Умнягин В., свящ. «Каждый желал им успеха…»

Жизнь и судьба узников Соловецкого лагеря особого назначения привлекает внимание самого широкого круга читателей. Объясняется это непреходящим интересом к опыту лишения свободы и противостояния механизмам насилия, нацеленным на подавление и уничтожение личности. Литературное наследие заключенных позволяет взглянуть на проявления человеческой природы в борьбе за выживание, когда раскрываются истинное мировоззрение и глубинные поведенческие мотивы людей, которые чаще всего базируются на религиозно-нравственных ценностях.

Учитывая важность и значительность такого опыта, Соловецкий монастырь на протяжении нескольких лет занимается выпуском книжной серии «Воспоминания соловецких узников», в рамках которой уже увидели свет десятки известных, малодоступных и ранее не публиковавшихся материалов по истории Соловков ХХ в.

В процессе работы над издательским проектом был выявлен очерк «Ингуши», в котором описывается неудавшаяся, в отличие от побега Созерко Артагановича Мальсагова, попытка бегства группы заключенных Кемперпункта. Впервые этот текст был напечатан в Америке на страницах Владимирского православного календаря за 1963 г. Рассказ принадлежит Виктору Каневу, который вместе с другими членами подпольной антикоммунистической организации молодежи Кубани «Освобождение», был доставлен в пересыльный пункт СЛОНа, где он познакомился и невольно сблизился с ингушами», прибывшими туда зимой 1929 г.

В зарубежной периодике встречается немало анонимных или подписанных ничего не говорящими именами воспоминаний жертв политических репрессий. Детали биографии Виктора Канева также остаются загадкой, однако известно, что его перу принадлежит не один, а целый ряд мемуаров. Другой его соловецкий этюд «Ее глаза» из Владимирского православного календаря за 1960 г., является поздним вариантом повести «Сатаниада», которая впервые была опубликована в 1946 г. в мюнхенском издании «Набат» за подписью В-ра Кичкаса.

Данное произведение было описано русским эмигрантом Вадимом Крейдом, который приобрел этот раритет на книжном развале в Калифорнии, и долгое время безуспешно пытался идентифицировать личность написавшего его заключенного. В «Слове о “Сатаниаде”», он характеризует повесть как «свидетельство очевидца-мученика о последнем, крайнем, предельном надругательстве над человеком, над образом Божиим, надо всем, ради чего человек когда-либо жил на Земле. Эта маленькая книжка в литературном отношении, может быть, и несовершенна, зато насквозь правдива; тема этой книги – душераздирающая».

Емкое и точное определение известного литературоведа, прекрасно соотносится и с очерком «Ингуши», задавая верную тональность в восприятии рассказа, нервом которого является искреннее сопереживание чужому горю. «Кто они были и за что из далекого солнечного Кавказа их заслали в северную глушь, я не знаю, – пишет автор о своих товарищах по несчастью, – но только теперь, пройдя все этапы предварительной перековки, слившись с общей массой заключенных, они усиленно готовились к побегу, о чем не трудно было догадаться нам, проводившим все время вместе с ними. Их не только никто не выдавал, но наоборот, каждый желал им успеха…»

Если судить по довоенным воспоминаниям соловчан, среди которых были представители самых разных народов, подобную солидарность можно считать характерной для 1920–1930-х гг., когда взаимоотношения в местах лишения свободы в отличие от послевоенного периода определялись не происхождением, но чистотой намерений человека по отношению к окружающим людям.

Так, в новом обществе, построенном на принципах классовой борьбы, разделения по сословному, политическому, религиозному признакам, даже в тяжелых условиях лагерного существования продолжали действовать многовековые социально-нравственные традиции дореволюционной России, основу которых составляли известные религиозные нормы, утверждающие единство самых разных людей.

Таким образом, публикуемый очерк не только приоткрывает трагические страницы недавней истории, но напоминает и о неизбывности добра, о вечных ценностях, которые проявлялись в мыслях и поступках наших предков.

Канев В. Ингуши
Соловецкий этюд (из цикла «Сатаниада»)

В устье реки Кемь, в двенадцати километрах от города того же названия, на территории поселка и порта «Попов Остров», за колючей проволочной изгородью расположился огромный Главный Пересыльный Лагерь Соловецкого концлагеря ОГПУ. Большинство привозимых сюда со всего Советского Союза заключенных определялись для работ и отбытия своего срока лишения свободы в пределах Соловецкого концлагеря, который занимал всю Карельскую Автономную Республику от Мурманска на севере и до реки Свирь на юге. Заключенные, подлежавшие особо строгой изоляции и так называемые «запретники», как правило, изолировавшиеся на Соловецком архипелаге, если не была открыта навигация по Белому морю к острову Соловки, переводились в особый лагерь, который помещался на маленьком островке, в бухте выше Попова Острова, и носил еще свое старинное название «Карантин». Существование заключенных в этом лагере представляло собой беспрерывный кошмар; старые деревянные бараки кишевшие паразитами не отапливались даже зимой в самую лютую стужу, в них было втиснуто столько людей, что не было места для лежания ночью. Не каждый день заключенный имел там свой кусок черного хлеба и несколько ложек полагавшейся ему горячей воды со считанными в ней пшенинками и костью с хрящом, заменявшей суп. Свирепствовала цинга и другие, в том числе и заразные (и даже венерические) болезни. На работу гоняли редко, потому что все заключенные лагеря были, если не больны, то истощены до предела – все они и назывались официально «ослабленными». Вольная охрана несла только внешнюю службу и соблюдала общий надзор, избегая непосредственного соприкосновения с заключенными, но внутри лагеря изощрялись в сверхъестественном зверстве к себе подобным начальники, назначаемые из самих же заключенных.

Через три дня после того, как нашу группу юнцов, членов раскрытой ОГПУ подпольной антикоммунистической организации молодежи Кубани «Освобождение», привезли этапом в Соловецкий концлагерь, меня отделили от них и перевели в «Карантин». Здесь я встретился с американским моряком уже отсидевшим три года заключения на острове Соловки, и сумевшим убежать из концлагеря на норвежском пароходе во время работы на лесоскладе в порту Попова Острова. Здесь же я познакомился и невольно сблизился с ингушами…

Ингушей привезли в Соловецкий концентрационный лагерь и поместили в «Карантин» еще среди зимы тысяча девятьсот двадцать девятого года. Кто они были и за что из далекого солнечного Кавказа их заслали в северную глушь, я не знаю, но только теперь, пройдя все этапы предварительной перековки, слившись с общей массой заключенных, они усиленно готовились к побегу, о чем не трудно было догадаться нам, проводившим все время вместе с ними. Их не только никто не выдавал, но наоборот, каждый желал им успеха и в то же самое время никто серьезно не верил, что они действительно будут бежать.

Командиром первой роты, в которой в то время находился и я, был бывший красный партизань, а теперь заключенный – ингуш Инешка. Однажды ночью Инешка обходил барак; огрызаясь на пристававших к нему с жалобами и просьбами заключенных, он протискивался в угол, где лежал ингуш Хасан, который пел: «Одын ишак пропал, другой ишак в турма попал, а третый ишак совсэм умырат хотэл…» Его песня была тягуча, как незастывшая пастила. Он увидел командира роты и громко закричал ему: «Ва, командыр роты, клоп нас скушать хотэл, иды сюды пожалиста, сам увидыш», и когда тот подошел к нему, о чем-то таинственно с ним пошептался и что-то ему передал…

Ночь была белая, но густые тучи затянувшие небо сделали ее темной. Резкие порывы ветра, заносившие с моря водяную пыль и больно бившая в лицо снежная крупа, заставляли часового стоявшего на сторожевой вышке, плотнее кутаться в тяжелый овчинный тулуп. Почти вплотную к вышке примыкала длинная деревянная площадка в метре высотой от земли, служившая «линейкой» для утренних и вечерних поверок и для построения для разводов на работы заключенных. Здесь же стоял сбитый из досок карцер – в нем находился недавно сошедший с ума туркмен, которой сейчас то кричал, то стонал, то выл точно целая стая шакалов. Вопли сумасшедшего туркмена раздражали нервы часового и он, неуклюже переставляя ногами в тяжелых валенках, начал медленно спускаться с вышки, чтобы немного успокоить его ударом приклада. Второго часового, охранявшего площадь перед колючей изгородью, скрывала густо прикрашенная ветвями елей, выстроенная еще к Первому мая, праздничная арка. Рядом тянулись бараки. Хождение по лагерю не прекращалось всю ночь – одни шли в уборную, другие к колодцу за водой, а третьи спасались от духоты и клопов в бараке…

Шесть черных силуэтов приблизились к линейке. Хасан остановился у самого края и стал высматривать по сторонам. Остальные пять, держа в руках прихваченные якобы для нужды по восточному обычаю, бутылки с водой, приблизились к часовому. Первым ударил Алли. Потом все пошло очень быстро…

Крик оглушенного бутылками часового слился с визгом сумасшедшего и не привлек ничьего внимания. Падая, часовой крепко сжал ремень винтовки, и сколько ингуши не старались вырвать ее, им это не удалось, а обрезать ремень, никто из них в этот, момента не сообразил. Наконец, Алли выхватил прихваченный с собою, полученный от Инешки сапожный нож, и задыхаясь от волнения и страха, рванул им по поясу с патронташем. Нож сорвался и острием поддел кожу на животе часового. Внезапная острая боль вывела последнего из полузабытья и вселила в него смертельный ужас. С криком похожим на рев животного, он рванулся и поднялся на ноги, но сильный удар палкой по шее окончательно лишил его последних сил. Нелепо взмахнув руками, жадно глотая раскрытым ртом воздух, он ничком свалился на угол помоста. Ингуш Мушта, ловко со рвал теперь с плеча упавшего часового винтовку. Но в этот момент случайно увидевший произошедшую сцену, дневальный четвертой роты, кинулся к нему, ухватил обеими руками за дуло винтовки и потянула ее к себе. Борясь за оружие, Мушта неожиданно прижал ложу вниз и вдруг, упираясь в нее всем телом, бросился вперед. Дневальный не удержался, и штык поддев рот распорол ему щеку до самого глаза.

Наконец, возня и крики у линейки обеспокоили второго часового, и он держа винтовку на изготове, направился к кучке копошившихся людей, от которой вдруг оторвалась темная фигура и клубком прокатившись несколько метров, вскочила на ноги, промелькнула перед вторым часовым и почти у его ног, обливаясь кровью, со стоном уткнулась в землю. Это был дневальный. Видя все это, Хасан, Бог знает почему, закричал: «Бунт» и скрылся в бараке. Часовой сделал два выстрела в воздух. Мушта, не разобравшись в обстановке, положил свою винтовку на линейку и открыл огонь. Из патрульного помещения, тоже ничего не понимая в происшедшем, начали бешенную стрельбу.

Большая часть из состава караула находилась в это время в клубе. Услышав выстрелы, они выскакивая во двор в свою очередь начали стрелять из винтовок и револьверов. Поднялась общая суматоха. Кто-то позвонил в охрану на Поповом Остров, и оттуда немедленно выслали роту красноармейцев, которые заняли дороги и мосты ведущие из Карантина, и цепью растянулись по берегу залива.

Один из ингушей кинулся бежать за лагерь, а остальные вскочили в лодку поджидавшего их вольного охотника-рыболова, которого заранее подкупили беглецы через Инешку, и оттолкнулись от берега. Их сразу же заметили подоспевшие красноармейцы. Но через мглу и поднявшийся туман, они, видя силуэты людей и винтовку со штыком не могли определить, кто в ней – беглецы или охрана. Поэтому сидевшие в лодке приказали повернуть назад.

Алли бросился в воду.

И даже после этого, солдаты, думая, что в воду прыгнул вырвавшийся от находившихся в лодке охранников беглец, не открыли огонь, а продолжали спокойно наблюдать за приближавшейся к берегу лодкой. Впереди на ее носу сидел охотник, держа свое ружье направленное стволом на берег. Видя безвыходное положение, он крикнул: «Братцы, они меня захватили силой, не стреляйте!» Мушта нагнулся и нажав оба спуска наповал убил одного, из стоявших на берегу красноармейцев. В ответь на этот выстрел, солдаты расстреляли всех сидевших в лодке.

Это был период отлива.

Выскочивший ранее из лодки Алли, после безуспешной попытки плыть от берега, повернул к нему и, достав ногами дно, медленно брел к поджидавшим его солдатам. Начало светать. Облупленный водорослями и грязью, издающий раздирающие душу вопли, ингуш представлял собой неприятное отталкивающее зрелище, и даже, по позднейшему признанно красноармейцев, навел на них мистический страх. Потому-то, для поднятия своей храбрости, они начали беспорядочно в него стрелять. После нескольких выстрелов Алли затих навсегда.

Немедленно после этого происшествия началась генеральная проверка заключенных. За исключением убитых, недосчитались еще одного ингуша.

Обследуя шаг за шагом лагерь и примыкавшую к нему территорию островка, нашли убежавшего притаившимся за редкой кучей каких-то кустарников. Затравленный человек смотрел на подошедших людей широко раскрытыми, немигающими, наполненными смертельным ужасом, глазами. Руки его бессильно свисали. На лбу появились крупные капли пота. Он вдруг крикнул и рывком кинулся в сторону… Пуля из нагана караульного начальника попала ему прямо в затылок.

На допросе Хасан держался твердо. Он говорил, что ничего не знал о готовившемся побеге, и только случайно попал на место разыгравшейся драмы. Его отправили на остров Соловки в штрафной изолятор на Секирной горе. Позднее состоялось решете разбиравшей это дело Спец-коллегии ОГПУ, которая, учитывая поведение Хасана во время появления второго часового, признала его невиновным в соучастии с бежавшими, и оправдала.

Вряд ли в течение восьми с половиной лет, остававшихся Хасану до конца срока заключения, он пытался второй раз досрочно вырваться из советского концлагеря.

Во всяком случае, Инешку он не выдал.