки обагрился красными мундирами сброшенных со склонов, а уцелевшие едва успели запрыгнуть в баркасы, и лодки что было сил принялись грести обратно к спасительным бортам своих кораблей.

Петропавловск-Камчатский устоял, но под изрешеченной осколками бомб крышей дома, приспособленного под лазарет, умирал Александр Максутов. Страшная рана все же не лишала поначалу надежд на спасение, но к страданиям от увечья прибавилась жестокая горячка, и через несколько дней его не стало…Он прожил на этой земле меньше двух месяцев и остался в ней навеки. Ему не досталось ордена и чина (в ту пору не принято было награждать посмертно), он не смог прочесть восторженных строк того самого де Айи, наблюдавшего за «Авророй» в Кальяо: «Русские должны были все потерять в предпринятых действиях, но вот что значит предпринятая деятельность, какое превосходное умение пользоваться временем! Прийти из Кронштадта в Камчатку, переплыть два океана с изнуренным экипажем, половина которого в цинге, но что до этого».

Соловецкая канонада

«Чайки сбились на монастырском дворе, кричали-лаяли тоскливо и злобно, стерегли своих детенышей. А по длинным монастырским коридорам бродили богомольцы, крутили бородами на стенную роспись, вздыхали над черным дьяволом с красным пламенем, веником торчащим изо рта, и, отойдя в уголок, расправляли мятые ассигнации – заготовленную жертву – с крутой думой: хватит, али подбавить – очень уж этот с веником грозен…», – знаменитая русская писательница Надежда Тэффи это и многое другое о Соловках вспоминала в Париже, куда из России бежать пришлось после 1917 года.

Адское пламя, впрочем, успело уже побушевать на островах лет примерно за шестьдесят до паломнического визита знаменитой иронией и остроумием литературной дамы. Нечто вроде «геенны огненной» для монахов устроили «просвещенные», так сказать, мореплаватели из Туманного Альбиона, занимавшиеся в Белом море рейдерством, а, по сути дела, обыкновенным разбоем. Занесло их в край белых ночей в год осады Севастополя, и на мрачную память об этом пиратском набеге остался на берегу «Переговорный камень» – плита, установленная на пляже, где англичане пытались поладить со строптивыми монахами.

.Плохо себя вел царь Николай I или хорошо, был он завоевателем и жандармом Старого Света, как полагали многие в «цивилизованной Европе», включая Герцена, или же на самом деле защищал христиан, как считал сам император, – судить не берусь. В любом случае, ни на Великобританию, ни на Францию наш Николай Павлович не нападал. Просто наехали его интересы на интересы других корон, не желавших, чтобы Босфор и Дарданеллы вкупе с Константинополем попали под российский контроль, вот Лондон с Парижем и полезли в драку. Но если Севастополь, ради которого положили уйму народу с двух воюющих сторон, и впрямь стоил сражений, поскольку Черноморский флот напрямую Турции угрожал, то зачем дались англичанам Соловки, от которых до Константинополя почти как до Луны, уж этого в здравом уме и трезвой памяти не понять!

Как бы то ни было, а летом 1854 года два английских корабля с 60 пушками на каждом появились у легендарного уже к тому времени монастыря.

Дивная картина открылась перед ними. Пейзаж этот издали по сию пору не изменился, и панорама могучих башен, стройных храмов и замшелых стен как радовала, так и радует глаз. Пришельцам из королевства, привыкшего властвовать над морями, было, впрочем, не до красот. Профессиональным взором намечали они цели для своих орудий, выверяли расстояния и занимались всем прочим, что потребно для артиллеристов, собравшихся поражать цель!

Затем снасти англичан расцветились сигнальными флагами, по которым знаток морской азбуки мог бы разобрать, что заморские и незваные гости желают переговоров. Увы, сведущие в Святом писании монахи флажной грамоты не знали и хранили гордое молчание. Англичане не дождались ответа и дали два выстрела, которые потом именовали сигнальными, ответа не получили и со зла прицельно разнесли монастырские ворота.

Соловецкие оборонцы ответили ядрами заранее расставленных на берегу и на стенах орудий. Было их всего десять – две трехфунтовых пушчонки имелись в монастыре с незапамятных времен наряду с бердышами и секирами времен царя Федора Иоанновича, правившего почти за два столетия до нападения британцев. После вестей о начале войны из Архангельска прислали еще восемь пушек и пороху. Тогда же из братии, богомольцев и работников составили добровольный отряд «охотников». Один из них по фамилии Друшлевский оказался столь удачлив, что поразил корвет «Миранду», и та с пробоиной в борту отошла латать повреждение за мыс.

Наутро англичане прислали парламентеров с письмом, которое стоит процитировать подробней: «…Его высокоблагородию главному офицеру по военной части Соловецкой! 6 числа была пальба по английскому флагу. За такую обиду комендант гарнизона через три часа с получения обязан лично отдать свою шпагу…» Далее агрессоры – как их еще воспринимать? – требовали сдачи «всего гарнизона».

Архимандриту Александру шпага по его сану положена не была, и отдавать ему было нечего. Весь «гарнизон» наряду с «охотниками» состоял разве что из инвалидной команды и, может быть, нескольких солдат, доставлявших военные припасы из Архангельска. В этот более защищенный город заранее были переправлены все монастырские ценности, так что по логике непротивления злу Александр мог спокойно отвечать согласием и допустить англичан на остров и в обитель.

Мысли архимандрита прочтению не поддаются, но, без риска особо ошибиться, предположу, что он отлично помнил слова патриарха Никона, назвавшего обитель «великой царскою крепостию». Англичанам было послано письмо с опровержением лжи по поводу стрельбы по флагу и заявлением, что монастырские пушкари ответили только после третьего ядра, долетевшего с рейда.

Бритты пошли на хитрость и попытались уверить монастырского парламентера, что у них на бортах русские пленные, которых они хотели бы высадить. Архимандрит не поверил и правильно сделал, угадав, что никаких пленных не было, поскольку ни в одном бою до появления у Соловков пришельцы не участвовали и на берег десантов не высаживали.

Капитану Оммонэю, командовавшему этой мини-эскадрой, следовало либо убираться не солоно хлебавши, либо выполнять угрозу бомбардировки. Уходить без славы и победы было обидно, а потому подданные королевы Виктории открыли стрельбу из 60 пушек, имевшихся на бортах, обращенных к монастырю.

Достоверно известно, что канонада продолжалась почти 10 часов без передыху, и на обитель обрушилось более 1800 ядер и бомб. Монахи и паломники монастырь не покинули, хотя могли без труда затеряться по лесам и скитам. Храбрости и мужества у них хватило вдосталь, невзирая на обстрел, они мерили стены крестным ходом с иконами и хоругвями. Вокруг был настоящий ад, но стены, возведенные вологодским городовым мастером Михайловым из огромных ледниковых валунов, выдержали. Без разрушений, понятно, не обошлось – одна из бомб потом обнаружилась неразорвавшейся прямо за иконой с ликом Богоматери, но ни один человек каким-то, может быть и Божьим, чудом, не пострадал.

Любому военачальнику приходится отчитываться за потери и растраченные боеприпасы. Есть свидетельства, что выпущенных по Соловкам зарядов хватило бы для испепеления немалого европейского города. Однако ни малейшего торжества англичане не добились. Если монахи объясняли счастливый для них исход бомбардировки защитой Богородицы да святых Зосимы и Савватия, то лордам адмиралтейства подобного оправдания явно не хватило бы.

Капитанам донельзя нужна была победа. Напасть на Архангельск они не решились, зато нашли себе утешение в виде безобидного, не имевшего ни одной пушки и никому не угрожавшего городка Колы, ставшего в наши дни предместьем Мурманска. «Просвещенные мореплаватели» попросту стерли его с лица земли. «Миранда», командир которой, видимо, не мог успокоиться после ядра, полученного от монахов, палила по Коле 28 с лишним часов, спалив 110 домов, 2 церкви, хлебный и соляной магазины. Британские газеты писали о победе над «русским портом Колой», а жители его остались наедине с беспощадной северной зимой, располагая всего лишь двухмесячным запасом хлеба.

Через год англичане появились у Соловков вновь и потребовали доставить им скот из монастырских стад для прокормления экипажей эскадры. Архимандрит Александр отказал. Ад обстрела его и ранее не страшил, а после чудесного спасения без жертв и подавно не смущал. Заново испытывать на прочность творение Ивана Михайлова, а тем паче брать его штурмом, эскадра не решилась и навсегда ушла из Белого моря.

До самой гражданской войны англичане на Русский Север больше не нападали.