Тольц В.С. В каждом человеке видеть лучшее

Летом на Соловках состоялась традиционная международная научно-практическая конференция «История страны в судьбах узников Соловецких лагерей». В этом году она была посвящена отмечаемому 28 ноября 110-летию со дня рождения одного из наиболее известных узников Соловецкого лагеря особого назначения Дмитрия Сергеевича Лихачева. Предлагаем интервью с внучкой академика Верой Сергеевной Тольц, славистом, профессором Манчестерского университета.

– Вера Сергеевна, есть какие-то домашние, внутрисемейные воспоминания, что Дмитрий Сергеевич рассказывал о Соловках?

– Дмитрий Сергеевич постоянно рассказывал о Соловках. В начале 1970-х годов он собрал всех членов семьи в гостиной, мы тогда жили все вместе тремя поколениями, всего восемь человек: дочки, зятья, внучки… И он очень долго и подробно рассказывал нам о Соловках, начиная от ареста, о том, как их отвозили, о самом лагере. Об отдельных людях. Потом, когда я читала Солженицына «Архипелаг ГУЛАГ», я узнавала даже не то, что реалии, а просто даже дедушкины выражения.

Дедушка бывало пел соловецкие песни: «Соловки открыл монах Савватий, был наш остров нелюдим и пуст…», «Соловки, Соловки, Соловки, чудный вид от Секирной горы…» В заключении песни служили некоторым утешением. Мне тогда казалось, что это какие-то блатные песни дедушка вдруг запел. Потом в воспоминаниях я прочла, что была такая арестованная поэтесса Лада Могилянская, она и писала эти имитации блатных песен.

Дедушка рассказывал про священников на Соловках, говорил об ужасах, которые здесь происходили: о Секирке, где был изолятор, об эпидемии тифа, о массовых расстрелах. Говорил, что на самом деле было расстреляно гораздо больше народа, чем это представлялось по официальной статистике. Рассказывал о приезде на Соловки М. Горького.

– Какую оценку он давал этому?

– Дедушка крайне негативно относился к советской власти, это никогда не скрывалось. Я не думаю, что он чувствовал, что советская власть закончится при его жизни. Но то, что все это закончится, знал наверняка.

В 1966 году, когда я, как все семилетки, пошла в школу, помню, он мне сказал: «Имей ввиду, тебя там будут обманывать, будут врать. Верь тому, что говорят в семье».

Потом, помню, его рассказы о Медвежьей горе, как он работал в лагере диспетчером на станции. Много рассказывал о людях, ему всегда было важно сохранить память о людях, особенно о тех, о ком некому больше вспомнить. Помнить их он считал своим долгом, потому что он выжил, а многие погибли.

– Мы привыкли, что старшее поколение, получив какую-то, как выражаются, «прививку страха», по большей части молчали.

– Моя мама узнала, что её отец – Дмитрий Сергеевич – сидел только в 1953 году, после смерти Сталина… Я родилась в 1959 году, тогда дедушка уже очень открыто говорил о заключении.

– Есть разные подходы к обращению с темой репрессий: например, отец протоиерея Валериана Кречетова, протоиерей Михаил Кречетов, также сидевший на Соловках, принципиально ничего не рассказывал об ужасах заточения, чтобы не запугивать; а Архиепископ Берлинский и Великобританский Марк (Арндт) наоборот считает, что нельзя скрывать то, что довелось претерпеть новомученикам, исповедникам, всем репрессированным. Как относился к этой проблеме Дмитрий Сергеевич?

– С одной стороны, он считал, что надо память сохранять, не скрывать ужасов – пусть люди знают о том, что происходило. С другой стороны, он, даже рассказывая тюремные были, старался больше говорить о хороших людях. Это видно в его воспоминаниях, хотя там и имеются упоминания о зверских начальниках. Но в основном это сохранение памяти именно о хороших людях, которые там были, – которые всегда и везде есть.

– Как Дмитрий Сергеевич осмыслял то, что происходило, как относился к этому безумию, которое охватило страну?

– Он считал, что в большевистском перевороте был элемент случайности. Хотя, конечно, огромную роль, полагал, сыграла та идеология, которую десятилетия до того насаждали в народе. Был спровоцирован настоящий раскол между Имперским государством и народом. Дедушка считал, что это трагедия Русской Православной Церкви, оказавшейся не в силах удержать народ на краю этой бездны.

– В Вашей семье хранились мощи преподобного Даниила Московского после разорения Данилова монастыря. Как они попали в Вашу семью?

– Про это написано в воспоминаниях Дмитрия Сергеевича: он сидел по одному делу с Игорем Евгеньевичем Аничковым. Он был преподавателем английского языка, потом после его освобождения он занимался языком с моим отцом, и незадолго до своей смерти передал мощи в нашу семью. Они действительно хранились у нас дома. Помню эту коробочку. В 1970-е годы Дмитрий Сергеевич передал мощи отцу Иоанну Мейендорфу (он был из семьи немецкого происхождения, ранее эмигрировавшей из России). Мощи оказались в Америке, потом вернулись в Россию.

– Могли бы поделиться семейными воспоминаниями, как воспитывал Дмитрий Сергеевич?

– С Дмитрием Сергеевичем, когда я еще жила в России, у меня были очень близкие отношения. Помню его с раннего детства. Мы ходили гулять, он меня провожал в школу. Я всегда просила рассказать его о том, как он был маленьким. Он очень здорово рассказывал о детстве, о том, как раньше проводили лето на даче, как ему в 1 классе не нравилось ходить в школу, – в этом последнем пункте я его очень понимала: мне тоже приходилось трудно в первом классе привыкать к школе. Он рано научился читать, и не пошел в подготовительный класс, а сразу в первый, так что в классе он был младший. К тому же другие дети знали друг друга, были еще дошкольными друзьями, а ему было одиноко и трудно. Он хотел, чтобы я ощущала, что у него такой же опыт.

– Как Вам самой удавалось балансировать между домом, где не принималась советская действительность, и собственно советской действительностью, которая была в школе и всюду тогда?

– Я лично очень плохо относилась ко всему этому идеологическому антуражу. Обращала внимание, что мои родители, которые родились ещё в сталинский период, конечно, всего боялись: «Этого не говорить, того не говорить». А вот моё поколение росло уже гораздо менее испуганным – мы уже родились после массовых репрессий. Ты, конечно, знаешь, что какие-то вещи нельзя говорить, лучше помалкивать, но в школе всё равно разговариваешь. В наше время это все уже не имело особых последствий.

У меня была подруга Таня, её родители очень боялись, ничего не говорили против власти. Но она вызывала у меня уважение, совершив один поступок, после чего мы и подружились. У нас в классе висел плакат: «Лучше голодать несколько дней, чем не читать газету “Правда”». Таня вдруг громко как-то сказала: «Вот бы не покормить несколько дней этого дурака, который это написал!» Я после этого сама к Тане подошла, и мы стали дружить. Я стала давать ей какие-то вещи, книги. Ее мать об этом узнала и позвонила моей. Мама меня дома ругала. Все-таки родители у нас были какие-то запуганные, осторожные.

А в другой раз с другой моей подругой помню был такой эпизод. У них в семье дедушка был революционер, они его очень уважали. Она мне с гордостью как-то и сказала: «У нас дома был Ленин!» На что я отреагировала: «Ленин – убийца! А то, что он был у вас в доме, гордиться нечем, это надо скрывать. А вот у нас дома был Солженицын», – сказала я. Конечно, её родители моей маме тоже звонили… И я больше не говорила такого. Меня вообще периодически ругали, что я слишком много болтаю.

Потом получилось так, что я познакомилась с диссидентом, вышла за него замуж. Нас выставили из страны советов в 1982 году. Дома восприняли это как трагедию.

– Дмитрий Сергеевич не иронизировал над советскими лозунгами?

– Однажды он читал какую-то научную историческую работу, и там были размышления о каннибалах. Он отметил, что эти выводы и обобщения очень хорошо накладываются на советскую власть – один в один.

– Что тогда читали в Самиздате?

«Доктора Живаго» Пастернака, «Колымские рассказы» Шаламова, Бродского, Солженицына. Что попадалось. Еще: Авторханова, Войновича, Зиновьева.

– А религиозная литература была в Самиздате?

– Флоренский, Бердяев – дедушка давал мне этих авторов читать. Стало общим местом говорить о нем, что он не был религиозным человеком. Но он каждый день на Страстной седмице читал соответствующие места из Евангелия, зачитывал и мне их вслух. Учил меня молитвам. Сам молился перед сном, поминал папу и маму, перед тем, как лечь, всегда крестил подушку.

– На момент революции Дмитрию Сергеевичу было 11 лет, до переворота в России он был воцерковленным?

– До революции все были воцерковленными. Его мать Вера Семёновна, которую я помню (мне было 11 лет, когда она умерла), была из старообрядческой семьи. Поэтому у Дмитрия Сергеевича, кстати, и был потом научный интерес к старому обряду. Но прабабушка была уже из единоверцев, она ходила в церковь. Кто-кто, а вот она точно была воцерковлённым человеком. Не любила сидеть и помогать с внуками, правнуками, – старалась не пропускать важных служб.

В Великую Отечественную войну Вера Семёновна уехала в эвакуацию с детьми в Казань. С собой взяла иконы. Разместили семью в большой общей комнате, там было много семей, а она всё равно повесила иконы, правда прикрыв их сверху ковриком, – открывала их, когда молилась.

– А Дмитрий Сергеевич к кому себя причислял?

– Он с симпатией относился к старообрядцам, но сам себя относил к православным. Я помню, он ходил в Князь-Владимирский собор, в Шуваловскую церковь.

– В Таинствах Дмитрий Сергеевич участвовал? Собственно церковной жизнью жил?

– На службах – был, на Пасху мы всей семьей ходили в храм. Зинаида Александровна, бабушка, супруга Дмитрия Сергеевича, готовила куличи, пасху. Посты дома не соблюдались. Рождество меньше праздновали, чем Пасху. Про Причастие не знаю. Знаю, что дедушка регулярно читал Библию. Очень проникновенно читал Евангелие, часто дома вслух, может быть, вы видели по телевидению – сохранились записи, как он читает Евангелие. Я помню, когда он читал про отречение апостола Петра, я каждый раз плакала. Какие-то части Евангелия мне запомнились на слух, произносимые именно его голосом.

Запомнилось, что у него было практически религиозное отношение к труду: работать плохо или не работать – это грех.

– Это как раз те представления, которые сильны в старообрядческой среде.

– Да, и мне это тоже передалось. У него был замечательный интерес к людям, доброжелательность. Старался внушить интерес и уважение к личности. Пытался видеть в каждом человеке лучшее.