Умнягин В., свящ. Тема межнациональных отношений в воспоминаниях соловецких узников

Места лишения свободы в СССР – один из символов советского тоталитаризма, ставившего целью создание «нового человека» и соответствующего ему типа общества, базовые ценности которого противоречили естественным потребностям людей, общепринятым правовым нормам, социальным традициям и известным вероучениями.

Предельным выражением действующей в стране системы исполнения наказания стало Государственное управление исправительно-трудовых лагерей, которое следует рассматривать как «многосторонний, многомерный социально-экономический объект, без редукции его к одному, пенитенциарному, аспекту» [1].

Принято выделять несколько периодов развития ГУЛАГа, чьи границы определены законодательными актами и обусловлены событиями внешне- и внутриполитической жизни государства, которые нашли свое отражение в материалах личного происхождения узников Соловецкого лагеря особого назначения ОГПУ (1923–1937) [2] и сменившей его тюрьмы ГУГБ НКВД (1937–1939), оказавших заметное влияние на формирование советской пенитенциарной системы.

Письма и мемуары, авторы которых часто отбывали наказание не только на Соловках, охватывают всю историю и практически всю географию ГУЛАГа. Они являются ценным материалом для изучения самого широкого спектра причин, механизмов и последствий политических репрессий, в том числе в области межнациональных отношений.

Учитывая субъективизм имеющихся документов, настоящий очерк не претендует на окончательные выводы, но позволяет акцентировать внимание читателя на целом ряде особенностей и закономерностей исследуемых источников и эпохи.

Этническую неоднородность лагерного населения, засвидетельствованную самими заключенными («здесь север, юг, восток и запад» [3]), подтверждают данные официальной статистики.

Так, на 1 октября 1927 г. на Соловках из 12 896 лишенных свободы людей абсолютное большинство составляли русские – 9364, затем шли евреи – 739, далее белорусы – 502, поляки – 353 (самая представительная группа иностранцев), украинцы – 229, тюрки – 198, грузины – 184, татары – 184, эстонцы – 113, армяне – 108, латыши – 91, черкесы – 89, немцы – 65, узбеки – 63, финны – 62, осетины – 59, литовцы – 55, карелы – 48, венгерцы – 40, персы – 39, чуваши – 32, чеченцы – 29, лезгины – 28, ингуши – 26, китайцы – 24, калмыки – 23, цыгане – 22, греки – 20, турки – 14, чехословаки – 13, молдаване – 9, сарты – 8, горцы – 7, румыны – 7, тавлины – 7, афганцы – 6, французы – 6, буряты – 5, караимы – 5, дагестанцы – 4, кабардинцы – 4, киргизы – 3, сербы – 3, итальянцы – 2, албанцы – 1, зыряне – 1, корейцы – 1, черемисы – 1 [4].

Спустя 10 лет, из 1818 человек трех соловецких этапов, расстрелянных в годы Большого террора, 55% были русскими, украинцы составляли – 13%, евреи – 9%, по 1–3% белорусов, немцев, поляков, эстонцев, армян, татар, грузин; по 0,5–1%, т.е. 9–18 человек, латышей, финнов, тюрок (азербайджанцев), румын, узбеков; по 3–8 человек карелов, молдаван, мордвин, башкир, коми, венгров, чехов, литовцев, туркмен, цыган, чеченцев, корейцев, черкесов; по 1–2 человека карачаевцев, греков, осетинов, французов, лезгинов, казахов, киргизов, таджиков, чувашей, абазинов, караимов, аджарцев, шведов, вотяков, эрзя, удмуртов, ингушей, тувинцев, кабардинцев, болгар [5].

Из приведенных данных видно, что этнический состав каторжан оставался неизменно разнообразным, с течением времени менялись лишь пропорции отдельных национальностей, что было связано с политической обстановкой внутри и за пределами СССР.

В середине 1920-х гг., по наблюдению А.Д. Булыгина, представители кавказских народов, туркмены, узбеки, крымские татары, чаще всего попадали в лагерь за «политический бандитизм», т.е. преступления против Советской власти, которые «состояли из группового бандитизма на дорогах, из организации крушений поездов с их последующим ограблением, из участия в движении басмачей» [6].

Что касается иностранцев, то «стоило только правительствам Болгарии, Эстонии, Польши, Финляндии, Венгрии, Турции и т.д. принять строгие меры против разрушительной работы коммунизма в своих странах, ГПУ сейчас же начало высылать на Соловки болгар, эстонцев, венгров, турок и т.д.» [7], – писал финский офицер А. Клингер, и пояснял, что они становились заложниками, которых при необходимости обменивали на арестованных за границей коммунистов.

Представительной в национальном отношении выглядела и лагерная администрация. О ее составе можно судить по мемуарам, в которых наряду с Васьковым, Ногтевым, Успенским упоминаются Ауке, Вейс, Квицинский, Кучма, Михельсон, Френкель, Эйхманс.

При этом, даже поверхностное знакомство с литературным наследием авторов, большинство из которых были русскими по происхождению или самоощущению, показывает, что с точки зрения суждения о человеке их меньше всего интересовало происхождение окружающих людей будь они из числа начальников или заключенных.

«Я продолжаю думать и теперь, что облик человека характеризуют его воззрения, как и его поступки, но судить о нем лишь по его взглядам – нелепость. Так же ложно судить по национальности и по профессии, хотя и национальность, и профессия дают материал для суждения, но лишь при целокупном подходе к человеческой личности» [8], – писал историк и краевед Н.П. Анциферов, под словами которого могли бы подписаться большинство соловчан.

К редким исключениям относятся очерк этнического швейцарца А. Шауфельбергера [9], записки поляка М. Леонардовича [10], изданный в немецкой оккупационной зоне роман Б.Л. Солоневича [11], а также воспоминания нескольких летописцев, представляющих «“соловецьку каторгу” как место исключительно и специально предназначенное “моськовськой та жидiвской владой” для уничтожении украинцев» [12], в которых к антисемитским высказываниям добавляется антироссийская риторика.

Во всех остальных источниках упоминания о национальной принадлежности выступают, как правило, в качестве дополнительных характеристик описываемого персонажа и не содержат оценок или высказываний, свидетельствующих об этнической неприязни.

В «Неугасимой лампаде» Б.Н. Ширяев подробно рассказывает о соседях по камере, сообщая, например, об одном из них, что он турок, мусульманин, бывший член партии, контрабандист, нарком одной из закавказских республик, политически беспринципный, но в личной жизни очень порядочный и отзывчивый человек, добрый и верный товарищ, к тому же график, рисовальщик, который умел делать игрушки, музыкальные инструменты, варить сыр и мыло, коптить рыбу, приготовлять конфеты из картошки [13].

Не менее детально автор знакомит читателя и с другими героями книги, подчеркивая тем самым значимость сложившегося между ними наднационального единства, предельным выражением которого стало то, что «Вася Овчинников – истовый старообрядец, Решад – правоверный мусульманин, барон – умеренный, как и во всем, добропорядочный лютеранин, пан Стась – фанатичный католик, я – православный, с налетом тогда деизма, Миша Егоров – полный и убежденный атеист-эпикуреец» [14], а также присоединившийся к ним в последний момент дневальный роты Шапиро вместе встретили православное Рождество 1924 г.

Аналогичный пример описан у белоруса Б.Л. Солоневича, который спустя четыре года праздновал то же событие в компании пожилого инвалида Хаима, пражанина Вячеслава Вихры, белогвардейского поручика Сергея Грабовского [15].

Уже упоминавшийся Н.П. Анциферов – широко образованный и верующий человек, которому принадлежат слова о том, что «приговор нации нужно выносить не по статистическим данным – каких больше, а учитывая лучших ее представителей» [16], не скрывая этнической принадлежности участников описываемых событий, внимание на ней не акцентировал, а использовал упоминания отдельных национальных черт лишь как средство художественного выражения.

«Нас встретил короткий субъект, напоминавший антисемитскую карикатуру из черносотенного журнала. Мелко курчавый, рыжий, с оттопыренными ушами, вывороченными губами, над которыми нависал мясистый нос, – писал литератор о прибытии этапа в Кемский пересыльный пункт. – Абрашу сменил верзила со скобелевской бородой, “гроза урок” Курилко – унтер царской армии» [17].

Как здесь, так и в других мемуарах, даже при наличии упоминаний о внешности или национальности человека, при оценке личности на первый план выходят чистота его намерений по отношению к другим заключенным и его отношения с начальством.

Религиозную максиму такого подхода выразил священномученик Иоанн Стеблин-Каменский, писавший о том, что «чужды и нам только те люди, которые добро называют злом, а зло – добром; все же прочие, как бы они не погрязли в суете мира, – наши братья» [18].

Свидетельствуя о зарождении СЛОНа, скрывший свое имя корреспондент парижского «Возрождения» сообщал читателям издания: кого ненавидят в лагере – доносчиков, которых «не только клеймят презрением, и подвергают безжалостному бойкоту, их сторонятся, с ними не разговаривают и всячески стараются им досадить» [19].

По словам И. Бергера, относящимся к первой половине 1950-х гг., когда по ИТЛ прокатилась волна процессов, связанных с выявлением подпольных «сионистских групп», большинство знакомых ему русских евреев «считало, что главное зло – это не национальный вопрос, а та идеология, на основании которой человека лишают его неотъемлемых прав» [20].

О.Л. Адамова-Слиозберг, болезненно воспринимавшая «малейшее проявление антисемитизма» [21], на страницах своих воспоминаний приводит единственный пример, когда ее соседка по колымскому этапу, деревенская девушка, «рассказывала бесконечные истории о том, как евреи умеют устраиваться» [22].

Во всех остальных описанных ею случаях, неприязненное отношение к заключенным возникало в связи с политической статьей или партийной принадлежностью, но отнюдь не из-за их национальности.

«Обитатели уютных квартир боялись с нами общаться, как с зачумленными. Я не помню случая, чтобы мне предложили сесть погреться или дали поесть» [23], – вспоминала Ольга Львовна о пребывании в Магаданском крае.

В другом месте она передала разговор с бригадиром, который узнав, что та пришла ходатайствовать о посильной работе для «Раи <Гинзбург>, Розы Боровой и других женщин», имен которых он не знал и лично не был знаком, отказал в просьбе, выяснив, что те являлись коммунистками. «Ах, бывшие члены партии? Вот если бы вы были проститутки, я дал бы вам мыть окошечки, и вы делали бы по три нормы. Когда эти члены партии в 1929 г. раскулачивали меня, выгоняли из дома с шестью детьми, я им говорил: “Чем же дети-то виноваты?” Они мне отвечали: “Таков советский закон”. Так вот, соблюдайте советский закон, выбрасывайте по девять кубометров грунта!» [24]

Признавая, в конечном счете, отсутствие межнациональной розни не только в местах лишения свободы, но и по всей стране, О.Л. Адамова-Слиозберг объясняла это тем, что «революция как метлой смела с души все национальные чувства. Какая разница, кто мы: евреи, русские, татары или китайцы» [25].

Подобная характеристика совпадает с выводами украинского националиста И.П. Багряного (Лозовьягина), по мысли которого большевики пытались «сделать для сотни национальностей единую “Советскую родину” и навязывают ее массам, эту страшную тюрьму народов… стремясь сделать из многонационального СССР единую красную империю» [26].

О политике тотального обезличивания, морального и физического уничтожения тех, кто противился процессу денационализации, писал и Ф.К. Олехнович. По словам этого театрального и общественного деятеля, курс на «беларусизацию», взятый в ходе борьбы с «великорусским шовинизмом», очень быстро сменился обвинениями в «”искривлении” национальной политики, “уклоне”, контрреволюции, связи с дефензивой, фашизме, шпионаже, вооруженном восстании и мало ли еще в чем» [27].

Жертвами подобных обвинений стали люди самых разных национальностей, в том числе представители украинской интеллигенции, о которых пишет в своих воспоминаниях С.А. Пидганый [28].

Насильственному интернационализму большевиков, в среде демократической интеллигенции – часто марксисткой, полной революционных порывов – предшествовал добровольный отказ от веры и традиций предков. В качестве примера здесь можно привести родителей Е.Л. Олицкой, о которых она рассказывает в первой главе своих воспоминаний.

Ее отец, сын богатых евреев-коммерсантов, еще в юные годы стал народовольцем. Из ссылки он бежал за границу, где познакомился с матерью Екатерины Львовны, которая происходила из старой дворянско-помещичьей семьи и получала в то время образование в Швейцарии. Их брак вызвал переполох среди родственников, усугублявшийся тюремным заключением и поднадзорной ссылкой молодоженов за прежнюю антиправительственную деятельность. Но скоро наступило примирение, итогом которого стала совместная покупка небольшого поместья в Курской губернии, где и прошло детство будущей соловецкой заключенной [29].

Случай, не такой уж и редкий на рубеже XIX–ХХ вв., указывает на сложный процесс переосмысления традиционных и усвоения новых ценностей на основе старых или отрицании их. Он также свидетельствует о терпимости дореволюционного общества, которая брала свое начало в учении апостола Павла о единстве во Христе, где «нет ни Еллина, ни Иудея, ни обрезания, ни необрезания, варвара, Скифа, раба, свободного» (Кол 3. 11) – чуждого как античному, так ветхозаветному сознанию.

Национальная политика большевиков, как и многое из того, что составляет основу европейской цивилизации, особенно в области прав и свобод человека, вышла из того же учения. Однако, лишенная религиозного содержания, она диссонировала с догматикой, каноникой и господствующей исторической практикой Восточной церкви, которая, по утверждению обер-прокурора Священного синода А.В. Карташова, не посягала «на чью бы то ни было национальную свободу: свободу языка, культуры и всего жизненного бытового уклада» [30].

Духовный идеал, предостерегающий от дискриминации по любому социальному признаку, при всех издержках реальной политики и идейных исканий российского общества оказывал заметное влияние на взаимодействие его членов, на что указывал публицист М.А. Славинский: «Высокий сравнительно уровень русской культуры и благородные качества русской интеллигенции сыграли весьма важную роль в утверждении государственного единства в национальном сознании недержавных народов России <…>. Русская культура и русская интеллигенция естественным, лишенным всякого оттенка принужденности, влиянием свободно признанного авторитета своего сделали то великое национальное дело, которое не под силу никакой государственной власти» [31].

Несмотря на возможные недостатки, усилия государства способствовали включению целых народов в судебно-правовую, политическую и экономическую системы страны, развитию светского и сохранению духовного образования в регионах, приобщению их жителей к общемировой культуре, результатом чего стало, например, то, что «к началу XX в. в лице основной части чеченцев и ингушей Российская империя имела подданных, преданно служивших ее интересам» [32].

Даже репрессивные меры, видимо неизбежные в виду несовершенства лежащего во зле мира (1 Ин 5. 19) и населяющих его людей, могли приобретать в России весьма примечательные оттенки, на что указывал польский профессор Б.И. Ясенецкий из воспоминаний Ю.И. Чиркова.

«Дед Богдана Ильича активно участвовал в восстании 1831 г. и был сослан в Сибирь, когда его сыну (отцу Богдана Ильича) было всего три года. В 1833 г. Николай I был на военных маневрах в районе Житомира, и пани Ясенецкая вместе с младенцем добилась приема у императора. Богдан Ильич очень красочно описывал, как царь поцеловал руку просительницы, взял ребенка на руки и спросил:

– Ты меня любишь?

Ребенок отвернулся и ответил:

– Нет, бо ты москаль!

– Мадам, – сказал печально император, – как вредно внушать младенцу неприязнь между нашими народами.

И он широко начертал на прошении: “Помиловать отца, дабы не было зла в сердце сына”.

Богдан Ильич спрашивал: “Как вы полагаете, господа, возможно ли такое чудо в наше время?!”» [33]

Отголоски дореволюционных традиций, истинной, а не пропагандистской, «дружбы народов» звучат в воспоминаниях многих авторов, воспринимавших национальное единство и бесконфликтное сосуществование разных этнических групп в качестве нормы общественного бытия.

Ингуш С.А. Мальсагов, офицер «Дикой дивизии», в которой под командованием Великого князя М.А. Романова служили представители самых разных народов, описывая трагическую судьбу погибших на Соловках стариков-чеченцев, приводил ее в качестве примера действий большевиков, нацеленных на достижение «абсолютной покорности всего русского народа воле руководителей коммунистической партии (курсив наш. – В.У.)» [34].

Другой кадровый офицер и герой Первой мировой войны Г.С. Габаев, писал, что благодаря воспитанию и царившей в обществе обстановке «всегда считал себя русским, хоть и грузинско-французского происхождения» [35].

Индус-мусульманин С. Курейши начинал рассказ о своем пятилетнем пребывании в советских тюрьмах и лагерях словами о том, что «моя нерусская национальность ставила меня в особенно благоприятные условия – ко мне очень сердечно относились мои собратья по заключению» [36].

Описывая готовящихся к побегу ингушей, В. Канев, сообщал, что остальные заключенные Кемского пересыльного пункта, догадываясь об их планах, беглецов не выдавали, «наоборот каждый желал им успеха» [37], хотя все прекрасно понимали, что в случае удачного группового побега, оставшихся ждут неминуемые репрессии и ужесточение режима содержания.

И.М. Зайцев вспоминал кавказцев, которые узнав об его отправке в штрафной изолятор на Секирной горе, «неподдельно искренно пожалели его, а сам завбаней, пожилой грузин, даже прослезился» [38]. На следующий день генерал из оренбургских казаков был до крайности тронут приготовленной для него трапезой. «В моей жизни, – писал он, – я немало участвовал на веселых, роскошных, обильных яствами пикниках, на торжественных обедах и ужинах, но все это ничто в сравнении с тем впечатлением, которое оставил в моей памяти импровизированный пикник в бане №2» [39].

Близкие по духу примеры встречаются и в более поздний период. Отец Павел Флоренский во второй половине 1930-х гг. сообщал родным о том, что среди его помощников «один молодой химик удмурт (вотяк), один молодой преподаватель и трое рабочих, из которых один украинец, один русский и один коми (зырянин)… Работаем вместе мирно…» [40]

В своем последнем письме священник рассказывал, что ему «симпатизируют многие магометане, и у меня есть приятель перс, два чеченца, один дагестанец, один тюрк из Азербайджана, один турок… С образованным казахстанцем иногда веду философические разговоры. А необразованный чеченец-мулла находит, что из меня вышел бы хороший мусульманин и приглашает приписаться к чеченцам… мы с ним и ему подобными хорошо уживаемся … Рядом со мною, бок о бок, спит один армянский крестьянин, а с другой стороны – поляк» [41].

Отсутствие межэтнических конфликтов в местах лишения свободы в бытность существования соловецкого лагеря и тюрьмы вполне уживалось с тем, что заключенные в них соотечественники приходили на выручку друг друга.

Латышский моряк А.Р. Грубе писал о поддержке со стороны земляков, которые скрывали его от начальства, делились с ним хлебной пайкой, а когда этого потребовали обстоятельства пожертвовали «восемь рублей, что в переводе на тюремные квитанции Соловок составляет в десять раз больше» [42].

Ю.Д. Бессонов упоминал о стремлении магометан и иудеев хоронить своих единоверцев согласно национальным обычаям, что в середине 1920-х гг. не возбранялось начальством пересыльного пункта в Кеми [43].

Анализ материалов личного происхождения показывает резкое ухудшение межнациональных отношений в самом начале Второй мировой войны, что было связано с завоеванием западных территорий, откуда «шел основной поток обвиненных в пособнической или буржуазно-националистической деятельности, для которых ввиду тяжести предъявленных обвинений местом заключения, естественно, становились лагеря» [44].

«Всего в Тайшет из западных областей СССР в 1940 г. было доставлено не менее 100 000 человек» [45], – писал об этом периоде И. Бергер, подчеркивая масштабы процесса, не сумевшего, впрочем, полностью разрушить сложившуюся систему общественных взаимоотношений.

Даже в конце 1940-х гг. Н.С. Барциковский объяснял возникающее в местах лишения свободы противостояние исключительно политическими, но не национальными причинами. «Основную массу составляли люди из другого лагеря: пособники оккупантов, власовцы, бандеровцы. Среди этих “инакомыслящих” нам было солоно. Они смотрели на нас, как на своих врагов-коммунистов, а начальство, в свою очередь, как на “врагов народа”. Странное было у нас положение. Странное и страшное» [46].

Отсутствие достаточного числа примеров не позволяет детально проанализировать генезис этнических конфликтов, но дает возможность выделить ключевые этапы изменений в характере межнациональных отношений среди лишенных свободы людей.

Рассказывая о конце 1920-х гг. О.В. Волков вспоминал, как мусаватисты, проявляя радушие к русским соузникам, отказывались общаться со своими тюремщиками. Примечательной здесь является фраза старосты азербайджанцев, обращенная к товарищам по несчастью: «Прощайте, друзья: таких русских, как вы, мы любим» [47].

Якуты, которые бежали от Советской власти «в малодоступные районы тундры, спасаясь от разорения, ломки и уничтожения своего образа жизни и обычаев», оказавшись в лагере «не понимали или не хотели говорить по-русски и ко всем “не своим” относились настороженно, отказываясь от всякого общения» [48].

Спустя 20 лет заключенные латышки и эстонки, из воспоминаний О.Л. Адамовой-Слиозберг, уже демонстративно подчеркивали незнание русского языка, хотя, как выяснилось впоследствии, по-русски они говорили, но «так были злы на русских, что даже с нами не хотели говорить» [49].

По мнению современного исследователя, группировки поляков, прибалтийцев и украинцев имели заметное влияние на лагерное руководство, бывало, что землячества сотрудничали между собой, «но порой этнические группы проявляли враждебность и друг к другу, и к русским» [50].

Менялись с годами и русские люди, в которых, по мере распространения атеистического мировоззрения, укоренялись пороки, приводившие к разрушению традиционно добросердечного отношения к людям иной веры или национальности.

Описывая свои попытки спасти латышский этап от ограбления уголовниками, М.М. Розанов сообщал о том, что его инициатива не нашла отклика среди заключенных сотрудников лагерной администрации. «Кое-кто, может, и вступился бы за новеньких, но все молчали. Большинство нашей интеллигенции – я это чувствовал без слов – в душе презирая, ненавидя большевизм, вместе с тем, не питало симпатии к своим коллегам из иного мира» [51].

По мнению автора, дело было не в национальности вновь прибывших каторжан, а в том, что в его соотечественниках «поднялась желчь бедности против достатка. Стал на ноги тот конек зависти, на котором прикатил Октябрь, с его комитетами бедноты и вооруженным рабочим контролем над хозяином» [52].

Сознательное разжигание классовой ненависти, политические и социальные эксперименты, нацеленные на радикальное изменение общественного сознания, спровоцировали появление национального антагонизма. Дальнейшему его углублению способствовали целенаправленное разрушение религиозных устоев и, следовательно, традиционной культуры этноконфессиональных отношений, что вело к распространению межнациональных конфликтов.

И все же, несмотря на то, что во все годы существования ГУЛАГа русские в местах лишения свободы преобладали, они «в большинстве лагерей своей группировки не создавали» [53].

Такое, мешавшее выживанию, поведение в окружении отнюдь не миролюбивых этнических групп [54] объясняется исторической инерцией и является практическим доказательством того, что «русская политика никогда не строилась на принципе разделения людей и племен» [55].

Вывод И.Л. Солоневича подтверждает О.В. Волков, который, обнажая традиционный для отечественной культуры примат нравственного над национальным, признавался, что «чувствовал свою вину русского из-за принадлежности к могучему народу – покорителю и завоевателю, перед которым приходилось смиряться и поступаться своим, национальным» [56].

В словах человека, который сам более четверти века провел в сталинских ссылках и лагерях, проявляется отличительная черта русской ментальности – способность смириться и поступиться своим, национальным, не перед лицом внешней силы, а перед лицом вечной Истины, призывающей к прощению, покаянию и справедливости, определяющей максиму поведения с другими людьми.

В заключение необходимо еще раз подчеркнуть отсутствие у большинства мемуаристов-соловчан выраженного интереса к теме межнациональных отношений. Упоминания об этноконфессиональной принадлежности, как правило, носят контекстный и описательный характер и, за исключением отдельных немногочисленных случаев, не содержат оскорбительных высказываний в адрес представителей других народов.

В оценке человека на первый план выходят его личные качества, взаимоотношения с товарищами и общими врагами – сексотами, сотрудниками лагерной или тюремной администрации.

Поводом для неприязни со стороны начальства и вольного населения, также становилась не национальная принадлежность заключенных, а факт осуждения по политической статье, клеймо «контрреволюционера» или «врага народа», что, с точки зрения советской общественной морали, фактически лишало осужденных их гражданских прав и даже права на человеческое достоинство. Что касается соузников, то здесь, наоборот, поводом для остракизма являлась в первую очередь принадлежность к коммунистической партии, что можно считать неизменной тенденцией на протяжении всей истории ГУЛАГа.

Говоря о динамике развития межнациональных отношений, следует отметить, что в первые десятилетия Советской власти представители периферийных районов бывшей Российской империи либо продолжали считать себя частью русского мира, либо в отсутствии этнической ксенофобии и сами вели себя нейтрально в отношении других заключенных, что разряжало конфликтную обстановку в местах лишения свободы.

Проблемный характер межнациональные отношения начали приобретать в период Второй мировой войны в связи с массовым появлением в местах заключения жителей западных регионов и других депортированных народов, видевших в русских пособников коммунистов, которые, в свою очередь, воспринимались в качестве источника зла.

Отсутствие национальной неприязни в среде советских заключенных не говорит об отсутствии конфликтов как таковых – они возникали по любому поводу в местах лишения свободы, где «было тесно, и поэтому борьба за жизнь была особенно заострена» [57].

Дело в том, что в советском обществе, построенном на принципах классовой борьбы, разделении по сословному, политическому, религиозному признакам, в течение значительного времени продолжали действовать многовековые социально-нравственные традиции дореволюционной России, чью основу составляли известные религиозные нормы, нацеленные на объединении людей вне зависимости от их национальной или социальной принадлежности.

В наши дни на Соловках наблюдается «парад суверенитетов», в рамках которого появляются все новые и новые обособленные мемориалы (армянский, польский, русский, украинский, якутский). Не вынося категорических оценок явлению, находящемуся в русле современной политической конъюнктуры и актуального общественного самосознания, необходимо указать на то, что оно не выражает полноты исторической правды и не всегда ведет к созиданию добросердечных межнациональных отношений, примеры которых содержат воспоминания соловецких узников.

ПРИМЕЧАНИЯ

[1] Иванова Г.М. История ГУЛАГа. 1918–1958: социально-экономический и политико-правовой аспекты. М.: Наука, 2006. С. 10.

[2] В 1923–1929 гг. встречаются разные названия: Лагерь принудительных работ ГПУ на Соловецких островах, Соловецкие лагеря Особого назначения ГПУ, Соловецкий лагерь принудительных работ особого назначения ГПУ, Соловецкий лагерь особого назначения ГПУ, Соловецкие концентрационные лагеря ОГПУ. См.: Сошина А.А. Материалы к истории лагеря и тюрьмы на Соловках (1923–1939 гг.) // Соловецкое море. 2010. № 9. С. 122.

[3] Бессонов Ю.Д. Двадцать шесть тюрем и побег с Соловков // Воспоминания соловецких узников. Т. 1. Соловецкий монастырь, 2013. С. 508.

[4] Сошина А.А. Указ. соч. С. 130–131.

[5] Флоренский П.А., свящ. Сочинения: в 4 т. Т 4: Письма с Дальнего Востока и Соловков. М.: Мысль, 1998. С. 678.

[6] Булыгин А.Д. Соловецкая быль // Коллекция мемуаров и литературных произведений НИПЦ «Мемориал» (Москва) Ф. 2, Оп. 1, № 31. Машинопись. Л. 33.

[7] Клингер А. Соловецкая каторга. Записки бежавшего // ВСУ. Т. 1. С. 112.

[8] Анциферов Н.П. Из дум о былом: Воспоминания. М.: Феникс: Культур. инициатива, 1992. С. 392.

[9] «Отлично всегда умели устраиваться евреи, в большинстве это были все спекулянты, торговцы, валютчики, комиссионеры, проворовавшиеся служащие трестов и кооперативов и вообще лица, игравшие роль в экономической жизни Советской России. Эти проныры с первых же дней прибытия на Соловки, умели находить теплые местечки и самую легкую работу». Шауфельбергер А. Соловки // ВСУ. Т. 1. 2013. С. 298.

[10] «Он управляющий работой на кирпичном заводе, зовут Ремер, настоящий жид». Леонардович М. На островах пыток и смерти // Там же. С. 79.

[11] «Народ ничего этого не забудет. Бог даст – настанет время – все попомним! Особенно – жидам!..» Солоневич Б.Л. Тайна Соловков. Брюссель, 1942. С. 174–175.

[12] Маслов С. Предисловие // Киселев-Громов H.И. Лагери смерти в СССР. Шанхай, 1936. С. 7.

[13] Ширяев Б.Н. Неугасимая лампада. Соловецкий монастырь, 2012. С. 267–268.

[14] Там же. С. 210.

[15] Солоневич Б.Л. Молодежь и ГПУ // Воспоминания соловецких узников. Т. 2. Соловецкий монастырь, 2014. С. 398–405.

[16] Анциферов Н.П. Путь моей жизни: Воспоминания. 1958 г. // ОР РНБ, архив Н.Н. Анциферова, л. 405–408.

[17] Он же. Из дум о былом. С. 338.

[18] Иоанн (Стеблин-Каменский), свмч. Соловецкие новомученики / Сост. иг. Дамаскин (Орловский). Соловецкий монастырь, 2009. С. 205.

[19] В.Н.И. Соловецкий концлагерь (со слов очевидца) // Возрождение. 1925. № 120.

[20] Бергер И. Крушение поколения: Воспоминания. Firenze: Aurora, 1973. С. 271.

[21] Адамова-Слиозберг О.Л. Путь. М.: Возвращение, 1993. С. 227.

[22] Там же. С. 190.

[23] Там же. С. 85.

[24] Там же. С. 82–83.

[25] Там же. С. 233.

[26] Багряный (Лозовьягин) И.П. Почему я не хочу возвращаться в СССР. Виннипег, 1946. С. 11.

[27] Олехнович Ф.К. В когтях ГПУ. Минск: Харвест, 2012. С. 48.

[28] Пидгайный П.А. Украинская интеллигенция на Соловках. Новый Ульм: изд-во «Прометей», 1947. 93 с.

[29] Олицкая Е.Л. Мои воспоминания. Frankfurt/M : Посев, 1971., Кн. 1. С. 9–12.

[30] Карташов А.В. Религиозный вопрос на конгрессе меньшинств в Вене. Путь. 1933. №40. С. 49.

[31] Славинский М.А. Русская интеллигенция и национальный вопрос // Вехи. Интеллигенция в России. Сб. ст. (1909–1910). М., 1991. С. 417–418.

[32] Арсанукаева М.С. Государственно-правовая политика Российской империи в Чечне и Ингушетии, XIX – начало XX вв.: автореферат диссертации на соискание ученой степени доктора юридических наук. М., 2010. С. 15.

[33] Чирков Ю.И. А было всё так… М.: Политиздат, 1991. С. 236.

[34] Мальсагов С.А. Адский остров: советская тюрьма на далеком севере // ВСУ. Т. 1. С. 407.

[35] Габаев Г.С. Отчет перед Родиной о работе и об испытаниях военного историка Георгия Габаева. Сводка автобиографических материалов 1877–1945 гг. // Звезда. 2009. № 11 // URL: http://magazines.russ.ru/zvezda/2009/11/go10.html

[36] Курейши С. Пять лет в советских тюрьмах // Воспоминания соловецких узников. Т. 2. Соловецкий монастырь, 2014. С. 90.

[37] Канев В. Ингуши // Владимирский православный календарь на 1963. Нью-Йорк, 1962. С. 43.

[38] Зайцев И.М. Соловки // ВСУ. Т. 2. С. 303.

[39] Там же.

[40] Флоренский П.А., свящ. Указ. соч. С. 388.

[41] Там же. С. 715–716.

[42] Грубе А.Р. Записки человека с «того света» // Новое русское слово. 1930. № 6480. С. 3.

[43] Бессонов Ю.Д. Указ. соч. С. 471.

[44] Земсков В.Н. ГУЛАГ (историко-социологический аспект) // Социологические исследования. 1991. № 7. С. 8.

[45] Бергер И. Указ. соч. С. 182.

[46] Барциковский Н.С. За холодной стеной. Бугульма, 1998. С. 85–86.

[47] Волков О.В. Погружение во тьму. М.: Молодая гвардия, 1989. С. 50.

[48] Там же. С. 88.

[49] Адамова-Слиозберг О.Л. Указ. соч. С. 187.

[50] Эпплбаум Э. ГУЛАГ: Паутина большого террора. М.: Московская школа политических исследований, 2006. С. 289.

[51] Розанов М.М. Завоевание белых пятен. Сыктывкар, 2006. С. 163.

[52] Там же.

[53] Эпплбаум Э. Указ. соч. С. 289.

[54] «Что СССР должен был распасться, <Г.С.> Померанц знал давно. Узнал в лагере. Настроения эстонцев, латышей, литовцев и украинских бандеровцев там были видны отчетливо. Кстати, зверства бандеровцев в лагере – тема особая. Об этом Гриша и его товарищи не могли говорить без содрогания». Миркина З.А. Единственная революция // Российская газета. 2014. №6388.

[55] Солоневич И.Л. Россия и революция. М.: ФИВ, 2007. С. 248.

[56] Волков О.В. Указ. соч. С. 85.

[57] Ширяев Б.Н. Указ. соч. С. 63.