Стеблов Е.Ю. «И на камнях растут цветы»

Интервью народного артиста России Е. Ю. Стеблова сайту Соловецкого монастыря.

– Евгений Юрьевич, какая по счету эта Ваша поездка на Соловки?

– Я здесь в третий раз…

– Когда состоялось первое знакомство с этим местом?

– Если говорить о заочном знакомстве, то давно. У нас был друг дома, который еще до открытия монастыря часто бывал здесь, и всегда с восторгом, несколько даже с культовым отношением, рассказывал о Соловках, хотя и был неверующим человеком. Это известный историк Густав Александрович Богуславский.

Потом мои родители отправились на Соловки. Это было в 1964 году, в момент, когда я снимался в картине «До свидания, мальчики». Съемки проходили в Евпатории, затем в Одессе, и родители, приехав туда для продолжения своего отпуска, много рассказывали о Соловках… Конечно, тогда у меня и мысли не было о том, что единственный мой сын выберет это место местом своего спасения.

Сам я приехал сюда уже тогда, когда Сережа стал послушников монастыря. В первый раз, три года тому назад, я просто заказал номер в гостинице, посчитав некорректным сразу проситься на постой в монастырь. Впоследствии обстоятельства сложились так, что отец Порфирий (наместник монастыря – ред.) и отец Ианнуарий (благочинный монастыря – ред.) предложили мне участвовать в акции, которую обитель проводит в самых разных городах России. Речь идет о масштабном музыкально-литературном проекте «Соловки: златая цепь времен», в котором участвуют братский и детский хоры, солисты Мариинской оперы, симфонический оркестр. Наместник, благочинный и я – выступаем в качестве ведущих. Я с удовольствием это делал уже два раза: в Петербурге и Петрозаводске.

Последние два года, я уже по приглашению отцов приезжаю сюда на неделю, и с сыном повидаться, и просто потому, что пребывание на Соловках стало для меня чем-то жизненно необходимым.

– Для большинства наших соотечественников Соловки, в первую очередь, ассоциируются с ГУЛАГом. Каково Ваше восприятие этого места, его истории, поменялось ли это восприятие за минувшие годы?

– У меня никогда не было гулаговского отношения к Соловкам. Конечно, я понимал, что это ссыльное место, которое в годы Советской власти было тюрьмой, местом тяжелых испытаний. Известна поездка Горького на Соловки, участь мальчика, который рассказал ему правду о лагере. Все это я знал, но не это меня интересовало здесь. Интересовали меня преподобные Зосима, Савватий и Герман, духовная история этого места.

Понимаете, если говорить о репрессиях, то они затронули практически всю страну. Я сам помню сталинское время, так как родился 1945 году. Помню, как на Первой Мещанской, которая сегодня называется Проспектом Мира, построили фасадный дом для сотрудников НКВД. И для нас было совершенно обычным, что каждую ночь туда приезжал Черный ворон, кого-то забирал. Это воспринималось как данность. Или, помню, у нас на заднем дворе жил пекарь, его взяли, оказался шпион, мы – дети, это обсуждали. Потом его выпустили, сказали, что ошиблись. Потом опять взяли, все-таки оказался шпион. Сейчас, будучи зрелым человеком, я могу оценивать все подобающим образом, а тогда мы много не понимали, это было течением жизни, повседневностью.

Что касается восприятия Соловков, то оно часто выходит за пределы обычного. Например, я очень болезненно отношусь к коверканию русского языка, сленгу, который используется сейчас буквально на каждом шагу: «по жизни», «больничка», «фотка» – это же в чистом виде тюремный жаргон. Почему-то люди не называют друг друга – господин, сударь и сударыня, слово товарищ сохранилось только в военной среде. Зато повсюду: мужчина с женщиной, хотя это, по сути, скотское гендерное обозначение. В одесском трамвае такое можно было услышать, но подобное обращение всегда звучало с юмором, было местным колоритом. Мне и в голову не могло прийти, что когда-нибудь у нас все будет так величать друг друга, и делать как само собой разумеющееся даже на уровне федеральных телевизионных каналов: «ограбили мужчину», «женщина пострадала».

Но летом прошлого года, я обратил внимание, что меня абсолютно не раздражали все эти слова во время общения с трудниками, которые пребывают на Соловки со всей России. Многие из них, так же коверкают язык, но их тяга к Богу, покрывала в моих глазах имеющиеся недостатки. Потом, когда Сережа проводил меня в аэропорт, я провел около часа в накопителе, и понял, что раздражение возвращается. И тогда я подумал: «Э, брат, значит это больше от тебя!» Значит, когда я живу здесь, под благодатной сенью соловецких святых, в месте намоленном и освященном страданиями верующих людей, раздражение уходит, его заменяют совсем иные чувства, формируется иное отношение к людям.

Уже в этом году мне пришла такая мысль: не важно, кто и как молится в монастыре, важен сам факт того, что люди приезжают сюда молиться, и благодать этого места, исходящая от святых основателей обители, современной братии, которая поддерживает здесь «неугасимую лампаду», покрывают наши неопытность и духовное несовершенство.

В свое время, когда я только шел к Богу, меня пронзила мысль о всеединстве. Теоретически я всегда знал, что все в мире взаимосвязано, но был момент особого осознания того, что божественная благодать буквально разлита в нем, ее можно черпать, делиться с другими. Что касается таких мест как Соловки, то приобщаться к благодати здесь наиболее удобно, это приобщение не требует большого труда, и зависит только от намерения человека соединиться с Богом.

– В каком возрасте Вы пришли к Богу?

– Я не был крещен в детстве, в советское время родители не могли позволить себе многих вещей, в том числе потому, что были дворянами. Дворянство по папиной линии получил мой прадед, который был директором мужской и женской гимназий, построил в Рыбинске Домовую церковь, был главой Городской думы. И, что было редкостью в царское время, дослужился до действительного статского советника – это генеральский чин, который обычно учителям не давали. В связи с затронутой темой, хотел бы поделиться еще одним наблюдением. Одно время у меня находилась грамота деда, подписанная Николаем II, в которой меня особенно тронула формулировка: «Прошу покорнейше принять звание Почетного гражданина». Кто у нас сейчас обращается подобным образом? Пожалуй, такое можно встретить только в церковной среде. На Пасху я получил от отца Порфирия поздравительную открытку, которая начиналась со слов: «Ваше Боголюбие…». Это очень точное определение, я действительно стараюсь любить Бога. Кому из коллег ни показывал, все они очень умилялись этому. Такое обращение очень приятно. Приятно, потому что точно.

Что касается встречи с Богом, то мы с женой крестились сознательно в тридцать три года. Это было советское время. Я был заместителем парторга по идеологии, будучи публичным человеком, надел черные очки, старался быть неузнанным. В храме в Сокольниках мы договорились с батюшкой, который крестил нас без паспорта, т.к. в противном случае сведения пошли бы в райком, в КГБ.

Крещение стало новым этапом моего духовного пути. Но я думаю, что существует некая предрасположенность человека к определенным выборам. Одного тянет к Богу, другого – нет. По духу своему я всегда был человеком верующим, еще даже дитятей. С одной стороны меня легко можно было вовлечь в какое-нибудь искушение, часто меня подводило человеческое любопытство. Но, когда я узнавал, что даже самое интересное является плохим, я еще, не будучи сознательно верующим человеком, быстро к этому охладевал.

– Вы более полувека на сцене. Поменялось ли Ваше отношение к искусству в связи с теми духовными обстоятельствами, которые переживаете Вы члены Вашей семьи?

– Как я уже сказал, меня всегда тянуло к хорошему. В том числе и в творчестве, вначале интуитивно, а после крещения – сознательно. Само крещение совпало с рядом обстоятельств. Из-за съемок в Чехословакии я ушел из театра Моссовета, в котором тружусь 47 лет. На съемки меня не отпускали из-за премьеры, которая постоянно откладывалась, а начальство при приемке спектакля хотело блеснуть первым составом. В конце концов, я уволился из театра и уехал за границу, где попал в страшную аварию. На скорости 120 километров в час мы врезались в столб на разделительной полосе около международного аэропорта «Прага». Нас вынимали, разрезая автомобиль. Жуткое было состояние… Но, одновременно, в момент аварии я вдруг понял, что человек – это не мое раненое тело, а нечто иное. Внешние обстоятельства внутреннего человека не повредили, наоборот, чему-то научили его, сделали лучше, мудрее.

Спустя год, перенеся к тому времени несколько серьезных операций, я вернулся в Москву, где меня стали уговаривать возвратиться в театр Моссовета. Юрий Александрович Завадский, наш художественный руководитель, в этот момент ушел из жизни, оставив завещание, в котором, помимо прочего, говорилось о том, что меня необходимо в театр вернуть. Как-то раз я встретился на улице с Ростиславом Яновичем Пляттом, с которым мы много партнерствовали. Он спросил, почему я этого не возвращаюсь. Я ответил, что вернусь, если будет конкретная интересная работа, так как не видел смысла обращаться к старому репертуару, если не будет движения вперед.

Спустя некоторое время новый художественный руководитель режиссер, Павел Осипович Хомский, начал ставить «Братьев Карамазовых». Он мне на выбор предложил две роли: или Смердякова, или Алешу. Я понимал, что Смердяков – это выигрышная роль, говоря театральным языком. В инсценировке было написано, что один артист должен играть и черта и Смердякова. Этот материал сценически очень выигрышный, тогда как Алеша – сценически совершенно невыигрышная роль. На профессиональном жаргоне – это «голубая роль», и очень сложная, если всерьез этим заниматься.

Но я выбрал Алешу, так как понимал, что для моего внутреннего человека важнее работать именно над его образом. Я тогда много не знал. Это сейчас мой сын – послушник, а тогда я не имел никаких представлений о церковной жизни, быте. Помню, даже поехал в Свято-Троицкую Сергиеву лавру, беседовал там с одним из насельников, пытаясь перенять некоторые черты его внешнего поведения: как сесть, как держать руки; – это ведь очень важно для передачи образа.

Работа над ролью, можно сказать, была целым университетом, потому что у Алеши текста очень мало, тогда как у Ивана и Дмитрия, его, наоборот, очень много. К тому же, Достоевский не только очень «говорливый», но и полифонный автор. У Толстого, например, кто-то может вести сцену, а остальные как бы идут вслед за ним, у Достоевского иначе. Скажем, в известной сцене в беседке у Дмитрия, который ждет от Алеши решающих слов, огромные монологи. Алеша же, в своем молчании должен эти монологи пройти внутри себя, пережить их, поднимаясь все время по невидимой внутренней лесенке. И если мой герой не вскарабкается на необходимую ступень внутреннего напряжения, возникнет диссонанс, сцена не получится. Это очень сложно, так как внешне совершенно не видно, это движение происходит именно внутри. Но эта роль, как я сказал, стала для меня большой школой, работа над ней совпала с моим осознанным приходом к Богу. Удивительно, но очень много добрых слов я услышал тогда от репрессированных людей, которые многое пережили, и думаю, что я что-то тогда уловил – важное, непреходящее, главное.

Есть два принципиальных метода сценической работы: один метод агрессивный, который наиболее распространен практически во всех видах человеческой деятельности. В театре активное действие – это когда ты активно «берешь» внимание зрителя. Человека надо оглушить, после этого ему можно внушить все что угодно.

Но есть и более сложный путь, который мне ближе. Это когда ты поселяешь некий образ в своей душе, а потом открываешь ее, приглашая зрителя войти и заглянуть в нее.

Чтобы прояснить сказанное, приведу такой пример. Во МХАТе в свое время шел спектакль по гоголевским «Мертвым душам». В начале второго акта занавес открывался, и зритель видел сидящего великого артиста Михаила Тарханова в образе Собакевича. В этот момент ничего не происходило. Но через несколько мгновений возникали аплодисменты, потому что люди в зале вдруг понимали, что видят того самого Собакевича. Актер ничего не делал, но образ жил в нем, и зрители чувствовали это.

Такой путь более сложный, он требует особой техники, серьезной работы над собой. Но, думаю, что по этому – внутреннему, духовному пути я старался идти всю свою творческую жизнь.

– Изменилась ли Ваша личная жизнь за последние годы?

– После смерти Татьяны, Сережиной мамы, с которой я прожил 38 лет, мы с сыном поехали на Гроб Господень в Иерусалим. А летом он ушел в монастырь. Недавно я написал небольшую повесть, она опубликована в мартовском выпуске журнала Story, в которой описан этот уход, я цитирую письмо, которое оставил мне сын.

Когда он был в девятом классе, мы с матерью уговорили Сережу креститься, и он сделал это за компанию с товарищем, да еще за то, что в кафе потом пойдем, отметим, как бы шутя, играя. А это событие оказалось настолько глубоким для него, он такими семимильными шагами начал воцерковляться, что остается только удивляться тому, как церковное Таинство может переворачивать сознание человека.

После окончания театрального института, Сергей сказал, что хочет пойти в семинарию, но мы тогда его отговорили. Сейчас я думаю, что, может быть, и зря. Мать переживала, что семинария, это значит Свято-Троицкая Сергиева лавра, где придется жить в общежитии. Это чисто материнское отношение. Я предложил ему поступить в Свято-Тихоновский институт, так как тоже больше склонялся к тому, чтобы он оставался дома. Мы не были против духовного пути, но о монашестве тогда и не думали. Это для родителей тяжело.

Я теперь думаю, может быть, идеально было бы, чтобы он стал белым священником? С одной стороны я очень позитивно отношусь к тому, что он посвятил себя Богу, но человеческое начало действует во мне. Я вижу, что мой род прекращается, ведь Сергей у меня единственный сын.

Недавно я был в Сретенском монастыре на заседании Совета по культуре при Святейшем Патриархе, и познакомился там с архимандритом Тихоном (Шевкуновым). Еще до этой встречи Наместник Соловецкого монастыря подарил мне книгу «Несвятые святые». Во время перерыва я подошел к отцу Тихону и сказал, что его книга очень хорошая. Мы познакомились, он дал мне визитку, и я решил поговорить с ним, как с человеком, который имеет не только духовный опыт, но и театральное образование. Я много спрашивал по поводу Сережи, не понимая тогда, что к чему. Мирские люди мало что понимают в монашестве. Я ему говорю:

– Ну вот, Вам – хорошо, у Вас брат или сестра есть.

А он в ответ:

– Кто Вам сказал? Я у мамочки единственный сыночек. И у моей матери тоже эта проблема была.

Сережа еще при жизни матери ездил в Оптину пустынь, и приезжал оттуда вдохновленный. Несмотря на то, что он выглядит достаточно юно, ему сорок лет. Он снял полнометражный фильм, хотя сейчас получить полнометражную картину очень тяжело. До этого сделал несколько короткометражных работ, окончил высшие «киношные» курсы, несколько лет занимался телевидением, он в этом абсолютный профессионал. И вдруг такой поворот…

В письме он написал, что при жизни мамы никогда бы не ушел, понимая, что это ее убьет. А дальше добавил: «Тебя и бабушку это не убьет, вы такие люди, про которых говорят: “И на камнях растут цветы”».

Несмотря на вполне понятные переживания, я очень благосклонно и с большим уважением отношусь к его выбору. Я никогда, даже будучи малышом, первоклассником не понимал приоритет физического начала. По своему складу для меня дух всегда был первичен, а материя вторична. Сережа обогнал меня. Я в некоторых духовных вопросах могу с ним советоваться, я чувствую, что он в чем-то старше меня.

– Многие приезжают на Соловки, пережив жизненные трагедии. Кто-то ищет ответы на «проклятые вопросы», кто-то утешения, и часто можно наблюдать, как здесь на «камнях вырастают цветы». Каким Вы видите свое дальнейшее пребывание на Соловках?

– В прошлый свой приезд я познакомился с одним молодым священником из Саратовской епархии, который является духовным чадом схиархимандрита Власия. Он предложил мне встретиться со своим духовником. Я решил посоветоваться с сыном, тем более, что хотел спросить у отца Власия про его монашеский путь. Сергей сказал, чтобы я решал сам, но предупредил: «учти, что это такое лицо, что если он что-то скажет, то это уже “без вариантов”. Готов ли ты будешь это принять?» Перед отъездом с Соловков я обратился к отцу Порфирию с тем же вопросом и тот посоветовал посетить Боровский монастырь.

Мы приехали, долго ждали, видели немало страждущих, болящих людей. Наконец зашли. Отец Власий узнал меня как артиста, ласково встретил, мне даже показалось с особой нежностью, хотя по возрасту – он мой сверстник. Светлые – совершенно прозрачные, пронизанные духом – глаза, облик профессора медицины. Начал говорить. Не называя Сергея по имени, спрашиваю:

– Батюшка, у меня единственный сын, был артист, кинорежиссер, драматург, а сейчас – послушник Соловецкого монастыря».

Он мне отвечает:

– Сережа? Хороший Сережа, хороший.

А я спрашиваю:

– Батюшка, это его путь?

– Его! Его! И монастырь там очень хороший, и священноначалие там очень хорошее.

И вдруг говорит мне:

– И ты там будешь!

Я, честно говоря, опешил! Растерялся, был совершенно не готов. Спрашиваю:

– В каком смысле?

Он задумался:

– Ну, кино, что ли, какое-то будете вместе делать?

Так и сказал. Удивительно все это. Время покажет. Слава Богу! Что еще говорить?