Кожокарь Г.Г. Крест. Школа отца Иоанна

Архимандрит Иоанн (Крестьянкин) стоит у истоков возрождения Соловецкого Спасо-Преображенского монастыря. Именно к нему за благословением и советами приезжали первые насельники обители. Он же благословил и создание Соловецкой кресторезной мастерской. Сегодня в день тезоименитства отца Иоанна о нем вспоминает главный кресторез Соловков Георгий Георгиевич Кожокарь.

– Георгий Георгиевич, Вы помните, как впервые увидели отца Иоанна (Крестьянкина)?

– Когда я впервые его увидел, отец Иоанн был скоростной. Очень скоростной. Прилипший лицом к Небу. Вот так он ходил (Георгий Георгиевич обращает вверх лицо, он вообще во время разговора часто показывает, воспроизводит слова, манеру говорить, интонирование отца Иоанна). Таким я его и запомнил. Он не шаркал, не скользил по земле. Скорее летел. Передвигался стремительно. Всегда в очках. Они у него при такой быстрой ходьбе сверкали. Было ощущение «связи с космосом».

Помню, взяли у него благословение в узком коридорчике при выходе из трапезной, он нас сразу «подцепил» за собой, как паровоз составы:

– Георгий, Андрей – Андрей, Георгий, – несколько раз перекрестно назвав наши имена, верно, запоминая.

Так мы за ним и домчались до келлии. Расселись. Отцы соловецкие Герман и Зосима (Чеботарь, братья) – уселись с батюшкой на диванчике, поближе. Он по-хозяйски положил им руки на колени. Татьяна Сергеевна где-то там хлопотала.

Речь шла о поминовении. Отцы спрашивали, кого поминать, когда, как. Тогда же еще не было списков новомучеников. Из Русской Православной Церкви Заграницей к нам приходили какие-то помянники с отметками, кто прославлен.

«Как молиться за Царя?» – спрашивали также, помню, отцы. Масса таких вопросов тогда возникала. Церковь в нашей стране находилась еще в полулегальном статусе, и внутри многое было не формализовано.

Впрочем, верующие приспособились к такому положению дел. Печатались какие-то «самиздатовские» фотографические иконочки. Отец Иоанн начал таковыми соловчан снабжать. Евангелия дарил. Доставал эти ценности из бездонного багажа своей келлии.

Здесь, на Соловках, Богослужение тогда только налаживалось. Отцы спрашивали про различные уставные тонкости: как именно и как часто служить? А так как в принципе служить было еще и негде, то по благословению отца Иоанна я и занялся в качестве архитектора обустройством помещения. Первый престол, на котором потом служил Святейший Алексий II в Благовещенской церкви, собственно я и делал.

Потом я уже и сам ездил к отцу Иоанну. Постоянно что-то привозил от него: крест напрестольный, иконы.

После по благословению отца Иоанна занимался устройством иконостаса. Он сам нашел иконописца, оплачивал его работу, мне поручил контролировать. Иногда по четыре часа с отцом Иоанном доводилось общаться.

– Чем запомнились эти встречи?

– Это такое состояние присутствия на Небе. Говорю без преувеличения.

Сидишь, батюшка «носом в ухо» тебе шепчет-шепчет. На самом деле периодически возникала некая потеря ориентиров: мир ли это земной или уже нет? Непонятно! Это надо пережить!

Глубочайшего цельного содержания человек, причем выверенного лично содержания и переложенного на наш язык. С глубочайшей внутренней поэзией – пропущено через себя, проверено 400 раз. И сказано. Четко! Самые крепкие проверенные фундаментальные слова. Его речь – это всегда такая духовная конструкция. Отец Иоанн – это сплошная духовная конструкция, насквозь пронизывающая все существо его жизни, дни, минуты, предметы вокруг него…

Его кровать всегда вызывала во мне некий трепет. Это же какой-то нечеловеческий уровень! На такой высокой кровати не спят. Я же человек-архитектор, специализируюсь на пространстве, соотношениях. Не раз себя ловил на мысли, что по высоте, всегда оправленная белым, эта глыба мне напоминала престол. А это еще и хранилище: туда конфеты и прочие всевозможные дары и подарки заложены были… Эта высоченная кровать к тому же составляла потрясающий контраст с очень маленьким каким-то детским диванчиком в его келлии.

Угол – весь в иконах, лампадках, там же – домик-фонарик. Старые изображения, скажем так, не классического иконного образа. Какие-то грамоты. Рукоположения. А еще изображение обителей: Соловецкой, Троице-Сергиевой лавры, Оптиной пустыни… Русь Святая была иерархически очень четко там отстроена. На стенах все так выстроено было по смыслу, в чем-то сокрытому от посторонних глаз. В келии можно было даже «прочесть» насущный вопрос, который сейчас в Церкви стоит на повестке дня. Видишь иконочку святителя Тихона – скоро: наконец, состоится обретение мощей…

А на выходе из келлии отца Иоанна – гроб.

Все времена и пространства были в его келлии сжаты. Цельнейший человек.

– В чем его Богословие?

– Его Богословие в переводе Евангельских истин на доступный нам язык, подводя в качестве знаменателя нашу слабость. В его рассуждениях святителей Иоанна Златоуста находишь, Григория Богослова. Но дело даже не в этой святоотеческой концентрации. Всё это было проверено его собственной жизнью, пронизано опытом. Это самое ценное. Ценнее опыта ничего нет.

– Святые отцы делились не знаниями, они делились опытом.

– А сейчас большинство проповедей страдают тем, что они оторваны от жизни, они информационно сгущены и перегружены, агрессивны к восприятию, постоянно заставляют человека догонять; форсируют, пичкают, когда предыдущее еще не усвоено. Это просто сверкание знаниями. За каждым словом – огромный массив непереваренной и самим проповедником книжности. Так нельзя! Отец Иоанн был настоящим отцом: вел, взращивал, поддерживал. А сейчас то и дело слышишь: миссионерство… Кому? Зачем?

Отец Иоанн не миссионерствовал. Он просто ходил пред Богом. Это лучшая миссия. А как он интонировал! Он же поднимал фразу на такую высоту! Он разговаривал с Богом! Одновременно: с Богом и с тобой. В этом его, если можно так сказать, пастырский успех. Он разговаривает с Богом и тут же с тобой; и тебе ничего не остается: ты предстоишь пред Богом! Понимаете? Это что-то фантастическое! Он так молится, что ты оказываешься внутри этого опыта Богообщения.

Помню, как он влетает в келлию в своих обрезанных керзовых сапогах из-под серого подрясника. Мимо меня – ух! пронесся! И: Царю Небесный… – молится на ходу, тут же к иконе: Божия Матерь! Духом он – там, с Ними разговаривает! И с тобой разговаривает! Так и устанавливается связь.

Как он говорил: мы просто передаточный элемент, связываем миры. Мы – никто.

– Сейчас вышла книга весьма ограниченным тиражом келейницы Татьяны Сергеевны Смирновой «Воспоминания о Промысле Божием, милующем нас, не понимающих Его любви»…

– Да-да, передали, читал. Сейчас Владыка Тихон (Шевкунов) уже переиздание готовит. Есть дополнения к книге.

– Там Татьяна Сергеевна вспоминает манеру общения отца Иоанна: «Разговаривал так, как будто не он сам, но мы вместе, что-то обсуждая, принимаем решение». В Вашем случае как решения принимались?

– Батюшка чем занимался? Он, как пчелочка. Трудолюбиво все-все-все обойдет, ничего не упустит. В чем проблема? Всё расспросит. «Как мы эту проблемку разрешим?» Дело в том, что на самом деле не то, что казалось, что ты соучастник принятия соборного решения… Нет, я бы так не формулировал. Ты пока свидетель, просто рассказываешь, что же происходит с твоей душой. Для того, чтобы ты это все рассказал, изложил, тебе созданы самые хорошие условия. Тебя слушают. Тебя окружают трепетным вниманием, учитывают все подробности и обстоятельства твоей жизни. С этой стороны, с той. А как матушка? А где дети, родители? Когда то, а как там? Что с работой? … Это все пока его снисхождение и до конца – его снисхождение. А давай мы вот это вот так вот сделаем? Смотри: и там будет хорошо, и здесь будет хорошо. Нет?! А что-что? Нет? А давай вот так? Он настолько вникал во всё, точно входил во всё твоё бытие, влазил в твою шкуру. Непритворно. Только после этого – мог что-то сказать. Ты, как тесто – уже был – отлежавшееся. Тебя отпустило полностью! Вышли все пустоты твоего существования, всё безжизненное ушло. Если в тебе оставались еще какие-то фракции, не участвующие в процессе этого обжига вещества твоей жизни, это не скрывалось от глаз опытного духовника. Раночки есть? В следующий раз приедете, к тому времени заживут.

Такой подход располагал, начиная с посадки в вагон поезда с пунктом назначения Печоры. Человек понимал, что он едет не в обычную поездку, откуда вернется таким же, каким был, а он отправляется на переборку всего своего существа. Полную ревизию прошлого, будущего, настоящего. И пока ты ехал, ты выбрасывал из окна вагона все, что уже заранее вызывает сомнения: накапать на кого-то, еще что-то «из этой оперы»… Всё это отсекалось. Ты стругал себя и обтесывал еще только приближаясь к Печорам. Приезжал туда уже довольно просветленный. Этот тяжкий путь на Печоры… Всегда ночью. Неудобно. Всегда очень некстати некая такая временная складка закрадывалась в этом пути. Но это всё было полезно! Можно было, по крайней мере, кое-что заранее отодрать и прийти к старцу в таком свеже-восприимчивом состоянии, так что старец работал уже по-живому. А тогда начиналась уже действительно соборность.

– К старцу как на Голгофу?

– Да. Только это еще и всегда был путь возвращения домой. Он был всем для тебя: и отец, и мать, и брат и сестра… Его личность вмещала всё! Смотришь: старец, а тут – мать! А так тебе мог ответить только брат. И тут же такая сердобольность – точно: бабушка!

– Владыка Штутгартский Агапит (Горачек) в интервью отмечал, что это и есть одно из проявлений православного опыта соборности: такой личностный диапазон отличает святых.

– Да, то он строгий и суровый, то нежный и заботливый до невозможности. И одно не противоречит другому. Отец Иоанн очень многих в своем сердце вмещал.

– Как этого достичь?

– Плоскость в нашем восприятии первична, центрируется она горизонталью-вертикалью: если мы потянем эти оси в одном направлении, потом в другом, – получается крест.

Пока мы душу свою не натянем, она не сможет как звукопринимающее полотно реагировать: будет нечутка ни к Богу, ни к ближнему. Чем ты ее сильнее натянешь, тем она будет восприимчивее. Вот в опыте отца Иоанна была ошеломительная отзывчивость на все твое существо.

– Ныне прославленный старец Паисий Святогорец говорил, что монах должен сделать свое сердце таким чутким, как листочек сусального золота. А как душа так истончается? Это достигается аскетическими средствами?

– Да, в Православии это святоотеческое сокровище сохраняется. У нас и посты, в отличие от католиков, а тем более протестантов, не отменены.

– Есть представление о соборности, включающей и общение со святыми…

– Вся эта православная традиция и дает такой потрясающей цельности личности, как отец Иоанн. Ты – только воспринимай, если способен. Имеющий зрак да видит, имеющий уши да слышит! И работай головой. Хотя бы. Сердцем – к этому еще надо прийти.

– Названия большинства книг об отце Иоанне как раз к сердцу и обращают: «Память сердца», «Из тайников сердечных»…

– Да. А отчего от одного сердца до другого сердца пропасть? Слушает человек да не внимает. Появляется буферная зона. Вроде человек и общается: а не то, не то… Никакой с ним связи! Таким образом, все обволакивается таким вакуумом, ощущается адский холод с разным уровнем температуры от прохладцы до леденящего мраза. Эта пустота межчеловеческих отношений полностью отсутствовала в келлии отца Иоанна. Там ты мог почувствовать трепет присутствия пред Богом. Может быть, впервые в жизни опытно пережить страх Божий. Тогда тебя пронзало осознание, что без страха Божиего в жизни искать нечего.

– Почему?

– Потому что страх, даже не страх, а именно трепет – это тот опыт, изнутри которого нам открывается Божество. Здоровье мы отдаем дьяволу: суета, чрезмерные притязания («то, что сверх меры, – всегда от лукавого», – говорят святые отцы). Так до 30–40 лет мы с этим сокровищем запросто «справляемся» плюс еще приобретаем огромный мешок привычек отнюдь не благочестивых, они нас давят, а мы их с собой все равно таскаем. Ум мы отдаем некоему блистанию своего «я»: нечто эдакое высказать, втиснуть что-то свое, изобрести, написать, изобразить, – и делаем себя же таким образом заложником известно чего и кого. И т.д. А Богу мы можем принести лишь трепет, только тогда Истина на самом деле нам и открывается, и запечатлевается на сердце и на душе «заруба» – появляется некая духовная память.

– О подобном опыте свидетельствует преподобный Силуан Афонский. Господь в самом начале его духовного пути явил ему такую силу благодати, что этот опыт действительно остался как некий след, «заруба», как вы говорите, и уже до своей кончины он, помня об этом опыте, непрестанно молился. Но как этого откровения сподобиться?

– Не знаю. Только в трепете, истинном страхе перерождается душа. Меняется весь твой состав: от духа до тела, от принципов до ощущений.

– Отец Олег Стеняев рассказывает, что у воцерковленного человека грех сразу же сигнализирует состоянием здоровья. Он приводил в пример себя, диабетика: тут же поднимается сахар в крови. Даже если собственно грех в суете не заметил, фиксируешь ухудшение и – задумываешься, начинаешь вспоминать…

– Да, кого-то как раз страшный диагноз и может потрясти. Так на деле часто и происходит. Или какое-то катастрофическое событие. А иногда это напротив может быть запредельная радость, которая переворачивает все твое прежнее прозябание, отслаивает его. Для меня это обновляющее состояние было естественным в келлии отца Иоанна.

– И не было уже ни того «мешка привычек», ни «блистания умом своего «я», о которых вы упоминали?

– Это все отмирало и отваливалось еще на пороге его келлии. Заходишь к нему – чистый лист, на обратной стороне которого еще проступают некие «водные знаки» прошлой жизни. Потому что, когда ты к нему ехал ты уже перетряхивал всё свое существо: грех-первогрех-протогрех… Вот такие уже какие-то очень тонкие очертания нашей падшести еще просвечивали при его взгляде-рентгене. Это могло быть какое-то фундаментальное сомнение, помысел какой-то очень хитрый с маскировкой под «благое намерение». Но вот здесь в батюшкиных обкалываниях (Георгий Георгиевич опять, как и в случае слов «как пчелочка…» показывает пальцами окружной миллиметровый шаг вплотную к попавшемуся в руки предмету) какая-то глубинная внутренняя проблема, потаенная и сокрытая, давала о себе знать, выходила наружу. Вот этим он и занимался.

Через один уровень сита пропустит тебя – падаешь на следующий. В строительстве есть такая система Грое. Далее следует второй уровень, за ним третий… Все зависит от твоей предрасположенности к духовному деланию. Можешь ли ты себя менять в духовном плане еще и дальше? Если да, он погружался с тобой на еще более глубинный уровень твоего внутреннего бытия. Батюшка владел вот этими ярусами: с епископом одна шкала, с Георгием – другая (масштаб при показе руками первой значительно превышает эту); с какой-нибудь матушкой – совсем другая (без жестового комментария).

– А что помнится из слов, наставлений отца Иоанна?

– Помнится всё. Процентов 80 не произносится. Пытаешься произнести, но не можешь. Как в маразматическом уме: помнится всё и чем дальше, тем больше помнится, но проговорить не можешь. Это, конечно, выдает то, насколько человек поверхностно относится к духовному общению. В принципе батюшка говорил, наставлял, а мы: не имамы человека (Ин 5. 7), – это все воспроизвести, понести, запомнить сами не в силах. Это и есть наш приговор, расписка в нашей повседневности: духовно мы на самом-то деле очень мало работаем. Ты сам весь как слепок его слов, наставлений: что-то закрепилось, там усеклось, где-то пошло в рост, одно задело, другое нет. Общее впечатление: как будто все помнишь. А повторить не можешь. Это и свидетельствует о том, что своего духовного лексикона нет.

– Архимандрит Ианнуарий (Недачин), вспоминая слова своего еще светского ректора, говорил: образование – это то, что остается, когда все забудешь.

– Что такое образование? Ты постоянно делаешь то, что тебе не хочется. Но так ты и научаешься главному – послушанию. Я только сейчас понял, что на этом духовном по своей сути принципе и держалась вся система советского образования. Да, нас заставляли, – прости, Господи, – конспектировать апрельские и прочие тезисы Ленина. Но нас научили сидеть и работать!

А этот навык серьезнее всей этой исторической шелухи. Сейчас этому никого не учат.

– Это один из парадоксов в опыте даже узников СЛОНа и других лагерей: если человек просто добросовестно работал, как перед Богом исполнял послушание, – уже это его даже внутренне спасало. Труд сам по себе освящает. Ведь и в патериках масса примеров совершенно бессмысленного труда, когда послушники, например, носят воду из кадки в кадку – а соловецких узников заставляли из проруби в прорубь носить…

– Вот здесь как раз тайна. Если тайны нет, то ничего не имеет смысла. А где проникает тайна? Там, где ты не хочешь, а делаешь. Не можешь, но ты преодолеваешь…

– Смиряешься и благодать действует.

– Конечно.

– У митрополита Месогейского и Лавреотикийского Николая (Хаджиниколау) в его книге «Человек на границе миров» есть парадоксальные слова: «Человек встречает Бога в абсурдных обстоятельствах», – вот только в контексте сказанного смысл фразы и открывается…

– Да, это как раз, когда ты уже ничего не понимаешь, и даже уже не надеешься на свое разумение, когда ты в себя не веришь, значит, ты уже веришь. В Кого? В Бога. Все, что ты тогда делаешь, получается, в складчину с Богом. Все, что я смогу сделать, сделаю, а что нет – Бог поможет.

– Здесь же и секрет патерикового совета старца ученику: читать Псалтирь, даже если не понимаешь: «Если понимаешь и читаешь, Господь дает тебе благодать, а если не понимаешь и все равно читаешь, Господь дает тебе еще больше благодати!»

– Конечно, если понимаешь, ты доволен собой. А если нет, то чем больше смиряешься, тем больше Бог помогает тебе. Это трудно было понять в те советские времена. Но то, что нас заутюжили крепко, это было очень кстати.

– Те, кто сам прошел тюрьмы и лагеря, проводили даже такую параллель: раньше подвижники сами уходили в нечеловеческие условия пустыни, где холод, голод, зверье, а в новое время даны были концлагеря, тот же СЛОН. Батюшка Иоанн говорил, что никогда ни до, ни после лагеря у него не было такой молитвы, называл опыт заключения «школой молитвы». Как-то можно было, общаясь с отцом Иоанном, приобщиться этой крестной школы или это только через собственные испытания открывается?

– Отец Иоанн меня духовно родил. То есть Соловки меня, конечно, сформировали. Ко мне тут приезжали иностранцы и все допытывались: «А как Вы тут живете? Тут же столько людей убито, все кровью полито…» Вот так и живу. Соловки меня внутренне образовали. А отец Иоанн дал правило и обетования.

Тут кому как повезет. Точнее сказать: кто, что ищет. Вектор целеполагания – очень серьезная вещь. Что ты нанизываешь на эту стрелу, которая имеет острие и имеет хвост: куда она у тебя летит и какие ценности ты на нее собираешь? Вот отец Иоанн умел задавать направление.

Конечно, батюшка Иоанн – сердцеведец еще тот. Сокровенный сердца человек (1 Петр 3. 4) был для него в каждом явен. Тот Промысел Божий, который был вложен конкретно в тебя, был ему известен: что каждый из нас в жизни должен сделать, чтобы войти в меру полного возраста Христова (Еф 4. 13). Что мы собой представляем по замыслу Божию? – вот это батюшке и открывалось.

– А как это самому человеку открывалось? Говорят, Господь касается сердца человеческого болью?

– Да, болью. Но иначе мы не меняемся. Если представить жизнь человека как ствол дерева, то опыт, формирующий твой внутренний мир, это те «зарубки», которые чертами и резами наносит Промысел Божий на этом массиве обреченного вещества.

– Так может получиться Крест?

– Да. Из этих смысловых дописьменных знаков, которые сначала едва различаются как некие иероглифы еще немой в общении с Богом души, постепенно складывается молитва. Сначала о себе, но в зрелом опыте, как у отца Иоанна, – она вся уже о славе Божией.