«ВЫСШЕЕ ИЗЯЩЕСТВО ВЕРЫ». Жизнеописание священномученика Германа, епископа Вязниковского [1]

И сказал Господь: «Симон! Симон!

Се, сатана просит, чтобы сеять вас как пшеницу;

но Я молился о тебе, чтобы не оскудела вера твоя…»

Лк 22. 31–32

Епископ Герман (в мире Николай Степанович Ряшенцев) родился 10 ноября 1883 года в Тамбове, в семье купца второй гильдии Степана Григорьевича Ряшенцева. Мать его, Мария Федоровна, урожденная Затонская, происходила также из купеческой семьи. Уже через четыре дня, 14 ноября, в день памяти апостола Филиппа и святителя Григория Паламы, перед началом Рождественского поста, младенец был крещен в тамбовском Христорождественском соборе [2] протоиереем Алексеем Петровским и наречен Николаем, в честь святителя Николая Чудотворца. Восприемниками его были дед по матери, купец Федор Васильевич Затонский и «купеческая вдова» Мария Федоровна Шилова [3]. Тогда же новорожденный был вписан в тамбовский «купеческий список». Тамбовским купцом он и продолжал числиться вплоть до принятия монашеского сана. Но на этом младенце поистине запечатлелся, по молитве священника при наречении имени, свет лица Божия и крест Христов, «в сердце и помышлениях, во еже бегати суеты мира и от всякаго лукаваго навета», и другая «торговля» увлекла его ум.

Николай был пятым из восьми детей. Уклад семьи был традиционно православным, в доме строго соблюдались посты. Это не мешало родителям быть чуткими к положительным веяниям времени: сыновья, кроме Леонида, и младшая дочь получили высшее образование (Александр – экономическое, Виктор и Николай – богословское, Вера и Владимир – медицинское). Старшая дочь Ольга была замужем за провизором Казанским, Зинаида – за священником Владимиром Бусыгиным. Очевидно, наследственной в семье была музыкальная и художественная одаренность, легкий и жизнерадостный нрав. Виктор и Николай, лицом более других похожие на мать, унаследовали и ее особую религиозность.

Степан Григорьевич, выходец из крестьян, имел мануфактурный магазин на главной улице города, семья жила в большом двухэтажном доме. Но после его смерти (по-видимому, в начале 1890-х годов) вдова, мать Владыки, не смогла вести дела и разорилась, магазин купили приказчики. Спустя несколько лет пришлось продать и большой дом и переселиться в маленький, одноэтажный.

О своих детских годах Владыка вспоминает в письме Н. Д. Шаховской-Шик, отвечая на ее письмо о заботах, связанных с детьми: «Что Сережа Ваш больше похож на девочку и в некоторых отношениях «совершенно еще младенец», конечно, не плохо, а хорошо. Вообще, мне кажется, ничего в детях не надо форсировать, а религиозно-нравственную стихию надо поддерживать примером и всем тем, что обычно называется обрядом, чем-то как будто внешним, даже, с точки зрения иных, ненужным для истинного религиозного роста. Зажженная лампадка, образочек в изголовье, благословляющий крест отца или матери на сон и со сна, если возможно, хоть кратенькие общие молитвы – это все такая сила, при искренней религиозности родителей, какую никогда не вытравят все хоть и сильные, но пустые ветры модных настроений и безверия. В воспитании я сторонник дисциплины, но согретой любовью, которой у Вас в сердце хватит не только на своих близких и родных. Но хорошо знаю, как вредна односторонняя строгость и требовательность, и «покорную съеженность» знаю из своего детства. Надо по пословице: строгостью не ожесточать, ласковостью не расслаблять. Конечно, власть над душой ребенка любви более могуча, чем одна разумная, но часто холодная дисциплина. А вот с раздражительностью и нетерпеливостью всячески надо бороться, так как это страшно портит характер детей, да и тех, кто раздражается. Я по себе знаю, как во многом была испорчена моя нервная система с детства благодаря горячности и нервозности моей матери (у ней было нас восемь человек). Насколько ее горячность обижала, настолько впоследствии ее кроткая снисходительность стыдила и от многого удерживала».

Уже в раннем детстве Николай ощутил призвание Божие, которое определило выбор его жизненного пути. В 1902 году, после окончания классической гимназии, он поступает в Казанскую Духовную академию, которую незадолго до того окончил его старший брат Виктор – иеромонах Варлаам. Это были годы ректорства епископа Алексия (Молчанова), сменившего на этом посту епископа Антония (Храповицкого). На третьем курсе Академии, в Великую субботу 1905 года, в возрасте двадцати одного года, он принимает монашеский постриг с именем Герман, в честь святителя Германа Казанского.

«У бабушки, Марии Федоровны, – вспоминает Гали Леонидовна Солопова, племянница Владыки, – единственно что сохранилось по смерти мужа, – это небольшое имение под Тамбовом, недалеко от станции Ляда. Там был выстроен большой рубленый дом, а с появлением на свет многочисленных внуков к нему была сделана пристройка. Летом на дачу съезжалась вся большая семья, братья и сестры со своими детьми. Всем хватало места, у всех была своя комната. Дача была окружена лесом. Сразу за забором начинался сосновый и дубовый лес, какой-то участок был посажен Марией Федоровной и назывался «бабушкин лес». Вся детвора должна была каждый день отправляться на сборы ягод и грибов, их было великое изобилие поблизости от дома. А вечером на костре отваривались грибы и варилось варенье, детям при этом полагались душистые пенки, которые намазывались на кусок черного хлеба. В отдалении от большого дома, примерно в полукилометре от него, среди поля, был построен маленький деревянный домик для монашествующих, Варлаама и Германа, там они жили, когда приезжали на дачу. Этот домик назывался «скит». Мы, дети, а нас было семь человек, сами понимали, что здесь особый мир, и не бегали, не шумели около него. Отец Варлаам был необыкновенно добр и кроток, глаза его так и сияли лаской. Никогда нельзя было услышать от него повышенного, сердитого тона. Всегда ровный, спокойный, самоуглубленный, удивительный… Недаром в семье его называли «кроткий ангел», «тихий ангел». Он был какой-то неземной! К отцу Варлааму мы относились с невольной почтительностью, удивлением и даже страхом. Мы считали его святым, хотя никто не говорил нам этого. Отец Герман в то время был более земным, и мы его не боялись, он любил поговорить и пошутить с нами.

Семья была очень дружная, и я не помню ни одной ссоры. Помню такой эпизод: дети решили строить шалаш, притащили веток, устроили основу, но не успели закончить – настал вечер. Утром проснулись, побежали к шалашу и замерли в удивлении и восторге – шалаш был полностью закончен! Мы решили, что «это, наверное, волшебник приходил»… А отец Герман решил сделать детям сюрприз, он вечером закончил шалаш и потом посмеивался, говоря: «Упустили волшебника!..»»

Помимо академических занятий юный брат Герман участвует в работе студенческого кружка, о котором впоследствии он вспоминал с благодарностью: «Этот кружок устраивал внебогослужебные собеседования, религиозно-нравственные чтения в самых разнообразных аудиториях, при самом разнообразном подборе слушателей, начиная от зажиточного фабричного люда одного многомиллионного предприятия и кончая босяками в одной из трущоб. Велись религиозно-нравственные чтения студентами и в некоторых церковноприходских школах. Собирались сюда старушки, старики, мелкие торговцы, бывало два-три интеллигентных слушателя и довольно много детей школьного возраста и старше. Начинались эти чтения общей молитвой, потом велась беседа катехизаторского характера, потом все вместе пели молитвы и второе чтение исторического или бытового характера иллюстрировалось световыми картинами.

Я знал некоторых из наших слушателей, которые приходили сюда совершенно из другого конца города, сделав добрых верст пять. Эти чтения возбуждали во всех нас однородные чувства. И наши слушатели и мы уходили с чтений воодушевленные, согретые общей молитвой, умиленные простою беседой о Боге и Его правде. Этих чтений никогда не забыть!» [4].

В студенческие же годы отец Герман находит себе и духовного наставника. Как и многие студенты Казанской академии, он начинает окормляться у старца схиархимандрита Гавриила (Зырянова), бывшего в то время настоятелем Седмиезерной пустыни под Казанью. «Красотой своего служения он положительно умилял и удивлял всех, кто знал его, например, в годы его настоятельства в сане архимандрита, – писал о старце Гаврииле его духовный сын, архимандрит Симеон. – Действительно, редко можно встретить такое счастливое сочетание в одном человеке наружных и внутренних качеств…» [5]. И позднее, будучи ректором Вифанской духовной семинарии и архимандритом, отец Герман навещает своего старца, вынужденного переселиться из Седмиезерной пустыни. Когда в 1915 году здоровье старца ухудшилось, он пожелал вернуться в Казань, где его приютил в Казанской Духовной академии архимандрит Гурий (Степанов, впоследствии архиепископ и священномученик), сокурсник и товарищ отца Германа, и где он 24 сентября мирно почил, «по неисповедимым путям Промысла Божия», в академический «храм Небесных Сил был изнесен, там и в присутствии своих духовных чад – академических иноков был благочестно отпет» [6]. Отпевание состоялось 28 сентября. Оставив семинарские дела, отец Герман приезжал в Казань, чтобы принять участие в отпевании старца и проводить его в последний путь. Преподобный старец, наставник истинного монашеского делания, всегда веселый, деятельный, от природы мягкий и простосердечный, должен был быть особенно близок по духу отцу Герману. Это, конечно, дар Божий в начале монашеского пути, тот «талант», который надлежало многократно умножить.

В 1906 году отец Герман принимает священный сан и оканчивает академию со степенью кандидата богословия, защитив диссертацию на тему «Нравственные воззрения преподобного Симеона Нового Богослова».

17 августа того же года последовало назначение его в Псковскую семинарию преподавателем Священного Писания. Ректором семинарии в то время был архимандрит Никодим (Кротков; архиепископ Костромской с июня 1932 года, священномученик), с которым позднее, в 1926-1927 годах, Владыка отбывал ссылку в Средней Азии и о котором отзывался тепло в письме Н. А. Верховцевой, а епархиальным архиереем – архиепископ Арсений (Стадницкий), впоследствии митрополит, выдающийся иерарх Русской Православной Церкви. Молодой иеромонах сразу же включается в работу местного Кирилло-Мефодиевского братства [7], имевшего целью, по определению архиепископа Арсения, «оживление и возрождение церковноприходской жизни» [8].

1 декабря 1907 года иеромонах Герман назначается на почетную, но и хлопотливую должность инспектора семинарии. Кирилло-Мефодиевское братство также оценило энергию своего нового соработника – 26 августа 1908 года «инспектор духовной семинарии иеромонах Герман» избран председателем братства [9]. На этом заседании он выступил с докладом об устройстве при церквах народных библиотек. Отец Герман говорил с горячей верой в то, что намечавшийся им путь деятельности братства – «не плод кабинетно-теоретических соображений, а веление времени, невысказанная и, пожалуй, еще мало сознанная потребность глухой деревни».

«Всем известны, – продолжает вновь избранный председатель, -широкие просветительные начинания наших законодательных учреждений – разумею вопрос о всеобщем обучении, которое скоро станет уже реальным фактом; всем ведомо то своеобразное пробуждение деревни, которое широко уже пользуют те, про которых сказано, что они мудрее сынов света. Не умолкая проповедуют представители иноверия, сектантства и раскола – тем более опасные для деревни, что они имеют образ благочестия, хотя и без его духа, нося с собой дух смущения, недовольства и разрушения, не дремлют и агенты разных политических толков. И посмотрите, наша полуграмотная деревня там, где она встретилась с ними лицом к лицу, была почти всегда послушною струной, на которой они играли свои песни. Это были песни бури, и эта буря произвела громадные опустошения в душе нашего простолюдина и много его святых навыков, традиций, освященных мудрой стариной, унесла на своих темных крылах…

Самый злой недуг нашей деревни и самый сильный тормоз всякого действительного просвещения и духовного роста – алкоголь. Если и встарь «веселием Руси было питии», то теперь это уже обращается в страсть, в хроническую болезнь, и наш народ не только пропивает последнее свое достояние, избытком которого его почти никогда не баловала судьба, – он, что всего ужаснее, пропивает свой ум, свою совесть, свою душу, пропивает человека. На почве, богато орошенной алкоголем, развивается картежная игра, разнообразящаяся перлами сквернословия, растут семейные раздоры и драки, эти вечные спутники пьянства.

К этим недугам прибавляются и новые: сеяния наших политических новаторов дают обильные всходы: развивается неуважение к личности, непочтение к родителям, легкий взгляд на чужую собственность, учащаются случаи воровства и разбоя; прибавьте к этому уродливое проявление неправильно понятой свободы личности, сказавшееся в упадке нравственности среди молодежи, и вы получите довольно полную картину духовной жизни деревни.

Алкоголь и распутство, эти старые истребители древних царств и культур, скоро могут совершенно исказить духовный облик нашего народа, и о борьбе с ними надлежит крепко подумать. Где же искать противоядие этому? Кто или что способно освежить, оздоровить эту больную атмосферу? Вы, конечно, скажете -свет просвещения, страшный всякой духовной тьме. Но он еще очень слабо мерцает в деревне, чувствуется острая потребность в школах, но в школах с религиозным направлением, нужны просвещенные руководители, но руководители христиански воодушевленные, а их мало в деревне.

Мы так подчеркиваем, что нужны школы с религиозным направлением, с христиански настроенными руководителями потому еще, что метод современного обучения и воспитания часто, конечно не злонамеренно, совершенно вырывает у своего питомца единственную облагораживающую силу деревни – смирение веры и терпение любви» [10].

Кроме школ, влияние которых часто оказывается непрочным, необходима и постоянная духовно-просветительская работа среди народа, которая требует создания множества библиотек. Они должны стать «врагами всякого духовного мрака, и при помощи их только и возможно бороться с духовным одичанием деревни и с ее страшною язвою – пьянством». (Надо сказать, тема пьянства как народного бедствия постоянно поднимается церковной печатью. Также 26 августа 1908 года в Пскове состоялся Епархиальный съезд духовенства, на котором один из выступавших говорил: «Народное пьянство с каждым годом прогрессирует, а в последние годы достигло такого предела, что всякий любящий свое отечество, всякий, кто болит душою за свой народ, должен задуматься над тем, как помочь народному горю, как отрезвить народ… Это тоже эпидемия, эпидемия самая страшная как по быстроте распространения, как по количеству своих жертв, так особенно потому, что она губит у больных ею и тело, и душу» [11]. Митрополит Московский Владимир в 1910 году обратился к духовенству с призывом неустанно проповедовать о вреде пьянства, создавать общества трезвости в каждом приходе. «Принимая близко к сердцу цели борьбы с народным пьянством, – говорил митрополит Владимир, – и будучи убежден в том, что ни от кого другого, а именно прежде всего от нас, от православного русского духовенства, вправе ожидать наш народ помощи и врачевания своего закоренелого и гибельного недуга, настойчиво призываю все подведомственное мне духовенство к святому и великому делу народного отрезвления» [11]. Стихи Сергея Бехтеева:

Грозно удары гудят и гудят,

Колокол плачет и стонет.

Пьяный народ под зловещий набат

Совесть навеки хоронит [13], –

 

написаны в ноябре 1917 года «с натуры». Очень важная черта, которую обычно предпочитали обходить «певцы революции».)

Заседание Кирилло-Мефодиевского братства проходило в Псковской семинарии и, «вследствие множества дел, затянулось до 12-ти часов ночи» [14].

В городских условиях возможна была и другая форма деятельности братства – велись внебогослужебные беседы: в кафедральном соборе причтом – ими руководил протоиерей Николай Стягов, бывший ключарем собора (впоследствии епископ Боровичский Никита), а в Алексеевской церкви иеромонахом Германом, причтом и воспитанниками шестого класса семинарии последовательно объяснялось Евангелие от Матфея и жития святых. В ведении братства к началу 1910 года находилось 16 библиотек и братская церковная лавка. В отчете о работе братства за 1909 год, представленном в начале 1910 года, уже после отъезда отца Германа из Пскова, специально отмечено, что «своим обновлением, как внешним, так в особенности внутренним, лавка главным образом обязана бывшему председателю братства иеромонаху Герману, положившему много сил и энергии по благоустройству ее» [15].

В конце июня 1908 года, по пути в Спасо-Елеазарову пустынь, в Псков прибывает любимый старец отца Германа, схиархимандрит Гавриил. Близость старца, поселившегося теперь недалеко от Пскова, стала большим утешением для отца Германа, но он не мог, конечно, не разделить и скорби своего духовного наставника: старец, оклеветанный лжебратиями, не по своей воле оставил благоустроенную им Седмиезерную пустынь. Настоятель Спасо-Елеазаровой пустыни, также выпускник Казанской академии игумен Ювеналий (Масловский; впоследствии архиепископ и священномученик), привез старца из Пскова в своей коляске, и у входа в обитель их встретила вся братия с чудотворным образом Всемилостивого Спаса пением тропаря. Старец, окруженный любовью и почитанием, был устроен в настоятельских покоях, пока для него не был выстроен домик. Сюда к старцу стали постоянно приезжать духовные чада, выпускники Казанской Духовной академии, приезжала и его духовная дочь Великая княгиня Елизавета Федоровна. Здесь отец Герман мог видеть многих своих друзей, казанских «академиков», и отдохнуть душой от утомительных инспекторских обязанностей.

Иногда в семинарии устраивались литературно-музыкальные вечера светского образца, как, например, 17 февраля 1908 года, с танцами «под звуки военного оркестра». «В это время большой семинарский зал, – пишет корреспондент «Псковских епархиальных ведомостей», – представлял красивое зрелище: в центре находилась масса танцующей молодежи, а по сторонам ее окружали любующиеся весельем папаши и мамаши. В антракте между танцами публика гуляла в изящно убранном фойе или пребывала в буфете» [16]. Однако семинарская жизнь не всегда была столь идиллической. По собственному признанию отца Германа (в ответном письме выпускникам Вифанской семинарии), он приехал в Вифанию из Пскова «измученный». Измученность, состояние крайней нервной усталости было вызвано, конечно, не просто утомлением от множества дел, оно явилось следствием болезненного искажения в самом характере того высокого служения, которому целиком отдавал себя отец Герман. Прошедший сходный путь после окончания академии архимандрит Феодор (Поздеевский), размышляя о положении ученого монашества, писал в 1909 году (вероятно, ему был известен и печальный опыт своего друга, отца Германа): «…что собственно он (ученый монах. – А. В.) может вносить в духовную школу ценного? …Быть может, он вносит религиозную настроенность, полезную для учебного заведения? Это, конечно, так, только ведь эта религиозная настроенность и идеализм без всякого духовного опыта, да еще при современном настроении в духовно-учебных заведениях дает только одно: самому юному монаху-администратору одни скорби и искушения». Семинарии не являются пастырскими школами, они «были и остаются сословными школами общеобразовательными, полусветского-полудуховного характеpa [17]… Всякий появляющийся монах, и притом почти всегда в единственном числе, сразу встречается воспитанниками недружелюбно, как олицетворение какого-то иезуитизма, понимаемого обычно в смысле удлиненных церковных служб, проповедей, отмены светских развлечений и т. п. Побороть это настроение невозможно, создать новое религиозное настроение один бессилен» [18].

Начало XX века было временем, когда стал очевидным глубокий кризис системы духовного образования, как и многих других областей жизни русского общества. Ряд очень красноречивых свидетельств этого приводит владыка Арсений, ставший в 1905 году членом Учебного комитета при Святейшем Синоде с целью разработки реформы духовной школы. Вступив в январе 1906 года в должность председателя этого комитета, он «застал полную деморализацию духовно-учебных заведений». Следующие его дневниковые [19] записи дают наглядное представление о псковских семинаристах того времени и о самом времени, поэтому приводим их с возможной полнотой.

1905 год

1–15января

«Звезда Рождественского праздника омрачилась падением Порт-Артура и пленением целой русской армии… К этой общероссийской скорби присоединилась еще местная: вследствие скрытого недовольства – а чем? Бог их знает, – … кем-то под 6 декабря брошен был адский снаряд в окно ректорской квартиры, и если не разорвался, то исключительно по милости Божией и молитвам святителя Николая».

После этого события епископ Арсений поспешил переместить из Псковской семинарии своих учеников и ставленников – ректора архимандрита Бориса (Шипулина) и инспектора иеромонаха Алексия (Симанского), будущего Патриарха, за которых он чувствовал себя лично ответственным. Но, видно, безопасных семинарий в то время не было: переведенный в Тулу на должность ректора, архимандрит Алексий и там не избежал покушения на его жизнь – 7 мая 1907 года семинаристы стреляли в окно его кабинета. В том же году, 18 мая, был убит ректор Пензенской семинарии архимандрит Николай (Орлов), который, как писала газета «Новое время», «пробыл в Пензе всего четыре месяца и за это время ничем, кроме доброжелательности и доброты к ученикам семинарии, себя не заявил. Его красивая, симпатичная наружность невольно располагала в его пользу».

4 апреля

«Ректор семинарии донес мне, что ученики волнуются, угрожая скандалом, если их в мае месяце не переведут без экзаменов и раньше занятия не окончатся. Ссылаются на пример многих семинарий».

3 октября

«На общественном горизонте темно, и просвета нет и не предвидится. Душевная и мысленная анархия, эпидемически распространяющаяся, угрожает нам полным хаосом разрушения, на нас надвигается такой грозный вандализм, который встряхнет Россию хуже татарщины и надолго, если не бесповоротно, вычеркнет ее из совместной жизни народов».

16 октября

«Сегодня забастовала семинария… Это просто требование самой коренной реформы с уничтожением всяких стеснений, взысканий, инспекций – словом, принятых правил для высших заведений от 27 августа 1905 года. Мне жаль родителей, на шею которых пойдут теперь эти дармоеды».

18 октября, после обнародования царского манифеста о даровании конституции, владыка Арсений записывает в дневнике: «Не опьянит ли дарованная свобода русских граждан, которые еще не навыкли быть ими? Не поймут ли ее как свободу разнузданных страстей? Как раз когда мысль моя с усилием работала в данном направлении, приходит ко мне причт, совершивший отпевание «псковского Трубецкого» [20]. Со слезами на глазах рассказывали они мне о своем душевном потрясении от тех кощунств, какие были допущены во время несения тела и на могиле. Молодежь, сопровождавшая гроб в громадном количестве, в числе которой были преимущественно забастовавшие семинаристы, все время пели русскую «Марсельезу». «Я хотел разоблачиться и уйти, но мне пригрозили, что хуже будет. Я и не знал, что делать, и решил со слезами на глазах идти. По внесении в храм, где имела начаться тотчас заупокойная литургия, родственники попросили не служить ее, якобы по завещанию самого покойника, а прямо отпеть. Затем на могиле произносились революционные речи, и вместо креста на могиле водружен был красный флаг». Я как мог успокоил почтенного старца. И подумал – не этим ли начинается свобода? Под видом свободы совести насилуют совесть другим. Добиваясь неприкосновенности личности, они сами посягают на нее. Борясь против деспотизма, они сами допускают еще более ужасный деспотизм. После этих кощунственных похорон весь этот сброд молодежи с хулиганами отправился по улицам с красными флагами, на которых были революционные надписи: «Долой самодержавие!», «Русский народ жаждет крови!», и такими же песнями, оскорбляя встречных мирных граждан, заставляя шапки снимать, глумясь над полицией, разбивая в иных местах окна. Отправились к тюрьме с требованием выпустить арестованных. Подъехали солдаты и оттеснили их. Часов до четырех так они разбойнически ходили по улицам. Но тут начали роли переменяться. Оскорбленный в своем религиозном чувстве народ, преимущественно в лице торговцев, приказчиков и рабочих, стали чинить расправу над юными демагогами. Стала литься кровь, потянулись дрожки с окровавленными седоками, бережно поддерживаемыми тою же полициею, над которой они так недавно глумились. Начали распространяться фантастические рассказы о массах избитых и убитых учащихся. К шести часам все учащиеся запрятались, и начались патриотические манифестации с портретами Государя, пением гимна, «Спаси Господи». Эти манифестации теперь вообще называются черносотенными».

19 октября

«Вечером опять ходила по городу патриотическая манифестация… Когда манифестанты проходили мимо семинарии с пением народного гимна, какой-то семинарист-дурак из шестого класса через открытое окно заорал: «Долой самодержавие! Проклятое!» Толпа уже двинулась было в ограду, чтобы разгромить семинарию, как за это, так и за проводы кощунственные Лопатина, но ворота оказались на запоре, да и полиция попридержала и успокоила их».

Революционные беспорядки сопровождались осквернением святынь. Немало примеров подобного рода можно найти в газетах того времени. Владыкой Арсением вырезано газетное сообщение 18 марта 1905 года: когда отец Иоанн Кронштадтский в Андреевском соборе вышел на амвон со Святым Причастием, неизвестный ударил по чаше палкой со свинцовым набалдашником. Часть Святых Даров пролилась.

1906 год

20 апреля

«Из Пскова тоже пишут мне о нахальстве семинаристов и епархиалок. Так дальше продолжаться не может. Думаю, что постепенно придется закрыть все семинарии, которые действуют под давлением какого-то революционного семинарского союза».

1 мая

«Только что пришел от митрополита, как получаю телеграмму из Пскова от ректора семинарии, что «псковские семинаристы, за исключением пятого класса, забастовали по сочувствию к рабочим»… Полное безначалие!»

5 мая

«Доложено мною Синоду о закрытии Псковской семинарии и увольнении воспитанников, кроме пятого класса и некоторых второго, за забастовку 1 мая и вообще за постоянное нарушение дисциплины».

 

25 мая

«Семинария закрыта. Функционирует теперь пятый класс, который теперь сдает репетиции. После каникул «Союз учащихся» собирается его бойкотировать. Три первые класса женского училища уже отпущены на каникулы. Последние три класса безобразничают, но, кажется, дотянут до конца».

1907год

10 января

«Грустны вести о семинариях! Существует семинарский союз, который руководит семинаристами. В каждой семинарии свое бюро, свой журнал. Прислан номер «Семинариста» в красной обложке с рисунком семинариста, держащего в одной руке развевающееся знамя с девизом «Свобода и наука», а другая сжатая в кулак. Издается в Саратовской семинарии. Содержание самое революционно-террористическое. Они проповедуют полную свободу и самоуправление… Причины разложения духовной школы – общие».

17 января

«Наша школа еще больная, особенно после прошлого года; нужно к ней бережно относиться, особенно к начальствующим, которые теперь являются мучениками».

4 мая

Семинаристы «намерены бойкотировать экзамены. Обер-прокурором разослано циркулярно архиереям секретное отношение, в котором сообщает, что Центральным комитетом общесеминарского союза в Вятке ведется по семинариям агитация об одновременном, по условной телеграмме, бойкоте экзаменов. Я написал своему ректору, чтобы он собрал у себя преподавателей и сообщил им об этом, пригласив воздействовать на воспитанников разъяснением безумной затеи их. А затем, если они решатся на эту затею, моментально закрыть семинарию. Больше ничего не остается. Это действительно безумие, не оправдываемое ничем, так как семинариям все дано. Очевидно, семинарии накануне окончательного распада их под влиянием революционной пропаганды».

16 мая

«В Псковской семинарии был поджог, как пишет ректор. Бойкот экзаменов не удался, так как большинство стоит за экзамены, и вот, вероятно, часть, стоявшая за бойкот, и вздумала каким-нибудь геростратовским образом достигнуть этого. Раскрыты также сношения с Общецентральным семинарским союзом в Вятке. Во многих семинариях беспорядки по поводу экзаменов даже с террористическим актами. Все ведет к разрушению этих семинарий и созданию специально пастырских школ, то есть к тому, на чем я настаивал в Пятом отделе…»

Несомненно, что и в последующие два года (дневники владыки Арсения этих лет, к сожалению, не сохранились), во время инспекторства отца Германа, подобные происшествия продолжались. А вот как показали себя воспитанники семинарии вскоре после отъезда своего инспектора. В «Псковских епархиальных ведомостях» в 1910 году помещена примечательная заметка: «26 сентября мирное течение жизни в Псковской духовной семинарии было нарушено неожиданно самым диким образом. В этот день исполняющим должность помощника инспектора были замечены в нетрезвости несколько воспитанников старших классов. За это последние еще во время ужина стали выражать свое недовольство свистом и неприличными выкриками по адресу помощника инспектора. После же вечерней молитвы, потушив огни в спальнях и прилегающих к ним коридорах, учинили дебош, выразившийся в битье стекол, ламп и сокрушении электрических лампочек. Затем, «палимые» гневом на виновника изобличения их товарищей в пьянстве, воспитанники толпою направились искать его сначала на квартиру другого помощника инспектора и эконома, а когда там его не оказалось, пошли искать его в квартиру ректора, сокрушая по дороге лампы, люстру возле церкви, часы и пр. Разбив все стекла в двери ректорской квартиры, буяны пытались ворваться в нее, но подоспевший наряд полиции помешал этому и прекратил дальнейшее буйство». На следующий день на собрании правления семинарии пять воспитанников были исключены. «Но и этим дело не закончилось. Желая смягчить участь уволенных, воспитанники обратились в правление с просьбой: одного из них принять обратно, а другим повысить балл по поведению. В случае неисполнения этого их желания грозили прекратить занятия, причем задним числом добавляли, что причиной происшедших беспорядков является их прошлогоднее недовольство ректором». 30 сентября перед началом занятий в коридоре собрались учащиеся (кроме шестого, выпускного класса), объявившие в этот день забастовку, но скоро по предложению ректора все разошлись по классам, и учебные занятия пошли обычным порядком. «Так закончилась эта печальная история. К сожалению, и на этот раз местные газеты, всегда враждебно относящиеся к духовному ведомству и деятелям в нем, немало способствовали шуму и раздутию инцидента, сообщая или совершенно лживые, или заведомо тенденциозные сведения (за ложное освещение событий «Псковская жизнь» оштрафована в административном порядке на 300 р.)…» [21].

В том же выпуске «Псковских епархиальных ведомостей» помещена редакционная статья «К беспорядкам в духовной семинарии», в которой делается попытка разобраться в причинах описанного дикого случая. Беспорядки в духовных семинариях, в особенности Волынской и Псковской, говорит ее автор, «сделались как будто обычным явлением. К сообщениям о них ухо так привыкло за последние годы, как к повседневной газетной хронике: «холера в России», «чума в Одессе». Как только начинается в духовно-учебных заведениях учебный год, немедленно же возникают семинарские волнения или, выражаясь ученическим языком, бунты, с обычными стеклобитиями, лампобитиями, часо- и прочими «битиями». В нашей Псковской семинарии беспорядки из года в год повторяются с 1903 года. Невольно задаешь себе вопрос: да во что же превратилась духовная семинария?

Очевидно, что вдохновители и участники семинарских беспорядков забыли, где они учатся и к чему готовятся. Находясь в последние годы под влиянием всякого рода «товарищей» и их литературы, духовные юноши и на семинарию усвоили взгляд как на своего рода фабрику, где налицо две враждующие стороны: «работодатели» -начальство и «рабочие» – учащиеся. Ну, а где идет вражда, там, по учению «товарищей», возможны всякие средства борьбы: забастовки, разгромы мебели и здания, калечения лиц администрации (Тамбовская семинария [22])… Семинария, как и всякая школа, может существовать только на авторитете старших: начальствующих и учащих. К сожалению, в последние годы этот авторитет, вследствие пропаганды различных кружков, сильно расшатан. Учащиеся, помня освободительные годы, мнят и теперь себя господами положения и при всяком удобном случае готовы третировать старших» [23].

Такова была обстановка в семинариях, свидетельствовавшая о глубоком неблагополучии в духовной среде. Воздух был насыщен уже ядовитым дыханием надвигавшейся революционной бури, приведшей к крушению монархии, все труднее становилось дышать бескорыстным делателям на ниве Христовой, каким был отец Герман.

30 января 1910 года иеромонах Герман определением Святейшего Синода перемещен на должность инспектора в Вифанскую семинарию. Вифанией стали называть местность около Сергиева Посада, после того как в 1783 году митрополит Московский Платон основал здесь Спасо-Вифанский монастырь и духовную семинарию и где располагались и его архиерейские покои. Митрополит Платон любил эти места, здесь он провел последние годы жизни и был погребен в 1812 году (уникальная библиотека митрополита Платона, включавшая русские и иностранные издания XVIII – начала XIX века, явилась ядром библиотеки Вифанской семинарии, которая к моменту ее передачи в 1919 году в библиотеку Московской Духовной академии, ставшую филиалом Румянцевского музея, насчитывала десятки тысяч томов [24]).

Это назначение, несомненно, означало повышение по службе. Инспектор, второе лицо после ректора в семинарии, постоянно участвовал в совместных богослужениях с приезжавшими владыками, митрополитом Московским Владимиром [25], ректором Московской Духовной академии епископом Феодором, не без ходатайства которого, возможно, устроился этот перевод. Епископ Феодор, товарищ по Казанской академии брата отца Германа, Виктора, в те годы ректора Полтавской духовной семинарии архимандрита Варлаама, был давним другом и отца Германа. А так как в 1904–1905 годах архимандрит Феодор был ректором Тамбовской семинарии, то, по-видимому, в Тамбове он еще больше сблизился с семейством Ряшенцевых. В 1909 году владыка Феодор пригласил в Сергиев Посад на должность эконома академии брата отца Германа, Леонида Степановича [26], и тот принял предложение. Вместе с женой Антониной Владимировной и двумя маленькими дочерьми он поселился в Сергиевом Посаде. «Условия жизни были предоставлены прекрасные, – вспоминает Гали Леонидовна Солопова, – огромная квартира на двух этажах, готовые обеды на всю семью из академической кухни, право пользоваться лошадью с кучером для поездок на работу и другие привилегии. На этом месте Леонид Степанович успешно проработал до первой мировой войны, когда он был мобилизован на военную службу».

Ректором Вифанской семинарии был в это время архимандрит Филипп (Гумилевский, впоследствии архиепископ). Вот небольшая бытовая зарисовка, сделанная духовной дочерью и биографом епископа Серафима (Звездинского) схимонахиней Иоанной (Анной Патрикеевой) со слов владыки Серафима, преподававшего там в 1909-1912 годах церковную историю: «Ректор был человек добрый, простой, приветливый. Жил он просто, на внешнее не обращая внимания. У него часто гостили родные, в покоях было хорошо, но где что висело криво, где что оборвалось, так это все и оставалось на произвол. К ученикам он относился не строго, они его не боялись, дисциплина была слабовата. Инспектор отец Герман, из купеческой семьи, был всегда опрятен, даже наряден, строг к воспитанникам и к себе… В Вифании Владыка (Серафим. – А. В.) уединялся от всех и от всего. Ректор отец Филипп и инспектор отец Герман, опасаясь чрезмерного подвижничества, видя его созерцательность, силой любви, уговоров и настоянием брали отца Серафима из келий с собой на прогулку, кататься на лодке по серебристому Вифанскому пруду» [27].

Как мы уже отметили, инспектору семинарии по должности приходилось принимать участие во многих торжественных праздничных богослужениях – в самой Лавре, семинарском и академическом храме, близлежащих монастырях. Так, 17 августа 1910 года в Гефсиманском скиту, как всегда торжественно, праздновалось Вознесение Божией Матери [28]. Служил сам митрополит Московский Владимир, в сослужении ректора Академии епископа Феодора, наместника Лавры архимандрита Товии, ректора семинарии архимандрита Филиппа, игумена скита Илария, иеромонахов Германа и Серафима. Молебствие перед Черниговской иконой во время литургии совершалось на воздухе, а после литургии, «под красный звон колоколов», по обители шел крестный ход с хоругвями, плащаницей и Черниговской иконой. Через много лет, в северной ссылке, Владыка не раз вспоминал этот светлый праздник «в наполненном народом тихом скиту», с радушной братской трапезой.

26 сентября, день памяти святого апостола Иоанна Богослова -храмовой праздник Вифанской семинарии – был главным семинарским торжеством. В 1910 году, когда отец Герман впервые принял в нем участие, в праздничной всенощной и литургии он вновь сослужил, вместе с отцом ректором и иеромонахами-преподавателями, митрополиту Владимиру.

Но очень скоро, всего через два с половиной года, отца Германа ждало новое поприще: он становится, с возведением в сан архимандрита, ректором Вифанской семинарии, в то время как архимандрит Филипп назначается ректором Московской семинарии (находившейся в то время в Москве, а не в Сергиевом Посаде, как теперь). Назначение произошло 28 июня 1912 года.

1 июля преподаватели Вифанской семинарии и их семьи устроили архимандриту Филиппу торжественные проводы. После Божественной литургии и молебна в семинарской церкви к отцу Филиппу обратился от лица корпорации и учащихся отец Герман. Приводим эту речь в изложении «Московских церковных ведомостей» почти целиком.

«Дорогой отец ректор! Если всякий христианин должен сделать ощущением своего сердца Божественное слово, что здесь на земле все мы – странники и пришельцы, то нас, монахов, несущих бремя учебного труда, особенно часто сама жизнь научает этой истине. Общий удел почти всех нас сеять и не видеть жатвы, работать и не иметь услады войти в покой трудов своих… И твой труд здесь уже окончен, и время отшествия твоего приспело. Позволь же мне в этот прощальный час, в храме, посвященном Апостолу любви, сказать тебе от всех нас слово правды, слово любви. Не встревожить твое смирение, не смутить лестным фимиамом лукавой похвалы покой души твоей, а только ободрить тебя хотим мы.

Если и всегда, то особенно теперь больше чем когда-либо необходимо мужество и терпение тем, на кого возложен тяжелый крест власти. Ты знаешь лучше меня, что около того пути, которым идешь ты и каким волею Промысла пойду теперь и я, почти всегда вздымается ропот человеческой зависти, и самый путь этот представляется ей таким легким, блестящим и радостным. Не знает она, что весь покой его – бессонные ночи, а безоблачная радость – тревожные думы, безотрадные нравственные огорчения и страдания.

Думаю, что не ошибусь, если скажу, что твое делание здесь всегда отмечали именно спокойное мужество и деликатная терпеливость. Я сказал бы очень мало, если бы только сказал, что ты всегда был спокоен и ровен, постоянно деликатен и терпелив. Все это не являлось каким-то счастливым придатком, каким наградила тебя сама природа, а было плодом работы над собой, победы над собой во имя идеалов Христа, во имя Его. Ты каждое мероприятие, из каких слагалось твое «послушание», продумывал сердцем, им судил каждый твой шаг.

Скажу тебе слово любви и от себя, как инспектора семинарии -помощника ректора. Ты сам знаешь, какое единодушие должно быть между ними и как, к сожалению, его мало и редко бывает. Я уверен, что выражу не только свои личные чувства, но и чувства моих помощников – членов инспекции, если скажу, что в той трудной, черновой работе, какая является их уделом, ты всегда был нашим мудрым помощником, был нашим другом, за что от всей души бью тебе челом. Скажу тебе слово любви, любви самой теплой, самой чистой и искренней и от лица тех, кто волею времени здесь не присутствует, но сердцем здесь – от лица наших учеников. Ты был для них отцом, это всегда они чувствовали и еще сильнее почувствуют, когда сами выйдут в жизнь и оглянутся назад. В заботах и попечениях о них ты являл любовь без слабости, и твое беспристрастие особенно ясно сказывалось там, где по долгу своего положения ректору приходится быть педагогическою совестью. И в тех случаях, где, быть может, некоторым казалось, что ты был нерешителен – ты был только спокоен; там, где, казалось, была не всегда безопасная для дела снисходительность – была только разумная терпеливость; и то, что иные могли принять за недопустимую слабость и уступчивость – было только справедливостью». В заключение, высказав добрые пожелания отцу Филиппу на новом месте служения, отец Герман объявляет об общем подарке преподавателей, «на молитвенную память», отцу Филиппу – и иеромонах Серафим подносит ему архимандричий крест, украшенный камнями.

Это не были слова официального красноречия – отец Филипп был растроган до слез. В ответной речи он благодарил сослуживцев за совместное несение креста: «Лобызаю любовь вашу… Кланяюсь вашему снисхождению. Всем же скажу мой завет – храните мир и любовь. Простите». Преподаватели в последнее напутствие отцу Филиппу спели «Под Твою милость прибегаем, Богородице Дево» и величание святому апостолу Иоанну Богослову, покровителю семинарии. На другой день, 2 июля, преподаватели вместе с новым ректором отцом Германом простились с архимандритом Филиппом на вокзале, у самого поезда.

Прежде всего на новом посту отец Герман затеял ремонт семинарии. Он придавал этому, казалось бы, сугубо хозяйственному предприятию особое значение. В 1917 году, в ответном письме выпускникам-семинаристам, вообще замечательном по глубине и искренности, он писал: «В чувстве красоты или эстетизма заключается основной тон моих настроений и, пожалуй, стремлений. …Это не нажитое, не искусственно культивированное чувство красоты, а данное мне самой природой сильнее других руководило мной и в большой, сложной работе по переустройству семинарии. Вместо прежней, мрачной мне хотелось создать что-либо светлое, изящное, красивое. Ваш курс знал прежнюю семинарию, и, думаю, когда вы приехали в нее же после окончательного ремонта, вы должны были почувствовать всю глубокую разницу между старой и новой. Я знал, что внешняя изящная простота непосредственно влияет на душу и пролагает в ней путь к влиянию или, по крайней мере, помогает влиянию другой, более совершенной красоты – красоты духовной. Поэтому я глубоко страдал, не как хозяин, а как художник и педагог, когда все это чистое и изящное стало очень и очень скоро ломаться, заплевываться, грязниться и разрушаться. То или иное отношение к красоте говорит об известной глубине души… об ее чуткости к более сложным явлениям высшего порядка. Душа, зачарованная красотой, всегда чутка, гибка и нравственно подвижна. Обратное явление говорит об ее холодности, рассудочности, замкнутости и черствости. Теперь вам станет понятно, почему я так странно болезненно реагировал на всякую небрежность или неряшливость в одежде воспитанника, в обращении его с казенными вещами и помещениями и т. п. Человек не может жить без красоты, но он, сознательно или бессознательно раболепствуя самодержцу-рассудку, притупляет и уничтожает в себе начало вселенскости, всечеловеческой соборности, начало синтеза всех своих психических и нравственных сил, которое заключается в его сердце и присущем ему ощущении ритма истинной жизни. Притупляет то, что я называю чувством красоты. В этом чувстве заложено начало истинного духовного аристократизма, а вне его – та узкая область духовного мещанства и повседневных будней, в которой топчутся люди, в атмосфере которой задыхаются и звереют. Посмотрите, сколько волнующей душу красоты в природе, которую еще не успел исказить человек, и как мало ее в его личной жизни. Мы не воспитываем в себе этого чувства. Отсюда мы мало и плохо чувствуем безобразие греха и порока и еще меньше чувствуем красоту добра и совсем почти не понимаем высшего средоточия этой красоты, всей ее поэзии, беспредельности и глубины – красоты веры и молитвы… Для меня богослужение – высшая поэзия, совершенная, «неизреченная» музыка, преображающая душу красота».

В отремонтированной семинарии особенно нарядным выглядело праздничное убранство в день храмового праздника апостола Иоанна Богослова. «Московские церковные ведомости», за обилием другого материала почти не помещавшие сообщений о жизни Вифанской семинарии, отметили, что «к этому дню семинария была украшена трудами воспитанников зеленью, которая гирляндами расположена была по иконостасу храма. Главный вход в храм также был украшен зеленью и транспарантами с вензелями Владыки митрополита, митрополита Платона и епископа Феодора» [29].

В том же году широко отмечался важный для Вифанской семинарии юбилей – столетие со дня кончины митрополита Платона. Накануне, 10 ноября, состоялось празднество в Спасо-Вифанском монастыре, где все напоминало о его основателе, а поминальная трапеза была устроена в бывших келиях митрополита. 11 ноября Вифанская семинария торжественно отмечала у себя юбилейную дату. Литургию, вместе с епископом Феодором и архимандритом Германом, служили архимандрит Товия, ректор Московской семинарии архимандрит Филипп, инспектор Казанской академии архимандрит Гурий и другие, был приглашен знаменитый протодиакон Константин Розов.

Семинария, как и Спасо-Вифанская обитель, отмечают «Московские церковные ведомости», вновь украсилась гирляндами зелени и цветов [30]. В 1935 году, в день тезоименитства этого выдающегося святителя, епископ Герман писал Н. А. Верховцевой: «Вспоминаю сегодня и Вифанию, и еще больше сегодняшнего ее основателя и именинника. Его облик духовный очень много говорит моему сердцу, и в его уменье все небесное и вечное облечь в самые изящные и изысканные формы земной действительности, онебесивая тем земное и небесное доводя до реального ощущения «душевного» человека, как непререкаемую эстетичную и моральную ценность, я всегда слышал невысказанные потребности моей собственной природы. Но я не завидую тому, что путь моей жизни так не похож на путь этого блестящего человека и прекрасного иерарха…»

Последнее знаменательное событие 1912 года, в котором участвовал архимандрит Герман – прощание с митрополитом Петербургским Владимиром, покидавшим, в связи с новым назначением, Московскую кафедру, на которой он прослужил четырнадцать лет. 4 декабря вечером на станции в Сергиевом Посаде Владыку встречали епископ Феодор и архимандрит Герман вместе с преподавателями академии и семинарии. Митрополит Владимир сразу же отправился в Лавру и отслужил молебен у мощей преподобного Сергия, а затем в актовом зале состоялось его прощание с корпорацией Московской духовной академии и Вифанской семинарии и студентами академии. Он обратился к собравшимся с теплыми словами благодарности, в заключение же своей речи «преподал студентам академии совет не бояться обвинений в отсталости, если отсталыми называют тех, у которых разум прислушивается к голосу веры» [31]. На следующий день митрополит отбыл из Сергиева Посада. На вокзале вновь его провожали епископ Феодор и архимандрит Герман, наместник Лавры, преподаватели и студенты академии.

В последующие годы на семинарском празднике в храме святого апостола Иоанна Богослова не раз служил митрополит Московский Макарий. А весной 1913 года, 14 мая, семинария торжественно принимала у себя Патриарха Антиохийского Григория. Об этом событии архимандрит Герман представил особый рапорт епископу Волоколамскому Феодору, в котором привел и свою приветственную речь, сказанную после отслуженной Патриархом краткой литии, при поднесении ему иконы святого Иоанна Богослова: «Блаженнейший Патриарх, Ангел Церкви Антиохийской и всего Востока! С сыновней любовью и благоговейной радостью вместе со своим основателем и незримым хранителем, приснопамятным митрополитом Московским Платоном пустынная Вифания сретает Тебя. В Твоем лице мы встречаем преподобного Ефрема Сирина -этого новозаветного Иеремию, дивного Исаака, глубины богословия коего доведомы разве только Ангелам небесным, Златоустого Иоанна, в сердце которого не тесно было всей вселенной, первоверховного пламенного Петра, которому Пастыреначальник вверил словесных овец. Вместе с Тобой с Востока к нам грядет Сам «Восток свыше»… и мы живее теперь ощущаем действие Святого Духа, из многих верных и многочисленных единоверных Церквей таинственно образующего одно тело нашего Господа и Спасителя.

Помолись же, Блаженнейший, в этом святом храме своею теплою ко Господу молитвой, чтобы изошли отсюда на ниву Христову ревностные Божий пастыри, чтобы за дело Христово вышла отсюда святая рать новых Ефремов, новых Исааков, новых Златоустов, новых Григориев».

В ответной речи, через переводчика архимандрита Игнатия, араба, питомца Вифанской семинарии, Патриарх Григорий сказал: «…Я счастлив, что стою на том месте, в той семинарии, которая находится вблизи гробницы приснопамятного митрополита Платона, ее основателя. Мне приятно видеть всечестных отца Ректора, брата которого (епископа Гомельского Варлаама) я недавно видел и добродетелям которого так радовался… Молю Бога, чтобы Он помог отцу Ректору, отцу Инспектору и учащимся здесь, подобно евангельскому купцу, преумножить свои таланты, а ученикам желаю быть чистыми телом и духом, пребывать в послушании своим начальникам и преуспевать в добром учении. А всем, возлюбленные, скажу, что как Лазарь восстал из гроба для новой жизни, так и мы, спогребшись Господу в крещении, должны восставать для праведной жизни».

После речи Блаженнейший Патриарх преподал благословение всем ученикам и преподавателям с их семьями и прошел в квартиру ректора, где уже собрались преподаватели и где был устроен чай.

«Здесь, в оживленной и полной простоты и сердечности беседе, Патриарх знакомил присутствующих со своей свитой, говорил об устройстве своей Бейрутской семинарии, ректором которой состоит вышеназванный архимандрит Игнатий, и неоднократно высказывал свое удовольствие по случаю посещения им Русской Вифании». В конце беседы Патриарх оставил по-арабски «письменную памятку о своем посещении»: «Мы не можем жить для Бога, если не умрем для мира – и Вифания, лучшее место в Сирии, научает нас этому через праведного Лазаря, а Вифания в России учит нас этому через свою духовную семинарию, воздвизающую питомцев ее из гроба неведения к благой, духовной жизни. Да будет всегда благоустроена семинария и Господь да споспешествует всечестным отцу Ректору и отцу Инспектору, отцам и господам преподавателям в их добром, духовном научении и благовоспитании, а ученикам – в послушании, разумении и принятии доброго учения, чтобы таланты всех принесли плод свой».

Затем Патриарх, преподав каждому из присутствующих свое благословение и целование, под пение преподавателями «ис полла эти, деспота» и «многая лета» воспитанниками, отбыл на вокзал.

«Доводя до сведения Вашего Преосвященства все вышеизложенное, долгом почитаю свидетельствовать о высоком духовном и религиозном воодушевлении как учащих, так и учащихся, которое было вызвано высоким посещением Вифанской духовной семинарии Его Блаженством, Блаженнейшим Патриархом Антиохии и всего Востока Григорием», – добавил в заключение архимандрит Герман [32].

Семинарские будни были более спокойными, чем в Пскове, но и здесь не обходилось без взысканий: пьянство наказывалось отправкой на несколько недель «в домы родителей», карточная игра на уроках и в спальнях, грубость со старшими – снижением балла по поведению. В 1914 году произошел из ряда вон выходящий случай: инспектор иеромонах Симеон (Нарбеков) доложил педагогическому собранию, «что в день роспуска воспитанников на каникулы учениками первого класса разбито много стекол в спальных помещениях своего класса, отломаны дверки у всех почти тумб и испачканы чернилами стены и полы в классе» [33].

Вообще семинарское хозяйство требовало многих забот. Семинария насчитывала около трехсот пятидесяти воспитанников, которые не только учились, но и жили в ней. Квартиры большинства преподавателей находились при ней же. В феврале 1914 года был начат капитальный ремонт, о котором правление семинарии вело переписку с Синодом с 1910 года. Производилась также реконструкция некоторых помещений, устраивалась современная канализация, сооружался новый колодец с водонапорной башней и проч. Основная часть работ была завершена в следующем году, но и после кое-что продолжало доделываться.

В августе 1916 года по железной дороге прибыл заказанный у Оловянишниковых колокол весом 1.25 пуда и 3 фунта…

Помимо административной работы в семинарии, отец Герман не оставлял и преподавания Священного Писания. Труды архимандрита Германа на посту ректора были оценены священноначалием: 24 мая 1916 года он был награжден орденом святого равноапостольного князя Владимира четвертой степени.

Живя в Сергиевом Посаде, отец Герман посещает процветавшую в то время Смоленскую Зосимову пустынь, где подвизались два знаменитых старца – схиигумен Герман и иеросхимонах Алексий [34], и сближается там с некоторыми монахами, особенно часто посещает Гефсиманский скит, с настоятелем которого игуменом Израилем его связывали особенно тесные дружеские отношения, и конечно, Свято-Троицкую Сергиеву Лавру – среди ее насельников он находит близких себе по духу (опровергая, между прочим, тем самым расхожее мнение о непримиримых противоречиях между ученым и монастырским монашеством. Очевидно, что причина проявляющихся иногда противоречий лежит не в появлении института ученого монашества как такового, а в более глубокой, духовной области).

Ко времени жизни в Сергиевом Посаде относится также знакомство с семейством Верховцевых, Верой Тимофеевной и ее дочерью Натальей Александровной, поселившихся там в 1916 году. Вера Тимофеевна была духовной дочерью отца Иоанна Кронштадтского и оставила воспоминания о нем – прекрасный образец высокой культуры слова, почти полностью утраченной в советское время, – в которых виден и ее собственный прямой, порывистый характер и пламенная вера. Ею было написано несколько больших писем Льву Толстому, в 1904 году, когда он был отлучен от Церкви (два письма, которые тогда же были опубликованы), и позднее, в 1909 году, с тщетной надеждой пробудить в нем если не сознание всей гибельности своих заблуждений, то хотя бы раскаяние в оскорблении искреннего религиозного чувства своих читателей. В том же году было напечатано ее «Открытое письмо духовенству». Настроение, его вызвавшее, нельзя признать правильным, но письмо это действительно написано, по словам самой Веры Тимофеевны, «кровью сердца». Печальное несоответствие между высотою священного сана и личностью, его носящей, встречающееся в жизни, больно ранило Веру Тимофеевну и вызывало желание «подсказать», что следует исправить. Письмо начинается с безотрадной картины нравственного состояния общества, и хотя автор отмечает, что есть еще достойные священники, любимые своими прихожанами, это только усиливают ее боль, ибо их немного. Именно в нерадивости пастырей ей видится причина упадка веры в современном обществе.

Несомненно, что предреволюционные годы в нашей истории были временем ослабления веры в народе, но христиане никогда не должны предаваться унынию. Еще святитель Иоанн Златоуст, утешая блаженную диакониссу Олимпиаду, скорбевшую о несовершенствах земной Церкви, писал из ссылки: «Пребывай сильною и радостною [35]… Когда услышишь, что одна из Церквей пала, а другая колеблется, третья заливается свирепыми волнами, иная претерпела другие непоправимые бедствия, одна взяла волка вместо пастыря, другая морского разбойника вместо кормчего, третья – палача вместо врача, то хотя скорби – потому что не должно переносить этого без боли, – но скорби так, чтобы печаль не переходила должных границ… сатанинское и пагубное для души дело малодушествовать и сокрушаться о погрешностях других» [36]. Этому ложному настроению нужно противопоставить память Страшного Суда, на котором мы дадим ответ только о себе самих. Не следует искать совершенства в земной жизни, достаточно с нас благодати Божией, живущей в Церкви (2 Кор 12. 9), напоминает святитель [37].

Много говорят о характере Веры Тимофеевны следующие два эпизода, описанные Натальей Александровной в ее воспоминаниях: «Даже среди великих духом людей бывают недоразумения, досадно разлучающие их. Таковое недоразумение существовало между дорогим батюшкой отцом Иоанном Кронштадтским и Воронежским святителем Анастасием». Вера Тимофеевна, особенно чтившая святителя Митрофана Воронежского, часто бывала в Воронеже. Как только она узнала об этом, сразу же, «полная любви и благодарности к батюшке», она «ринулась на посильное исправление их взаимоотношений. С помощью Божией ей удалось в первый же приезд Владыки Анастасия в Петербург соединить их и помочь объяснению и полному душевному их единению. Подобное повторилось между митрополитом Московским Макарием и ректором Московской Духовной академии архиепископом Феодором. Последний после целого ряда лет недоброжелательства и непонимания [38] познал и глубоко полюбил Владыку Макария, благодаря маму за приложенное ею к этому делу усердие и дерзновенную молитву» [39]. Отношение отца Германа к Вере Тимофеевне было глубоко почтительным, хотя он и не всегда соглашался с ее суждениями. По словам Натальи Александровны, это было отношение духовного сына. Очевидно, благодаря Вере Тимофеевне отец Герман сблизился и с митрополитом Макарием, и тот подарил ему, после рукоположения во епископа, свою архиерейскую мантию. С Натальей Александровной отца Германа сразу же соединили глубокие дружеские чувства – они были действительно родные по духу. Святая личность отца Иоанна Кронштадтского, бывавшего в доме Верховцевых, оказала сильнейшее влияние на маленькую Наташу, вызвала горячую любовь. Отец Иоанн говорил о ней: «У Наташи в глазах Христос светится», – и ласково называл ее «моя овечка» [40]. Замирая от счастья, с разрешения батюшки она куталась в его шубу, висевшую в прихожей, и надевала его меховую шапку. С отцом Иоанном были связаны «первые сознательные порывы детской души к Господу, к молитве». Глубоко укоренившаяся потом в сознании православная вера отвергла все соблазны атеистического общества, и Наталья Александровна стала одной из тех живых нитей, которые связали воспитанное до революции церковное поколение с нашими современниками.

Переписка с Верховцевыми продолжалась до самого последнего ареста епископа Германа. Письма Владыки, сохраненные Натальей Александровной, – это не только документ эпохи, важный для историка нашей Церкви, это и духовное сокровище, которое, несомненно, послужит многим для пользы душевной.

Отец Герман бывал также в семье своего брата Леонида Степановича, находил время и для занятий со своими маленькими племянницами. «Когда епископ Герман жил в Вифании, – вспоминает Гали Леонидовна, – он брал нас с сестрой с собой на прогулку в Платоновскую рощу. Считалось, что митрополит Платон любил в ней гулять. Он старался обратить наше внимание на природу, как меняется все кругом от освещения солнца, как солнечные блики на листьях деревьев создают совершенно новую картину. Какая во всем гармония, как пение птиц дополняет эту красоту. Это было так давно, но Платоновскую рощу и уроки в ней очень ярко помню по сей день…

Наша семья была музыкальная, и в доме часто звучало фортепиано. Мне навек запомнилось выражение лица Владыки во время исполнения Бетховена. Он сосредоточенно слушал, с каким-то самоуглубленным вниманием. Казалось, он отрешен от людей, от окружающей обстановки. Ни у кого я не видела больше такого выражения лица».

«Помню кабинет Владыки в Вифании. Большая комната, два окна. Большой письменный стол, стоящий торцом к окну. На столе замечательный письменный прибор кастильского ажурного литья. Некоторые части от него сохранились в нашем доме. Много книжных шкафов. На противоположной стене против окна стоял черный кожаный диван. Фисгармония – на другой стороне, у стены под прямым углом к этой. Играл Владыка не учась, по слуху. У него был хороший голос, и он пел за церковными службами.

Еще осталась в памяти молельня. Это небольшая комната, вся увешанная иконами, среди которых были старинные, несколько икон современного художника, который расписывал академическую церковь в Сергиевом Посаде. В молельне стоял аналой, пахло ладаном и горели лампады, было уютно и строго, как в церкви».

Начало первой мировой войны вызвало патриотическое воодушевление русских людей. «26 октября воспитанники семинарии, – сообщал отец Герман в ежемесячном представлении епископу Феодору, – устроили патриотическую манифестацию: у гроба преподобного Сергия всей семинарией был отслужен молебен, после которого, в сопровождении классных воспитателей и лиц инспекторского надзора, воспитанники семинарии, к которым примкнули студенты академии и местные обыватели, с портретом Государя, окруженным национальными флагами, прошли по улицам Посада с пением гимна и молитвы «Спаси Господи»» [41]. За несколько дней до этого семинаристы горячо и с глубокой серьезностью приняли участие в сборе вещей в пользу раненых воинов, провели сбор денег для Красного Креста. При академии и позже (осенью 1915 года) при семинарии были устроены воинские лазареты.

30 мая 1915 года архимандриту Герману в семинарию было доставлено письмо епископа Феодора: «Согласно определению Св. Синода… имею долг предложить Вам: не пожелаете ли Вы взять на себя, в течение каникулярного времени, труд по удовлетворению религиозных нужд для воинских чинов, состоящих ныне в запасных батальонах?.. О последующем прошу уведомить». В ответном рапорте от 8 июня отец Герман пишет: «… честь имею сим заявить Вашему Преосвященству о своей полной готовности выполнить предлагаемое мне послушание. Со своей стороны я только осмеливаюсь просить благословения Вашего Преосвященства несколько изменить по отношению себя условия этого труда. Мой брат, епископ Гомельский Варлаам, имеющий попечение о госпиталях Могилева, одного из более близких к театру войны тыльного города, просил меня помочь ему в этом деле. Мне казалось бы, что я исполнил бы по существу предложение Св. Синода, взявши на себя определенные обязанности по обслуживанию религиозных нужд воинских чинов, находящихся в г. Могилеве, предварительно испросив на это разрешение о. Протопресвитера. С другой стороны, это дало бы мне возможность, принимая во внимание обстоятельства моего непосредственного дела (расчет по заканчивающемуся ремонту семинарии и окончательная приемка произведенных подрядчиками работ и сооружений…), если бы это потребовалось, беспрепятственно приехать на несколько дней в Вифанию для непосредственного руководства делами, требующими моего личного участия». Разрешение протопресвитера армии отца Георгия Шавельского было получено, и архимандрит Герман был прикомандирован к Могилевской военно-местной церкви «для исполнения пастырских обязанностей», где он и пробыл июль и август 1915 года [42].

Весной и летом 1917 года, с 1 апреля по 10 августа, отец Герман, уже не по предложению Синода, а по своему личному побуждению, отправляется как священник в действующую армию. Там он и получил письмо выпускников, наставником которых, инспектором и ректором, он был в течение шести лет, и прочитал слова, которые воистину явились великой наградой его самоотверженного служения семинарии: «Наше искреннее слово к Вам, окидывая взором протекшие шесть лет, в то же время может и Вами считаться как итог Вашей жизни в Вифании.

После шестилетней, точнее, пятилетней жизни с Вами как нашим начальником мы Вам единодушно говорим: дух святителя Платона, небесного покровителя и управителя (Ректора) нашей семинарии, невидимо руководил Вашей деятельностью, благодаря тому, что Вы благоговели перед его личностью и жили теми заветами любви, которые оставил семинарии ее устроитель. Любовь к юношеству и забота о нем диктовалась Вам этими заветами, а также и Вашим юношески искренним и добрым характером.

Только теперь, простившись с Вами, как это всегда бывает, мы во всей полноте, и притом все до единого, искренно поверили в Вашу любовь, не жалеющую себя. Поверьте же, наш отец Ректор, и в искренность нашей постоянной благодарной любви. В наших глазах Вы выросли много выше других наставников: поэтому в своем дальнейшем возрастании мы постоянно будем просить Ваших советов, Ваших молитв.

Некоторые из нас никогда не забудут того светлого настроения, которое мы выносили в великие праздники из храма нашего Апостола Покровителя. Именно Вы сообщали службе церковной светлую праздничность, ту торжественность, которая поднимает молитвенное настроение».

Это замечательное письмо, начинающееся признанием в том, что сначала семинаристы считали своего ректора «карьеристом» и «человеком помпы», – чрезвычайно важный документ, рисующий личность владыки Германа и с избытком восполняющий скудость наших сведений об этом периоде его жизни. О такой высокой оценке своего труда, превосходящей все официальные награды, может мечтать любой педагог.

«В жизни мало чистой радости и еще меньше благодарной любви, – писал в ответном письме отец Герман. – Я получил глубокую, убаюкивающую встревоженную душу радость и живо, живо, всем сердцем принял и почувствовал вашу любовь. Ведь педагогический труд, более чем другой труд, не только тернистый, но и всегда почти безблагодарный. Мы делаем, тратим массу нравственных и физических сил, отдаем часть своей души и сердца и почти никогда не видим и не можем видеть результатов своей работы… К нашей работе, тем более работе в духовной школе, более чем к другой какой-либо, приложимо вечное слово: «Мы ходим верой, а не видением». Крестоносность нашей работы, и конечно, главным образом в ее воспитательной части, почти обычное явление. В этом святость педагогического труда, в этом и его гнетущая тяжесть. Любовь вашу я чувствовал еще раньше вашего письма, но оно было очень ценно, так как показало мне, что это великое чувство прошло у вас через некоторое испытание. Оно меня тронуло еще и тою правдивою откровенностью, какую я сам очень люблю».

Вернувшись с фронта, отец Герман продолжает свое прежнее служение. Над семинарией, в которую им было вложено столько любви и молодых сил, нависала угроза закрытия.

Но еще можно было радоваться радостью близких. 1 декабря, «в день рождения мамы, – вспоминает Гали Леонидовна, – я вошла в столовую и невольно ахнула: вся комната была наполнена дивным ароматом, а на столе стояло множество горшочков с гиацинтами, не поместившиеся на столе стояли на полу. Это было как в сказке-сюрприз Германа. Кроме цветов, было подарено стихотворение в прозе «Тридцать три года»». Семнадцатый, судьбоносный для нашего Отечества год он сам встретил в этом возрасте. Потрясения войны и революции, очевидно, пробудили в нем ненадолго желание погрузиться в мир поэтического творчества. «…Тридцать три года – волны с отравою знанья, волны думой встревоженные, волны с невозвратным былым… Волны могучие, волны полуденные, волны безгрезные… Но они еще не вечерние… Они творящие, они бурно-ищущие, они огнистые, они сильные и красивые… годы полуденные… годы мистические… тридцать три». Среди бумаг Н. А. Верховцевой сохранилось несколько листков, исписанных рукой Владыки – это четыре «стихотворения в прозе», два из которых помечены сентябрем и декабрем 1917 года [43]. К этому времени относится и поэтический опыт другого рода – участие в работе над одним из лучших акафистов, появившихся в XX веке, – акафистом преподобному Даниилу, Великому князю Московскому. Первые семь кондаков и икосов были ранее написаны неизвестным автором [44]. По-видимому, отцом Германом составлена заключительная часть, начиная с восьмого кондака. Епископу Феодору, по его собственному свидетельству, принадлежит редакторская правка, главным образом с целью сокращения [45].

Вифанская семинария была закрыта в сентябре 1918 года, и до последних дней ее существования архимандрит Герман оставался ее ректором [46]. После закрытия семинарии отец Герман уезжает в Москву и там живет в Свято-Даниловом монастыре, настоятелем которого с мая 1917 года стал епископ Феодор.

В 1918 году продолжалась работа Поместного Собора Русской Православной Церкви, за которой внимательно следило все духовенство и многие миряне. Преимущественно материалами Собора заполнены и «Церковные ведомости». Других сообщений немного, но некоторые из них, как четкие фотоснимки, позволяют увидеть то далекое время. В мае, например, еженедельник поместил сообщение о праздновании Пасхи 22 апреля/5 мая: «В пасхальную ночь Москва была погружена в полный мрак. Даже Тверскую не осветили… И в этом мраке с глухим шумом и говором двигались тысячи людей, спешивших к светлой заутрене… Все храмы были переполнены. С разрешения совета народных комиссаров в пасхальную ночь доступ в Кремль был свободен… О пропуске в Кремль знали немногие, но, несмотря на это, сюда собралось около 20 тысяч человек. Быстро заполнились молящимися кремлевские соборы и монастыри… В Успенском соборе пасхальную утреню служил всероссийский Патриарх Тихон, в сослужении епископа Дмитровского Димитрия и другого многочисленного духовенства…» [47].

После «окаянных дней» двух революций вся Церковь, пастыри и миряне, видя начало грозного Божьего суда, со слезами припадали к своему Главе Христу, просили предстательства Божией Матери и святых, молились об укреплении и милости Божией. А «сколько, -по словам Ивана Бунина, – стояло тогда в церквах людей, прежде никогда не бывавших в них, сколько плакало никогда не плакавших!» Новые потрясения и бедствия надвигались на Россию.

В 1919 году происходит важнейшее событие в жизни отца Германа. 14/27 сентября, в праздник Воздвижения Честного Креста Господня, совершается его рукоположение во епископа Волоколамского, викария Московской епархии. Церковная печать к этому времени уже практически прекратила свое существование, и речь, произнесенная им по традиции при наречении во епископа, не была опубликована. Не раз в письмах Н. А. Верховцевой Владыка вспоминал о ней: «Пока Мася (так епископ Герман часто называет себя в письмах, одновременно подшучивая над собой и конспирируясь [48]) не лишена той радости, о какой она просила Его в самый торжественный час своей жизни, обещая и среди волков остаться кротким агнцем, и среди хищных – Его чистым голубем. Если у Вас сохранился этот отрывок, начатый 8 сентября в скиту у Ивана Израилева (игумена Израиля, начальника Гефсиманского скита, в мире Ивана Андреевича Андреева. – А. В.) и оконченный 9 сентября, в день Иосифа Волоцкого в Вифании, перед 14 сентября 1919 года, то я был бы очень признателен Вам за его переписку и присылку мне сюда. В эти минуты, я убежден, говорит не только дух человека, предощущающий еще неведомое, но и Дух Божий, испытующий глубины и указующий будущее…» (1935 год).

В год рукоположения епископа Германа, среди продолжавшейся братоубийственной войны, святитель Тихон писал в своем обращении к всероссийской пастве: «Господь не перестает являть милости Свои Православной Русской Церкви. Он дал Ей испытать Себя и проверить Свою преданность Христу и Его заветам не во дни только внешнего Ее благополучия, а и во дни гонений. День ото дня прилагаются Ей новые испытания. День ото дня все ярче сияет Ее венец» [49]. Близилось начало исповеднического пути и для епископа Германа.

По-видимому, вскоре после хиротонии епископ Герман служил в Троицком соборе Лавры. На службе присутствовала Гали Леонидовна, племянница Владыки, которой в то время было двенадцать лет, и ей запомнилось, как Владыка, в малиновом облачении, горячо произносит проповедь, и чьи-то восхищенные слова среди богомольцев: «Это второй Иоанн Златоуст!»

К этому же времени или немного раньше относится начало окормления Владыки у московского старца протоиерея Алексея Мечёва (ныне прославленного в лике святых), о чем имеется свидетельство близкой к отцу Алексею Марии Тимофеевой (впоследствии монахини Марии) [50]. Помнила епископа Германа в маросейском храме и другая духовная дочь отца Алексея, Павла Федоровна Хватова, о чем она рассказывала X. М. Запрометовой.

После рукоположения епископ Герман направляется к месту своего служения и там располагается в древнем Иосифо-Волоколамском монастыре. Обстановка первых послереволюционных лет обрисована им в письмах В. Т. Верховцевой: «Именующие себя «верующими» пишут мне, что они вольны как хотят распорядиться своим причтом, а наши друзья только что постановили закрыть Иосифову обитель, запретить крестные ходы с чудотворным образом Николая Угодника, который по просьбам православных обходит сейчас их поля и веси, и многое, вероятно, и другое надо ждать в этом роде… Были выборы в нашу артель. В моем личном зале были и товарищи, и бабы, и монахи. И я очень мало чувствовал, что мои братия понимают, что они делают, и еще более грустное чувство было, когда многие радовались, как один старец кричал на меня, а затем уже здесь, в своем домике, я лишний раз убедился, что часть братии все время чинила доносы… и что ставила в вину мне? Что я принял из Иерусалима изгнанных двух иноков и одного старца-архимандрита, которые оказались и прекрасными людьми, и очень полезными для обители работниками. Какая слепота и злоба, и что здесь странного, если решение закрыть обитель будет проведено в жизнь… Не подумайте, что я в унынии; просто пью ту чашу, позолоту, драгоценные камни и блеск которой видят внешне, а содержимое которой знают те, кто ее пьет» (3 мая 1920 года).

«Напишите что-нибудь про отца Зосиму (духовник Троице-Сер-гиевой Лавры, впоследствии схиархимандрит Захария. – А. В.), попросите его помолиться о мне и скажите, что я скучаю о нем. С какой бы радостью посидел у него, у Вас, у Ивана Израилева, в Зосимовой. Так я здесь одинок, и только одна отрада, когда бываю среди Божиих детей – здешних крестьян. Недавно четыре дня жил в одной деревне, служил им один всенощные, и, кажется, взаимно утешились. Ко мне по-прежнему очень и очень внимательны. На днях проверяли документы «архиерея Германа» – нельзя ли его взять в солдаты. Молитесь, чтобы Господь дал мне терпенье, смиренье и чистоту сердечную».

Ознакомившись с положением дел на приходах, епископ Герман издает указ, предписывающий благочинным организовать при церковных советах преподавание Закона Божия детям и желающим взрослым, а за богослужением всем священникам обязательно произносить проповеди, свои или по печатным образцам.

В связи с запретом ношения иконы святителя Николая 11 мая 1920 года Владыка направляет в Волоколамский исполком письмо, в котором пытается убедить местные власти, что их решение и его мотивы «резко расходятся с вероисповедной политикой и политикой центральных органов республики, так как /так/ своеобразно толкуют закон об отделении Церкви от государства, что фактически его отменяют, и в основе своей имеют непроверенные слухи и толки, на которых едва ли возможно кому бы то ни было, тем более власти, построить решение немаловажного значения». Показав несоответствие этих мотивов провозглашенным официально принципам, Владыка в заключение отмечает, что «то явное неуважение, какое если не Исполком, то его исполнительные органы обнаруживают в отношении святыни края – образа святителя Николая», дискредитирует власть. «Согласитесь – называть народную святыню «идолом», который должен быть водворен на его обычное место «стоянки», не значит ли совершенно не уважать ни народа, ни его вековых верований. Как самым постановлением, так и этим всего меньше можно разрушить, как хочет того Исполком, «обманы и самообманы трудящихся масс». Запрещать и не допускать – это прежние способы борьбы, которые, как показала жизнь, приводили и приводят всегда и везде лишь к тому, что запретное становится особенно желанным, и то, что называет Исполком «обманом», даже для людей безграмотных начинало казаться истиной» [51].

Всего за год своего архипастырского служения Владыка успел стяжать горячую привязанность своей волоколамской паствы. «На Крещение в городском соборе была такая масса народа, что не запомнят. Думали, что служу я, – писал епископ Герман В. Т. Верховцевой в 1921 году. – А я служил в одном селе, где так тепло встречали и провожали, что я плакал оттого, что ясно сознавал, как жаждет народ Бога и Его правды и как мало мы ее имеем и еще меньше умеем дать ее почувствовать другим».

Управлять викариатством Владыке пришлось очень недолго. 10 декабря 1920 года на заседании волоколамского уездного комитета РКП(б) было принято следующее постановление: «…как окончивший Духовную академию, как агент патриарха Тихона, епископ Герман является для местного духовенства не с фабричным, а с земельным населением опасным контрреволюционным агентом монархизма, таящим в себе все силы, умения и настроения, действуя под религиозным флагом, повести массы против советской власти… Епископ Герман в целях усиления личного влияния совершает постоянные разъезды по окрестным деревням, шантажирует их отлучением от церкви, чем принуждает их уступать его требованиям, произносит церковные проповеди, в коих в религиозной символике говорит о пришествии антихриста, о гонении советской власти именно на православие и т. д. Епископ Герман рассылает по благочинным приказы о необходимости во всех деревнях преподавать детям закон Божий, официально стращая духовенство судом Божиим и епархиального начальства… При посещении деревни епископ Герман бессовестно обирает отсталые массы, епископ Герман является активной силой, деморализуя все духовенство Волоколамского, Рузского и Можайского уездов вокруг патриарха Тихона. Посему волоколамский райком считает необходимым просить секретно-оперативный отдел В. Ч. К. перевести епископа Германа в концентрационный лагерь – до полной победы трудящихся» [52].

Эти обвинения были поддержаны и местным «следователем Уездкомдезертир», который счел, что епископ Герман «с приездом в Волоколамский уезд и пользуясь высшим образованием, уездное духовенство повел по определенному пути, доводя до максимума затмения народных умов проповедями».

В ночь под 19 февраля 1921 года Владыка был арестован и заключен в Бутырскую тюрьму. Тогда же там находился и митрополит Сергий (Страгородский), и первое время, пока их еще не развели по одиночкам, они служили вместе в одной из камер, а желающие заключенные могли при этом присутствовать [53]. Здесь и состоялось знакомство епископа Германа с Натальей Дмитриевной Шаховской-Шик, дочерью видного общественного деятеля Дмитрия Ивановича Шаховского [54] и женой будущего священника Михаила Шика, с которой потом, так же как и с отцом Михаилом, Владыка много лет поддерживал переписку [55].

В деле содержатся несколько прошений – от прихожан волоколамского Воскресенского собора, Троицкой и Христорождественской церквей со многими подписями. Верующие протестовали «против поругания Церкви, веры и совести русского православного народа», писали, что епископ Герман «призывал всегда и везде к повиновению властям и терпеливому перенесению тяжелой разрухи», «глубоко возмущались», «выражали энергичный протест» и «неотступно просили» об освобождении своего епископа.

22 апреля 1921 года Владыка был освобожден, дав подписку о невыезде из Москвы до суда, и поселился в Даниловом монастыре. Об этом периоде его жизни известно мало. В письме Н. А. Верховцевой пятнадцать лет спустя он вспоминал о том, что 1/14 сентября, в праздник Донской иконы Божией Матери, сослужил Святейшему Патриарху Тихону за литургией в Донском монастыре. А в конце ноября в связи с четвертой годовщиной октябрьской революции была объявлена амнистия, дело Владыки было прекращено и ему было предписано немедленно возвратиться в Волоколамск.

В июле 1922 года епископ Герман был вновь арестован в своей московской квартире в 1-м Крестовском переулке, несколько месяцев провел в Бутырской тюрьме и затем был административно выслан в Тобольский округ сроком на три года.

Мы не располагаем, к сожалению, материалами заведенного тогда следственного дела. Очевидно, второй арест Владыки, как большинство арестов священнослужителей 1922 года, был связан с проводившейся по всей стране кампанией по изъятию церковных ценностей, якобы для помощи голодающим.

Сейчас, после опубликования секретных правительственных документов того времени, очевидна истиннная цель этой кампании – завладеть церковными богатствами (представления о которых были весьма преувеличены) для будущего хозяйственного строительства и одновременно разгромить своего главного идеологического противника, «…я прихожу к безусловному выводу, – писал Ленин 19 марта 1922 года в секретном письме к членам Политбюро, – что мы должны именно теперь дать самое решительное и беспощадное сражение черносотенному духовенству и подавить его сопротивление с такой жестокостью, чтобы они не забыли этого в течение нескольких десятилетий… Чем большее число представителей реакционной буржуазии и реакционного духовенства удастся нам по этому поводу расстрелять, тем лучше» [56].

Неудивительно, что собранные ценности, как показывает анализ Н. Н. Покровского, «пошли в первую очередь на саму кампанию по изъятию или, точнее сказать, на кампанию по расколу и разгрому Русской Православной Церкви» [57], причем значительная их часть оказалась просто разграбленной.

В июле 1923 года Владыка под конвоем отправляется в ссылку. Тем же поездом за ним следует посланная игуменией Акатова Свято-Троицкого Александро-Невского монастыря Олимпиадой послушница, Татьяна Харламова. По прибытии в Тобольск ссыльных снова отправляют в тюрьму. «Отношение к нам здешней администрации прекрасное, – пишет Владыка с присущим ему мягким юмором, – но так как давно здесь не было политических, то, как это ни странно, часто мы ставимся на одну доску с уголовно осужденными. Как знаете, даже при прежнем режиме всегда режим политических, тем более таких, как мы, высланных административно, без всякого суда, на что имеет право теперь всякий гражданин, был совершенно иной, чем уголовных, но в здешних местах от нас все хотят только отписаться и, самое нелепое, держать нас под стражей в то время и даже в той уже местности, где мы должны жить только под надзором».

Сначала Владыка живет в большом сибирском селе Самарове, радуясь величественной красоте окружающей природы и имея возможность даже служить в местной церкви – для этого он сам изготавливает себе архиерейский жезл и митру. (Впоследствии Владыка, познав грубые унижения и лишения, назовет эту ссылку отдыхом, даже «баловством».) Он начинает обширную переписку со своими многочисленными знакомыми и родными и благодаря этому не чувствует себя оторванным от друзей. В тишине невольного уединения он пытается осмыслить происходящее: «Какое счастье и какая бесконечная и неизживаемая радость быть хоть отчасти участником тех язв, какими все исцелены, и хоть маленькой частицей той могучей Вечной Силы, указавшей всей твари вечно древний и вечно новый путь к Воскресению чрез самоотречение и любовь». Свет и тени, «видимо, неминуемы в жизни мира и в жизни отдельного человека, и блажен тот, кто в этих слияниях и сцеплениях света и тьмы, добра и зла не ошибется в распознании незримой сути того, что действительно есть добро и жизнь и что действительно есть зло и смерть» (23 марта 1924 года).

«Совершенно справедливо и то, что теперь не благоуханье роз, а крепкий аромат помойки и такие чудные произрастания, как крапива, репейник – не тронь меня… и раз это так, то, конечно, вместо того, чтобы ныть и тосковать о том, «как хороши, как свежи были розы», надо лучше подумать, как парализовать «воню» помойки и во что надо одеться, если приходится в жизни идти не по роскошному лугу с душистой и сочной травой, а сквозь цепкие кусты репейника и не менее жгучие – крапивы. Конечно, логика христианской правды и должна каждому из нас говорить: стало меньше храмов – сам будь, и ты должен быть, храмом Бога; стал неудобен вход ко многим святыням – сам стань этой святыней и живой иконой; не стало многого внешнего, много влияющего на внешних и младенцев еще в вере – дай им то, что несравненно выше этого и одинаково понятно и близко и мудрому и младенцу, дай им теплоту искренней и нерассеянной молитвы и высшее изящество веры: простоту и глубину благоговения и смирения» (9 июня 1925 года).

Осенью 1924 года местное начальство перемещает епископа Германа в другое русское село, за сто пятьдесят километров от Самарова, а всего через полтора месяца ему снова приходится переселиться – в остяцкую деревню Чучелинские юрты, недалеко от Самарова. Здесь Владыка проводит весь оставшийся срок ссылки. В Чучелях он получает известие о кончине Патриарха Тихона, на которую откликается проникновенными словами: «Его смерть и проявленное к нему чувство глубочайшей и сердечной любви – только, быть может, нашим мудрым лжебратиям, думающим, что без Бога можно делать Божье дело, она ничего не скажет. Смерть, когда святая песнь радостно взывает: «Днесь спасения нашего главизна…», это паломничество, превосшедшее паломничество к новооткрытым мощам угодника Божия, самые похороны, более похожие на перенесение мощей – все это такое радостное и утешительное знамение Божие, что в моем сердце нет ни тени даже смущения и уныния около этой смерти. Видно, сделано все, что было надо, а теперь лучше это дело продолжать другому или другим» (9 июня 1925 года).

Официально ссылка оканчивается 12 июля 1925 года. В начале августа Владыка из Самарова отплывает на пароходе в Тобольск и оттуда возвращается в Москву. На свободе ему удалось пробыть только четыре месяца. Он повидался с родными и друзьями, побывал и в Сергиевом Посаде. Там он в последний раз встретился с Верховцевыми, а оказавшись в их доме, несомненно, не мог миновать и жившего у них старца иеросхимонаха Алексия Зосимовского, которого он глубоко почитал. Старец поселился там в 1923 году, после закрытия Смоленской Зосимовой пустыни. Конечно же, в Москве Владыка поклонился мощам чтимого им преподобного князя Даниила, которые находились тогда в Троицком соборе, посетил знакомых ему насельников обители преподобного, несколько раз служил там. Известный московский священник, протоиерей Василий Серебренников вспоминал об этом времени: «В двадцатые годы я был еще молодым человеком, бывал в Даниловом монастыре, хотя и не часто, исповедовался у отца Георгия [58]. Запомнилась одна картина. Если не ошибаюсь, собор Святых Отцов Семи Вселенских Соборов. Солнечный день, солнце освещает храм, служащих; красавцы, молодые архиереи служат. А я в это время стою на правом клиросе и отец Георгий меня исповедует. Потом остановился, назвал меня по имени: «Васенька, послушай, как ангелоподобно поют!»

Службы в Даниловом монастыре в то время действительно были необычные, неземные… В один из дней я пришел на Литургию, кажется, тоже в храм Святых Отцов Семи Вселенских Соборов. И вот во время службы – в какой части, я не могу вспомнить – вышли несколько молодых архиереев необыкновенной духовной красоты. В это время диаконы кадили; солнце широкими лучами осветило собор. И эти божественного вида архиереи, и фимиам от каждения, поднимающийся клубами вверх и освещаемый солнцем, – все это произвело на меня поразительное впечатление святости и людей, и службы» [59].

Появление в Даниловом монастыре епископа Германа было замечено соглядатаями ОГПУ. Кто мог предвидеть, что эти посещения, в особенности же присутствие за чаем (по заключению следствия, именно за трапезой «для отвода глаз» проходили заседания «черносотенного [60] Даниловского синода»), навлекут на Владыку новые преследования!

В день своих именин (6/19 ноября) он служил литургию в церкви Павла Исповедника у Екатерининской больницы и угощал собравшихся у него друзей именинным пирогом, а в ночь с 30 ноября на 1 декабря в его квартире в 1-м Крестовском переулке был произведен обыск, и епископ Герман был арестован, хотя ордер на арест был выписан «для порядка» 10 декабря [61].

Следственное дело хранит только один краткий протокол допроса, бывшего 16 декабря 1925 года [62]:

– Сколько раз вы по вашем возвращении из ссылки бывали в Даниловском монастыре?

– Раз пять: раза три молился и два раза служил; и в первом и во втором случае оставался на чай с братией и служащими.

– Кого из епископов Даниловского монастыря вы знаете?

– Знаю служащих там епископов Парфения, Амвросия, Дамаскина, Пахомия, Иоасафа (Удалова) – в Москве встречал, знал его еще с детских лет.

Нам неизвестно, в каких условиях допрашивали Владыку. Краткость протокола не свидетельствует о краткости и тем более о легкости самого допроса. Так, арестованный по тому же делу священник Сергий Сидоров перенес десятки изнурительных допросов, преимущественно ночных, с «неистовой руганью» и угрозами следователей. В очерке об архиепископе Николае (Добронравове) отец Сергий ярко описал обстановку одного из допросов: «Помню серую мглу сумерек, лицо Казанского (следователя. – А. В.), хриплый крик Тучкова (уполномоченного ОГПУ по делам религии. – А. В.) и нечленораздельный возглас С., который все время целился поверх моей головы в окно маленьким браунингом… Встав со стула. С. разразился такими воплями, что звякнули стекла дверей и окон». Все это довело отца Сергия до нервного потрясения, и он провел несколько месяцев в тюремной больнице [63].

Как видно из допроса Владыки, следователя даже не интересовала его церковная позиция (многих других обвиняемых подробно об этом расспрашивали), хотя согласно обвинительному заключению, вина его состояла в том, что он входил в число архиереев, составлявших так называемый «Даниловский синод» – к нему причислялись также проживавшие или служившие в Даниловом монастыре архиереи Амвросий (Полянский), Николай (Добронравов), Парфений (Брянских), Дамаскин (Цедрик), Прокопий (Титов) и Гурий (Степанов), – которые якобы служили проводниками указаний двух бывших обер-прокуроров – Самарина и Саблера. Несомненно, позиция епископа Германа как православного архиерея и русского патриота была не менее «черносотенной», однако «даниловской линии» (критика Патриарха и устранение от церковно-административных дел), как видно из его переписки, он явно не сочувствовал. Он болезненно переживал начавшееся именно по этой причине свое расхождение с архиепископом Феодором. Да и само появление Владыки в Даниловом монастыре, как признавался он в письме Вере Тимофеевне, «послужило к радости не столько заменяющих» архиепископа Феодора, «сколько простых и постоянных его почитателей».

Всего по этому делу, которое потом было названо делом митрополита Петра (Полянского), было арестовано около тридцати человек. Главным обвиняемым оказался Александр Дмитриевич Самарин, бывший в 1915 году обер-прокурором Святейшего Синода. Ему приписывалось создание «черносотенной церковной группировки, стремившейся разжигать и поддерживать постоянное обострение отношений между церковью и Соввластью». Все обвиняемые были признаны принадлежащими к этой группировке или содействующими ей.

Владыка находится под следствием сначала во Внутренней тюрьме ОГПУ, а потом в Бутырках. 21 мая вынесен приговор: три года ссылки. На этот раз Владыка решает ехать один, хотя послушница Татьяна была готова за ним последовать, и не раз он порадовался потом этому своему решению, когда пришлось «валяться на грязном полу» и неделями ждать этапа. В сентябре он прибывает к месту своей ссылки – город Турткуль в Каракалпакии, не сразу находит жилье, а найдя наконец подходящее, с обычным своим добрым юмором сообщает знакомым: «Близко и ГПУ, и друзья, и базар» (15 сентября 1926 года).

Как только ссыльные немного устроились на новом месте, произволом местного начальства им пришлось отправиться «на каюке вниз по Аму-Дарье в маленький уездный городок Ходжейли». «Плыли мы три с половиной дня… Чудные и ясные дни, месячные ночи, каракалпаки в своих огромных шапках в качестве матросов и капитана, более приветливые, иногда и прямо красивые берега, горы, подошедшие посмотреть на тех, кого Господь ради истины Евангелия сеет сейчас, как пшеницу, – все это не заставляло нервничать, а радоваться, – писал Владыка Н. А. Верховцевой. – Под Покров мы, сидя в каюке перед заходом солнца, при чудном пении и, с глубоким умилением справили все, к чему обязывает любовь к Честнейшей. Потом… мы часа полтора пели. Это так успокоило всех нас, что разлука на берегу уже в самый Покров нас не расстроила особенно». В архиве М. Е. Губонина сохранилась фотография, подаренная епископу Тихону (Шарапову) протоиереем Иоанном Благодатовым «в память совместного пребывания в Турткуле и путешествия на каюке до г. Кунграда», датированная октябрем 1926 года, на которой, кроме названных лиц, запечатлены также епископ Герман и епископ Проскуровский Валериан (Рудич).

В Ходжейли Владыка провел остающийся срок ссылки. Здесь он узнает о Декларации митрополита Сергия, на которую отзывается в нескольких письмах.

«Вы, конечно, знаете, – пишет он отцу Михаилу Шику, – о синдикате М /итрополита/ С /ергия/ и о том, что ему выдан патент. Многие полагают, что можно бы, пожалуй, лучше жить и без синдикатов и патентов, но я думаю, что это необходимо для середняка и бедняка, и раз это совершилось, то не без воли Божией, и, быть может, это первое как бы знамение, что начинает сокращаться попущенное всемогущество воздушного и не надо, отвергши терпение, радость тесного пути, низко в унынии опускать голову. Думаю, что, быть может, это явилось результатом творения отцов-исповедников обители Зосимы и Савватия [64]. Это замечательное слово, какое золотыми буквами должно быть написано на сердце каждого христианина, так поднимающее дух, достигающее такой христианской прямоты, церковного разумения Христовой истины и всего бываемого, недавно мы читали, восхваляя Господа за то, что через страдания Он порождает здесь на земле нечто от вышних, запечатленное несомненно Духом Святым. Какую светлую бодрость должно это вливать в сердце каждого путника и пришельца на земле сей! Да будет Господь милостив к островитянам, и особенно к тому из них, кому на сердце взошли эти чистые и сильные своей правдой истины о Церкви Православной!» (22 августа 1927 года).

В начале следующего года Владыка пишет Н. Д. Шаховской-Шик по поводу неудовольствий, которые вызывали у духовенства многие распоряжения митрополита Сергия: «Я считаю более безопасным в духовном отношении и правильным в каноническом смысле идти за плугом даже в том случае, когда хозяин его, своими ли слабостями или резкостями личного характера, затрудняет работу. Что эта работа, несмотря на многое несовершенство как самих работников, так и их инструкторов, все же Божья работа – об этом ясно свидетельствуют самые глухие уголки Севера и других наших окраин, где часто почти в буквальном смысле повторяется то, что сказано в 36 и 37 ст. Апостола, который читается перед Рождеством Христовым» (12 февраля 1928 года). [Рим. 8, 36-37: За Тебя умерщвляют нас всякий день; считают нас за овец, обреченных на заклание. Но все сие преодолеваем силою Возлюбившего нас]

И еще ранее в письмах В. Т. Верховцевой епископ Герман выразил суть своего подхода – подлинно христианского – к оценке поступков людей: «…думаю, было бы спасительней для всякого из нас останавливаться на светлом и добром даже у слабых и малодушных, чем с суровой жестокостью видеть лицемерие даже там, где, быть может, есть только простое малодушие или, еще больше, неправильная тактика. Апостол Петр был совсем не лицемер, а, однако, позорно отрекся от Христа перед простыми служанками. А всякому сильному надо помнить слова Апостола: считающий себя сильным пусть будет осторожным, чтобы не упасть» (19 марта 1925 года).

«Теперь все меньше и меньше той неуловимой духовной энергии, какая преемственно питает все высокое и живое. Настоящая среда сейчас жадно поглощает и очень мало дает вновь все то, чем люди живы. То разложение духовенства, о котором Вы вскользь упоминаете в своем письме, только свидетельство этого духовного общего измельчания. Если принять без оговорок Ваше мнение, то становится просто жутко. Только все же и среди этой среды есть новые или еще формируются и заквашиваются в горниле испытаний и лишений, и это дает надежду, что Дух Божий не окончательно еще отошел от нас и что болезнь, быть может, будет иметь благой конец» (23 сентября 1927 года).

14 января 1928 года епископ Герман получает разрешение на выезд и возвращается в Москву.

Владыка сразу же известил о своем приезде родных. «Семья наша, – вспоминает Гали Леонидовна, – получила приглашение от Владыки приехать повидаться с ним. Поехали сестра Владыки Верочка, моя мать и я. Отец был занят на службе. В Москве Владыку приютила неизвестная нам монахиня. Она жила недалеко от Ярославского вокзала, мы шли пешком. Встреча была горячая. Владыка был радостно оживлен, много рассказывал о ссылке и потом стал показывать свои акварельные работы в большом блокноте… Несколько дней спустя я была в Сергиевом Посаде одна в доме. Раздался стук, я выбежала открывать. На пороге стоял Владыка, одетый в мирскую одежду – брюки и полукороткое пальто. Вошел, улыбается, стал шутить: «Что, не ждали?! Ну что, Лёня не захотел приехать «страха ради иудейского», а вот опальный брат сам заявился к нему в дом!»» (В этот свой приезд епископ Герман почему-то не смог повидаться с Верховцевыми, а в мае 1928 года они были арестованы и после освобождения в сентябре того же года выехали в Тулу.)

26 июня епископ Герман получает назначение в Вязники. На Вязниковской кафедре он пробыл только четыре месяца. Отвечая Н. А. Верховцевой на поздравление с днем Ангела (6 ноября старого стиля), Владыка пишет: «У меня в этот день было очень тяжелое настроение, не рассеявшееся и теперь. В этот именно день ясно обозначился поход на мой главный Сион, где Матерь Божия Казанская (Казанский кафедральный собор в Вязниках. – А. В.), и попутно и на меня самого. Здесь какой-то смерч и очевидно желание блеснуть нашей сознательностью и антирелигиозностью. Это был день, когда я особенно остро почувствовал тяжесть священного омофора, и особенно в обстановке здешнего захолустья и смелого оперирования не законами, а законов».

14 декабря 1928 года Владыка был арестован в Вязниках, а 15 декабря его уже допрашивали во Владимире. К этому времени, как показывает анкета обвиняемого, Владыка был временно управляющим Владимирской епархией [65]. «Тому, что случилось с Масей, радуюсь всем сердцем, – пишет он Н. А. Верховцевой из Владимирской тюрьмы. – Мне кажется, что теперь настает такое время, когда только положение, в каком сейчас она, может без слов говорить о той правде, какую мы все любим».

Материалы следственного дела содержат ряд свидетельств, позволяющих более или менее полно восстановить события, предшествовавшие аресту [66].

Городской собор, «приютивший под своим кровом всех бывших людей», «жил своей обособленной жизнью», вызывая раздражение властей. Начиналась первая «безбожная» пятилетка, разворачивалась коллективизация, сопровождавшаяся массовым закрытием церквей. Осенью 1928 года в местной газете появились заметки о предложениях рабочих трех крупных вязниковских фабрик об использовании здания собора под культурные цели или же под жилище для рабочих, так как вязниковские рабочие не имеют клуба, кроме нескольких тесных и неудобных клубов, и переживают тяжелый жилищный кризис». (Но, забегая вперед, отметим: собор не достался рабочим -уже в следующем году он был разрушен до основания [67], став жертвой извечной ненависти демонических сил к святыне.) Хотя официального решения по этому поводу еще не было принято, нетрудно было догадаться, что оно неминуемо должно последовать навстречу «пожеланиям трудящихся». Духовенство собора решило бороться с грозившим закрытием храма мирным и казавшимся возможным тогда способом – начать сбор подписей в его защиту. Собор в течение дня не закрывался, и заходившие в него верующие ставили свои подписи. 26 ноября небольшая группа верующих, человек пятнадцать, не получив на это благословения Владыки, пришла к зданию исполкома, где находился горсовет, полагая, что в это время принимается решение о закрытии собора. Немного постояв и узнав, что никакого заседания нет, они разошлись. Трудно судить, была ли это провокация, или же нашлись люди, еще верившие в действенность такой формы протеста. Но это явилось для О ГПУ удобным поводом для расправы с теми, кому не было предусмотрено места в «счастливом будущем». Бестолковая демонстрация пятнадцати человек превратилась под пером следователя в спланированное антисоветское выступление «большой толпы», которая якобы требовала, чтобы ей дали помещение для своего собрания. Были арестованы епископ Герман, настоятель собора протоиерей Александр Вознесенский и два соборных священника, Иоанн Орфанов (ключарь) и Константин Твердислов, а также священник Введенской церкви Пимен Сеноедов и два мирянина – староста собора Ипатий Ефремович Онахриенко и член церковного совета Федор Герасимович Устинов.

В группу входили, по выражению следователя, «вязниковские аборигены и искушенный в антисоветской деятельности, получивший в прошлом две адмссылки, епископ-староцерковник Герман Ряшенцев».

Как показывали многие свидетели (осведомители?), «епископ Герман держался очень осторожно и прямо почти не выступал, а если когда и говорил проповеди, то так, что к ним трудно придраться». Однако при желании это оказалось возможным.

17 ноября 1928 года местная газета «Призыв» опубликовала следующую заметку.

Проповедь с «вышибалами»

На «праздник» Сергия преподобного кулаки села Пирова пригласили архиерея. Сановитый мракобес согласился читать проповедь при условии, чтобы комсомольцев и других безбожников в церкви не было. У дверей стояли два «вышибала» из кулаков, которые тщательно следили за этим. На другой день архиерей вторично проповедовал. В заключение своей речи он привел следующую фразу из «поповской политграмоты»: «Коммунизм – есть разврат». За такие проповеди надо карать не только проповедников, но и организаторов.

Петрович

Вот рассказ о том же событии одного из участников, восемнадцатилетнего ломового извозчика из села Пирово, успевшего перековаться в нужном для власти направлении.

«25 сентября (8 октября нового стиля. – А. В.)… я вместе с Горшковым Петром зашли в церковь. Архирей говорил проповедь, в которой резко выражался против советской власти. Что именно он говорил, я сейчас не могу припомнить, так как в церкви я был выпивши, но услышав, что он говорит против власти, я не вытерпел и громко сказал, что «вы, товарищ архирей, советскую власть не задевайте, это ни к чему, она вас не трогает». Как я это выкрикнул, сейчас же ко мне подошли… и вывели меня из церкви».

Содержание проповеди помогает восстановить «свидетельство» благочинного.

«На служении Германа я присутствовал только один раз при его посещении прихода с. Пировы Городищи. После богослужения епископ Герман говорил проповедь о житии Сергия Радонежского, рисовал картину притока богомольцев при праздновании в честь Сергия, говорил о первых временах христианства, подводя итоги всей работы и успехов религии, в особенности выпятив момент ее роли в развитии прогресса. Говорилось это в общих дипломатических фразах, но центральный смысл был в том, что религия сделала несравненно больше, чем наука, а новая современность, кричащая о науке, несет больше разврата. К этому же прихлестнул по какому-то поводу пировских валяльщиков. Точно саму фразу не помню, но смысл сводится к тому, что для жизни наука дает несравненно меньше, чем даст религия. Мне лично такой оборот проповеди не понравился, хотя сказать об этом епископу я не осмелился. Больше с епископом мне сталкиваться не пришлось, за исключением моих двух-трех посещений, во время которых я поднял вопрос о закрытии советской властью церквей, на что Герман ответил: «На все, видно, воля Божья». В это время Герман почему-то был в нервном настроении».

Желая получить материал для обвинения Владыки и от соборного духовенства, следователь расспрашивает всех о содержании его проповедей. Но никто из обвиняемых не подтвердил возводимых на своего епископа обвинений. В ответе отца Константина Твердислова содержится и важное для нас свидетельство о проповедях Владыки: «Проповеди епископа Германа по обыкновению были очень отвлеченны (то есть не затрагивали современных политических вопросов. – А. В.). Он говорил о гонениях на религию и христианство, говорил о стойкости мучеников первых времен христианства и т. п. … о религии он говорил тоже отвлеченно, например: «Религия это такая сила, которая дает все, дает духовную мощь в жизни». О том, что «коммунизм – это разврат», от Германа я не слыхал».

Другая проповедь Владыки, привлекшая внимание тайных осведомителей, была произнесена им в вязниковской Введенской церкви и посвящена памяти святой мученицы Юлии (16/29 июля).

2 августа 1928 года во Введенской церкви в престольный праздник служил епископ Герман и говорил проповедь о святой Юлии, «которая жила хорошо и мирно и с богатыми и с бедными, и с князьями и вельможами, и все ее любили. Наша христианская Церковь и религия, подобно святой Юлии, хочет так же мирно со всеми жить, но времена теперь иные, и бедные, власть теперь имущие, притесняют святую Юлию, нашу религию, насилуют ее всякими гонениями и насаждениями «красных попов» (несомненное дополнение лжесвидетеля. – А. В.). Проповедь верующим чрезвычайно понравилась, и некоторые женщины плакали, повторяя, что «верно, притесняют нас, последние времена пришли…»

О епископе Германе припоминаю и такую подробность: чтобы казаться лояльным, он при всех случаях, когда начинали ругать советскую власть, говорил, что власть ругать не нужно, потому что еще в Писании сказано, что должны наступить времена, когда на веру Христову пойдут гонения и из всех верующих только один из тысячи не откажется от Самого Христа».

Дополняют материал для обвинения два обновленческих священника. «В ослеплении в борьбе с обновленцами, – показывает отец Сергий Н-в, – они не стеснялись говорить о том, что обновленцы это агенты советской власти, помогающие ей бороться с христианством. Об этом говорили мне и Вознесенский, и Орфанов, и Твердислов, об этом поговаривал и сам епископ Герман и его «хвост» отец Пимен Сеноедов, который в разговоре с моими прихожанами назвал меня «красным» советским еретиком… В разговоре с городскими верующими я слыхал, что епископ Герман только в одной из своих проповедей открыто намекнул на зажим православия. Как передают, он говорил о святой Юлии… Совершенно очевидна его руководящая роль. Например, с его приездом церковники соборяне еще больше обнаглели в приписывании советской власти насаждения обновленчества». Не останавливается он и перед лжесвидетельством о планировании соборными священниками «организованного отпора советской власти».

Другой обновленческий священник, отец Василий К-н, доносит: отец Пимен «закатывает» проповеди против гонений власти и «начал их, по-видимому, с легкой руки епископа Германа, на службе которого 2 августа я был. Герман говорил о святой Юлии, которая, сохранив свою чистоту, ужилась и с богатыми и с бедными, и с князьями и с вельможами. Православная Церковь также хочет со всеми ужиться, но вот сами-то бедные, ныне власть имущие, этого не хотят и всячески ее притесняют и насилуют.

У епископа Германа я был одни раз, так как второй раз он меня не принял. В беседе с ним он мне заявил, что православным священником он меня не считает…»

Помимо произнесения проповедей антисоветского характера, Владыка обвинялся еще и в том, что ввел новую формулу поминовения: «о богохранимой державе Российской и о спасении ея» (вместо «о стране Российской»). В ответ на это он заявил: «Формулой поминовения мной введена «о державе Российской», без добавления «богохранимой»… Добавляю, что термин «о державе Российской» является древним славянским, коим подразумевается страна, народ и власть, им управляющая». 17 мая 1929 года Владыка был приговорен, как «идейный вдохновитель группировки», достаточно показавший «свое подлинное реакционное лицо», к трем годам лагерей. Остальные обвиняемые получили по три года ссылки [68]. Находясь в августе в Кемском лагере (здесь сторожем склада состоял епископ-исповедник Афанасий (Сахаров), который упоминает о встрече с епископом Германом в составленном им самим перечне дат своей жизни, преимущественно арестов, ссылок и заключений), он сообщает Н. А. Верховцевой о судьбе «Маси»: «Она едет, вероятно, к Ларчику (то есть в Соловецкий лагерь-монастырь, где находился в это время архиепископ Илларион (Троицкий) – А. В.), хотя точно ее маршрут еще не известен. Вот все, что могу сказать Вам про эту непоседу. Я глубоко верю, что так не только лучше для нее, но и спасительно для Невесты Христовой. Ничто так не будит совести, не освежает запутанной человеческим малодушием и всякими хитроумными попытками Божье построить на мамоновской платформе атмосферы, как невинные страдания. Я радуюсь и благодарю Господа за Масю. Господь дает ей возможность легким путем искупить свои грехи и, быть может, отводит от бесполезных сердечных терзаний».

В начале 1930 года Владыка попадает в Соловецкий лагерь. Там он поселяется в той же избе, в лесу, между морем и озером, где до начала декабря 1929 года жил архиепископ Иларион, и через месяц заболевает тифом. Болезнь, продолжавшаяся два с половиной месяца, превратила Владыку в инвалида. В конце 1930 года «вместе со стариками, больными и калеками» он был переведен на материк и затем на положении ссыльного, иногда в крайне тяжелых условиях, не имея даже крова над головой («на открытом воздухе»), жил на севере до февраля 1933 года. За это время ему пришлось сменить более двенадцати мест назначения. Об одном из таких перемещений, совершившемся Промыслом Божиим, – из Деревянска в Вочь, Владыка писал Н. А. Верховцевой: «В день памяти князя Даниила, то есть в день Герасима-грачевника, проделали с пройденным до района сто километров по глубокому, часто по колено снегу и в сильную метель, переходящую в буран, и 21 марта по старому стилю дошли в село Вочь…

Сион здесь был закрытый. Совершенно неожиданно, как будто в ответ на чьи-то незримые, но горячие мольбы (странников и пришельцев здесь, кроме пятидесяти кабардинцев, до ста человек), без предварительных даже просьб официальных лиц, прежде ведавших Сионом, позвали старичка монаха, здешнего батюшку, отдали ключи и коротко сказали: служи. С чтения 12-ти евангелий начались службы – услышали мы церковный звон, увидели святые огоньки, и не только слухом, но устами своими и сердцем вознесли хвалу Его Страстям, потом и радостному Воскресению. Не знаю, как Мася, а я после восьми лет отсутствия в эти дни в храме (только первую Пасху в Сибири, да вот теперь, десятую по счету, здесь я встретил в церкви и с народом, хотя и не своими близкими) как бы по-новому переживал знакомые, а иные уже полузабытые песни и чтение. Когда мы со своим спутником и сожителем шли к светлой заутрене, то меня поразила необычайная тишина вокруг. Тихо было в храме, не погасла ни одна свеча, когда шли вокруг церкви… тихо как-то было на душе, когда в притворе как будто сошедший со старинной иконы старец окадил иконы и людей и ветхим голоском, но с большим внутренним подъемом запел: Христос воскресе! Внутри как будто кто-то говорил: «Затем и позвал, чтобы прославил и утешился». В Деревянске ничего этого не было бы» (11 мая 1932 года).

Получив 2/15 января 1933 года, в день памяти преподобного Серафима, разрешение уехать, Владыка отправляется в избранный им из предложенных для проживания город Арзамас, снова едет через Москву, встречается там с митрополитом Сергием, однако нового назначения, не будучи вполне свободным, не получает. В Арзамасе Владыка был встречен тепло, мог иногда служить вместе с епископом Арзамасским Серапионом (Шевалеевским), но никакой должности не занимал и жил помощью близких и местных верующих. Он поселился на Пушкинской улице, недалеко от епископа Серапиона, у которого иногда бывал, и они могли поговорить о церковных делах, вспомнить свою родную Казанскую Духовную академию, преподавателей и знакомых. Епископ Серапион знал и брата епископа Германа, Варлаама, они учились в академии почти одновременно.

Владыка не питал иллюзий насчет своего будущего и хорошо понимал, что Арзамас только кратковременная передышка. Письма друзей приносили печальные вести. «А много, очень много моих братии и собратий, и особенно там, откуда вывел меня Господь, уже переселились в вечный покой. Только вчера получил оттуда письма, и жутко по-человечески читать и, больше того, чувствовать, как смерть стоит почти над каждым, с кем ты связан не только общим путем, но и единством упований; но, с другой стороны, в этом умирании чувствуешь и что-то искупительное и воскресающее» (19 июня 1933 года).

Арест в начале марта 1934 года он встретил спокойно. «Вы слышали о том, что Мася со второй недели поста до Вознесения была в доме отдыха (то есть в тюрьме. – А. В.), – пишет Владыка Н. А. Вер-ховцевой по дороге в новую ссылку. – Там было очень хорошо. Она жила среди своих… Так как еще задолго до болезни ей одной дивной старицей… было предсказано все, что случилось тогда и совершается теперь, то она была очень спокойной и даже очень подбадривала своих сотоварищей».

Постановление о предъявлении обвинения епископу Герману от 4 марта 1934 года гласило: «Ряшенцев Герман Степанович достаточно изобличается в том, что совместно с епископом Серапионом активно боролся за поднятие авторитета религии и сплачивание духовенства в Арзамасской епископии. (Так из уст безбожных, владевших только казенным советским «новоязом», Бог совершил хвалу Своим святым.) Активно помогал Серапиону в руководстве к-р очагами, группировал вокруг себя к-р элемент и через них вел к-р деятельность; распространял провокационные слухи о воине и падении соввласти» [69].

Кроме епископов Серапиона и Германа, по этому делу были арестованы еще десять человек: иеромонах Герман (Архиереев), иеромонах Мартиниан (в деле Мартемьян; Васильев-Жуков), местные монахини Прасковья Катаева и Пелагея Фокеева [70], ссыльные Александра Федоровна Штоквич, вдова офицера, и Сергей Дмитриевич Расторгуев, служивший чтецом в церкви, и четверо мирян, из местных. Хотя оба епископа не признали себя виновными, для их обвинения оказались достаточными робкие лжесвидетельства нескольких сломленных следователем обвиняемых. Так, для обвинения епископа Германа были использованы следующие заявления, повторенные на очных ставках 15 и 24 марта: «В феврале месяце 1934 г. я у Ряшенцева Германа была, сказала ему, что я активно борюсь за укрепление религии и вместе с этим призываю крестьян от вступления в колхоз. Он, выслушав меня, сказал: «Да благословит тебя Господь Бог». На этом наш разговор был закончен».

«Во время посещения обвиняемого Ряшенцева в январе 1934 г. я ему рассказывал, что в колхозе я не состою и вступать не намерен, что каждого мужика сговариваю на то, чтобы он не шел в колхоз, так как колхоз это антихристово гнездо и продаться антихристу и сатане. Ряшенцев, выслушав меня, сказал: «Молодец, так и нужно крепить Церковь Православную». После этого он долго разговаривал об ардатовском старце Иване [71], затем меня благословил, и я ушел домой».

Уверения Владыки, что вопросы коллективизации он вообще не затрагивает в разговорах, так как в течение шести лет «находится оторванным от общественной жизни», конечно, не были приняты во внимание.

«Группа церковников и бывших людей, – говорилось в Обвинительном заключении, – возглавляемая епископом Шевалеевским и бывшим епископом адм. высланным Ряшенцевым, встав на платформу активной борьбы с Советской властью и срыва проводимых ею мероприятий на территории Арзамасского района, организовала сельские к-р «очаги», участники которых систематически распространяли провокационные слухи о предстоящей войне и реставрации капитализма в СССР, вели организованную к-р деятельность, направленную на срыв коллективизации сельского хозяйства и советских мероприятий, используя при этом произнесение проповедей антисоветского характера для призыва трудящихся к отказу от выполнения государственных обязательств. Помимо этого, игнорируя постановление Арзамасского горсовета от 8/1934 года о допущении обновленческой общины верующих для совершения обрядов, организовали волынку».

Событие, которое следователь своеобразно называет «волынкой», это протест верующих против захвата церкви обновленческим духовенством, покровительствуемым властями.

Отвечая на это обвинение, Владыка заявил на допросе 8 апреля: «В среду 28 февраля с. г. на второй неделе поста в Рождественской церкви в гор. Арзамасе я был. Туда же приходил священник Рубинский. Последний стоял сзади и что делал, я совершенно не видел. В помещении церкви никакой волынки не было, и я этого не заметил, а что происходило вне храма, я не знаю».

Показания свидетеля (возможно, и осведомителя) живо рисуют картину бегства обновленца под напором ревностных прихожанок.

В Рождественской церкви было не менее ста пятидесяти человек, когда туда пришел священник Рубинский, предъявил постановление Горсовета о том, что ему разрешено служить в данной церкви, и потребовал ключи. Две женщины, исполнявшие обязанности старосты, Анна Говорова и Татьяна Жданова, монахиня двадцати восьми лет, «воспротивились, закричали массе, присутствующей тут, о том, что поп красный и нам его не надо, это коммунист и мы его в церковь не пустим. На почве этого масса взволновалась и были выкрики «бить его, он красный поп, коммунист», в результате священник Рубинский убежал. Во время оказания сопротивления вступлению в церковь в последней находился административно высланный архиерей Ряшенцев Герман. Последний, видя взбунтовавшуюся массу, совершенно бездействовал и толпу не успокаивал, тем самым подбадривая дух возмущения толпы».

Таким образом, по заключению следователя, епископ Герман «вдохновлял массовую волынку».

(Трагическое по сути, но и комическое по своей нелепости и простоте изложения событие, ломавшее земные судьбы многих людей, вызывает теперь невольную грустную улыбку. В страшном 1918 году, когда повсюду совершались бессудные расправы над правыми и виноватыми, «Церковные ведомости» поместили, например, такую заметку, под названием «Мужественные бабы»: на мануфактурную фабрику в Ярцеве Смоленской губернии ворвались трое грабителей, которые тут же были убиты рабочими. Однако это не прошло им безнаказанно. По сообщению с места, туда была прислана карательная экспедиция «в лице комиссара с восемьюдесятью солдатами. Они объявили у нас военное положение и наложили на нас 300 тысяч контрибуции, с нашего духовенства потребовали 60 тысяч… Женщины оставили работу на фабрике и в громадном количестве пошли к народному дому, где остановился предводитель шайки – комиссар, и там заявили, что Церковь и духовенство они тронуть не дадут, а раздерут солдат на клочки… С комиссаром сделалась истерика, и он перед бабами рыдал. После победы женщины пошли в церковь и отслужили благодарственный молебен» [72].)

15 апреля вынесен приговор: епископу Серапиону пять лет, а епископу Герману и еще четырем обвиняемым три года ссылки в Северный край, пятерым обвиняемым, в том числе иеромонаху Герману (Архиерееву), три года концлагеря.

В мае 1934 года Владыка прибывает на станцию Опарино Северо-Котласской железной дороги, где ему надлежало отбывать ссылку, но вскоре, 10 августа того же года, он получает распоряжение поселиться в Сыктывкаре, в пригородном селе Кочпон. Здесь, на Колхозной улице, дом 5, он живет до своего последнего ареста вместе со схиигуменом из Киева Лукой (Тарарой) и келейницей из ссыльных Пелагеей Фокеевой [73], с которыми он объединился еще в Опарине (об отце Луке Владыка писал: «Около него веет миром и молитвой.

Целый день он что-либо делает по домашности, а всю ночь, после краткого сна, проводит в молитве. Он искусен, кажется, и в земном и небесном, и Масе надо только благодарить Господа, что она оказалась под одним кровом с преподобным»). Владыка служит регентом в кочпонской Казанской церкви, в которой пели преимущественно ссыльные монахи. На Рождество в начале 1937 года к ним присоединился еще один епископ – Павел (Флоринский), возвращавшийся из заключения. В другой сыктывкарской церкви в это время был также епископ-певчий – владыка Стефан (Знамировский).

Прежняя открытость и жизнерадостность, несмотря ни на какие испытания, не оставляют Владыку.

«Кажется, за свою уже не короткую жизнь и на основании достаточного опыта последних лет мне надо бы быть спокойным и уравновешенным, – пишет он из Сыктывкара Н. А. Верховцевой, – а я все еще, как мальчик, пылок, нервен, нетерпелив и резок. Мася от меня тоже не отстает и до сих пор не может освободиться от веселости и остроумничанья. Правда, среди той унылой среды, где ей приходится вращаться, это производит бодрящее впечатление, и многие за это любят Масю, но мне кажется, было бы еще лучше, если бы все это у Маси приняло более серьезные формы и одухотворилось бы более высоким настроением» (29 ноября 1934 года).

Свет Христов, озаряющий внутренний мир Владыки, изливается, как и прежде, на страницы его писем, тепло русской печи вместе с радостью ожидания светлого праздника Рождества Христова наполняет уютом деревенскую избу, в которой святитель, старец игумен и служащая им с любовью монахиня укрылись до времени от злобы ненавидящего их мира: «Сейчас вечер. У Матушки, в уголке моей комнаты, алый огонек. Старец трудится над отделкой теплых дредноутов, которыми он тщится защитить свои старые ноги от крепких морозов. На дворе второй день уже тридцать пять градусов мороза. Только что вторично истоплена русская печь, и около нее хлопочет такая же маленькая и кругленькая, как Таня, Поля. Осуществляются уже некоторые кулинарные планы на грядущий светлый день… Все ближе и ближе праздник. Все нарастают, ширятся в глубь веков, поднимаются к небу, обтекают землю и стучатся к сердцу волнующие душу воспоминания и священные церковные гимны о Христе. Когда где-то далеко идущая мимо или против Него жизнь, а тебе дана величайшая радость жить там, где Он еще не забыт, близок и дорог, то при всей своей духовной косности и немощи глубже переживаешь и чувствуешь каждую деталь наступающего торжества и всю неизмеримую огромность, красоту и неизживаемость всего принесенного Им на землю. Отнимите от человека, увлеченного многообразной суетой настоящего времени, хоть часть того, чем он, с достойной подражания энергией, наполняет бездонную пустоту своей души – и ему его жизнь покажется какой-то насмешкой, ему нечем будет жить» (Н. А. Верховцевой от 22 декабря 1934 года, в день Анастасии Узорешительницы).

Летом 1935 года в другом пригородном селе Сыктывкара, Тентюкове, поселяется возвратившийся из Архангельска архиепископ Феодор (арестованный в 1934 году, он был приговорен к трем годам ссылки и отправлен в Сыктывкар, а затем, в январе 1935 года, переведен в Архангельск). Друзья оказались сравнительно недалеко один от другого, на расстоянии нескольких километров. Можно представить себе, с какой радостью владыка Герман отправился повидать друга юности и почти всей жизни, как только узнал о его приезде. Но тем больнее оказалась действительность. Впечатление стороннего наблюдателя, присутствовавшего при этой встрече, было таково, что «прежняя их близость была служебная» и будто бы поэтому «владыка Герман счел долгом приличия навестить владыку Феодора. Был он принят очень холодно и сухо. Впрочем, чашка чая была предложена… но приглашения к повторению визита, к общению не последовало» [74].

После описанного свидания епископ Герман приходил к владыке Феодору еще раз, а на Пасху специально шел к нему, – надеясь, что недоразумения, препятствующие прежнему искреннему общению, рассеются, – но, как он писал Н. А. Верховцевой, встретил владыку Феодора «идущим с пророчицей на почту, и он не пожелал вернуться». Епископу Герману он предпочитал некоего нового друга, «который при одном имени митрополита Сергия приходит в неистовство».

Свидетельство об этом посещении епископа Германа сохранило также следственное дело архиепископа Феодора [75]: последний сначала отрицал свои встречи с епископом Германом в Сыктывкаре, и следователь, уличая его, зачитал ему отрывок из его собственного письма к архимандриту Симеону (Холмогорову) от 8 июня 1935 года: «Пришел неожиданно Герман, с довольно петушиным настроением и обидой, что не приняли его посланника, с подчеркиванием, что он не одобряет М /итрополита/ С /ергия/, но не может отделяться от него и т. д.»

В том же письме архиепископ Феодор называл дипломатические усилия митрополита Сергия «подлым лукавством».

«Я хорошо знаю, как тяжко сердцу, когда через дерзновение и правду дружественной любви стоишь перед возможностью или определенной опасностью ее потерять, – писал епископ Герман Н. А. Верховцевой. – Как знаете, Масе пришлось в свое время пойти на эту опасность, чтобы предостеречь Федю от нездорового увлечения откровеньями пророчиц и покровительствовавшего им (не знаю, как теперь) колесничного аввы [76]. Делал я это с благословения зосимовских и своим большим письмом достиг лишь того, что светлая дружба между Масей и Федей дала трещину, а последующее время и обстоятельства эту трещину еще больше расширили. Одна из пророчиц заняла высотную позицию в сердце Феди, и, мне кажется, очень многое в его церковной линии объясняется его доверием к тому, от чего в один голос предостерегают все подвижники… А сердце не мирится с этим, и ему тяжко все это, не только оттого, что угасает дружба, но что слабеет заповеданное Им: любовь и единение при единстве чаяний, слабеет ревность и сопротивляемость, ослабляя и без того полуразрушенный наш фронт. А нашей дружбе не семь, а тридцать с лишком лет» (5 июля 1936 года).

В дальнейшем епископ Герман встречал архиепископа Феодора в местном отделении НКВД, куда ссыльные должны были приходить отмечаться. «Федю вижу в своем учреждении три раза в месяц, -пишет он в том же письме. – Он кланяется маме и Вам. По виду он хмурый, еще больше горбится, и нет в его лице того мира, какой делает таким прекрасным всякого раба Божия»…

Ко времени жизни епископа Германа в Сыктывкаре относятся и некоторые сохранившиеся письма духовным чадам – игумений Ака-товского монастыря Олимпиаде и послушнице Татьяне. В отличие от писем друзьям, это письма-наставления, содержащие множество выписок из творений святых отцов Православной Церкви – Лествичника, аввы Дорофея, Исаака Сирина, Игнатия Брянчанинова и др. Наставления Владыки касаются прежде всего отношений его духовных дочерей с людьми, совершенствования их внутреннего человека в будничной жизни, повседневных делах.

Приближался день окончания ссылки (2 марта 1937 года). В 1936 году многие ссыльные, отбывшие свои сроки, уехали. Владыка ждал освобождения, обсуждал с друзьями, где лучше поселиться для новой «передышки». Но наступил 1937 год.

Последний арест

24 февраля 1937 года Владыка был арестован в пятый и последний раз. Вместе с ним было арестовано еще двенадцать человек, в том числе епископ Серапион (Шевалеевский), схиигумен Лука (Тарара), ссыльные монахи и миряне, и трое местных, коми – вдова расстрелянного в лагере священника Прокопия Шаламова Мария Александровна, священник нижнеконской церкви в Сыктывкаре Степан Ермолин и Павел Николаевич Елькин. Поводом для ареста послужил донос, и было начато «дело № 3542, по обвинению Ряшенцева Германа Степановича… и других, всего в числе 13-ти, в преступлениях по ст. 58.10» [77] – то есть все они были обвинены так или иначе в «контрреволюционной деятельности», хотя бы она и выражалась «в рассказывании снов антисоветского содержания» (иеромонах Мартиниан).

При обыске у епископа Германа было изъято более двадцати писем, и среди них одно, которое он не успел своевременно уничтожить – письмо от 27 сентября (старого стиля) 1935 года архиепископа Великоустюжского Николая (Клементьева), – оказалось очень удобным для обвинения. Письмо было ответом на просьбу приезжавшей в Великий Устюг Марии Шаламовой о благословении на тайный монашеский постриг. В нем архиепископ Николай писал: «Ваше Преосвященство, Преосвященнейший Владыко Святый! Был, есть и будет посреди нас Христос. Милует и спасет нас. Братски и молитвенно приветствую Ваше Священство и сущую с Вами братию, узы терпения Ваши лобызаю и за духовное делание Ваше в пребывании Вашем приношу усердное благодарение.

… О М. А. спасет Вас Господь за такую сердечную характеристику… Я расспрашивал ее о тех матушках, которые проживают в Кочпоне, и мне из рассказов М. А. показалось, что в их «священную дружину» она, без риска навлечь беду подзаконную на себя и на Вашу святейшую общину, вступить не может… Я, Владыко Святый, вполне предоставляю, по соображению всех наличных местных условий, Вам решить о М. А., можно или нет тайный постриг над ней совершить. Если можете, благословите ее, я не препятствую, но ответственности перед Господом на себя брать благословением боюсь по вышеуказанным соображениям…» [78].

По-видимому, и владыка Герман имел некоторые сомнения в целесообразности этого пострига и не дал на него своего благословения, и в следующем году Мария Александровна обратилась с тою же просьбой к сменившему арестованного архиепископа Николая архиепископу Питириму. Два письма ее (владыкам Николаю и Питириму), глубоко трогательных, оказались также подшитыми к следственному делу. В них она писала, что монашество стало для нее «неотложной потребностью сердца», что она всегда несла со своим мужем все невзгоды и радости приходской жизни и что при последнем свидании с ним в тюрьме он благословил ее идти «по прежде избранному пути за Христом». После гибели мужа она дала обет «служить всем невольным узникам Христовым, от своих имений и от трудов рук своих». (В этом ее и обвиняли на следствии: она посылала ссыльным сухари, шерстяные носки, бумагу и конверты, живущим в Сыктывкаре служила, чем могла.) «Не закрываю глаза и от неблагоприятных обстоятельств современного иноческого пребывания (но мне пятьдесят четыре года и остается недолго жить на земле), но я твердо верю в сугубейшую благодать Божию, сходящую на человека после совершения чина иноческого пострига» [79].

Уже само словосочетание «тайный постриг» казалось особенно подозрительным далеким от церковной жизни большевикам и связывалось в их сознании с какой-то тайной подрывной работой. Но как бы ни был удобен повод для обвинения, сам по себе он не имел решающего значения. Главным была установка уничтожения инакомыслящих, принятая властью.

Обвинительное заключение Владыки Германа состояло из четырех пунктов:

1. Являлся организатором и руководителем контрреволюционной группы церковников фашистского толка, именуемой «Священная дружина» [80].

2. На устраиваемых им нелегальных сборищах группы выступал с контрреволюционными установками.

3. Среди населения вел контрреволюционную агитацию и выступал в защиту врагов народа троцкистов.

4. Организовывал оказание материальной помощи участникам группы и ссыльному духовенству.

В предъявленных обвинениях Владыка признал себя виновным, по оценке следователя, «частично», а именно: он не отрицал того, что оказывал посильную материальную помощь ссыльным. Ни одно из других обвинений на основании протоколов допросов не может считаться признанным им, хотя следователи и старались истолковывать некоторые ответы как «признания вины».

Прочитанные нами протоколы допросов во многих случаях фиксируют ответы обвиняемых почти со стенографической точностью. Так, в ответах владыки Германа узнаваем даже стиль его речи, хорошо известный нам по письмам.

Допросы начались уже на следующий день после ареста. Сначала следователь, не сообщая обвинений, долго выспрашивал Владыку о его знакомых, связях и переписке. Владыка спокойно отвечает, не чувствуя за собой никакой вины и подчеркивая самый безобидный характер своих связей: все это духовенство, ссыльные, просто верующие, старавшиеся чем-либо помочь. Адреса НКВД имело уже и без его показаний, и круг общения был также известен: за ссыльными велась слежка. Наконец, 10 марта следователь спрашивает прямо:

– Признаете себя виновным в предъявленном вам обвинении по статье 58. 10, ч. 1 и 2, и ст. 58. 11, п. 11 УК?

– Виновным себя в предъявленном обвинении не признаю. Ссыльное духовенство Сыктывкара, фамилии которых я перечислял на первых допросах, правда, группировалось вокруг меня, но не для антисоветской работы, а исключительно в религиозных целях в силу моих религиозных убеждений.

– Для чего вы группировали вокруг себя ссыльное духовенство, будучи сами ссыльным?

– Группировалось вокруг меня духовенство как любители церковного пения, для чего при Кочпонской церкви был организован кружок любителей церковного пения. Регентовал в этом кружке в большинстве случаев я…

20 марта

– Расскажите, для чего вами в селе Кочпон организована «Священная дружина»?

– Дружиной называется организованная монашеская община. В селе Кочпон никакой дружины я не организовывал… Монашеской общины в Кочпоне не было, а была группа монахов, которые ко мне как к епископу обращались за советами духовного характера. (Этот ответ на допросе 13 мая истолкован следователем в требуемом смысле: «На допросе 20 марта вы сознались, что имели вокруг себя группу ссыльных монахов…»)

27 марта

– Для какой цели вы в Кочпоне организовали и руководили груп¬пой монахов?

– В этой группе нас объединяла любовь к храму и пению. Состав группы я указал на предыдущем допросе.

– Какие задачи ставила группа перед собою?

– Кроме соблюдения обетов иноческой жизни каждым членом группы, задач мы не ставили…

– В своих показаниях 20 марта и сегодня вы упорно скрываете задачи группы монахов и церковников. Прошу еще раз подробно рассказать о них.

– Кроме духовных задач, еще раз заявляю, я лично и примыкающие ко мне монахи никаких иных задач не ставили. Я лично считал своим долгом путем личного примера в духовной жизни и исполнения монашеских обязанностей воздействовать на окружающую среду и людей слабых в вере. Такой же совет по вопросам духовной жизни я давал и монашеству, примыкавшему ко мне.

На допросе 13 апреля выясняется причина обвинения в сочувствии троцкистам:

– В конце августа месяца 1936 года в церкви вы имели разговор с В-вым по процессу над членами троцкистско-зиновьевского центра?

– Разговор по процессу имел, но где именно, не помню.

– В разговоре В-ву высказали недоверие к материалам обвинительного заключения по указанному делу?

– Точно, что я говорил… не помню. Допускаю, что в разговоре ему сказал, что все тонкости нам трудно знать.

– Тогда же в разговоре с ним вы говорили в защиту участников троцкистско-зиновьевского центра Зиновьева и Каменева?

– Лично я не верил в моральное и политическое разложение Зиновьева и Каменева и заявлял об этом.

Далее в том же протоколе:

– На квартире у вас систематически собиралось ссыльное духовенство. Расскажите, для чего вы их собирали?

– Считал своим долгом оказать материальную поддержку оказавшимся в условиях ссылки духовенству и материально помочь им, насколько хватало возможности. Исходя из этого, по воскресным и праздничным дням собирал ссыльное духовенство, главным образом монашество, из местных в частности Ермолина Степана, Шаламову Марию, которые бывали у меня реже остальных.

На всех допросах Владыка твердо отвергал обвинения в том, что он давал кому-либо контрреволюционные задания. Единственно, чего удалось добиться следователям (допросы 25 апреля и особенно 14 и 15 мая, по два протокола ежедневно – очевидно, это был «конвейер»), – это признания в антисоветских настроениях, своих и близких к нему людей, и что они, «беседуя по отдельным вопросам политического характера, высказывали антисоветские взгляды» – «в основном по вопросам политики партии и советской власти, касающимся религии и духовенства». Владыка перечисляет следующие свои «антисоветские» взгляды:

– В кругу своих близких, ссыльного монашества я неоднократно высказывал настроения о том, что судебная политика власти в отношении нас, духовенства, слишком сурова. Беря пример с себя лично, говорил, что большой разницы в действиях ВЧК, ОГПУ и НКВД нет, между прокурором и НКВД есть договоренность, и последний едва ли откажет в даче санкции на арест того или иного гражданина… Был недоволен на статью (так в протоколе. – А. В.) 124 новой конституции. Считаю прежнюю редакцию конституции более совершенной, потому что в ней наряду с антирелигиозной пропагандой разрешается свобода религиозной пропаганды, чего нет в новой редакции. Считаю, что новая конституция по ряду вопросов носит чисто декларативный характер, так, например: я не верил в неприкосновенность личности, записанную к конституции. (Фраза подчеркнута, на полях восклицательный знак! – А. В.) …Был недоволен тем, что духовенство фактически не имеет возможности быть избранным в советы, так как право выставлять кандидатуры по новой конституции предоставлено только партийным, профсоюзным, кооперативным и другим общественным организациям. Был также недоволен на карательную политику соввласти по отношении духовенства…

Однако после перерыва в несколько дней Владыка, укрепившись духом, отвергает все обвинения с непоколебимой твердостью. Протоколы последних трех допросов приводим почти целиком, с сокращением только нескольких малозначительных сведений.

20 мая

– Расскажите о задачах созданной и руководимой вами контрреволюционной группы.

– Не отрицаю, что вокруг меня группировалось монашество и духовенство, которое, как и я, по ряду вопросов было настроено контрреволюционно, но определенных политических задач мы не ставили.

– Ваше формирование носило контрреволюционный характер. Настаиваем на признании этого и рассказать о проведенной группой контрреволюционной работе.

– Наша группа политических задач не преследовала. Лично я ни с кем из населения связан не был и никому никаких политических установок не давал.

20 мая (второй протокол)

– Вам снова ставится вопрос о том, чтобы рассказали о контрреволюционной работе, которую проводили вы и в целом руководимая вами группа.

– Лично я сам контрреволюционной работы не проводил. Группирование вокруг меня монашества не носило контрреволюционного характера.

– Вы запираетесь. Настаиваем на правдивых и откровенных показаниях.

– Мои показания правдивы.

– На территории Коми АССР вы создавали нелегальные контрреволюционные церковные группы. Настаиваем на признании этого и рассказать о составе групп.

– Я категорически отрицаю это.

– Соучастница вашей контрреволюционной работы Шаламова М. по вашему поручению ходила по селам и связывала вас с другими группами?

– Подобного рода поручений Шаламовой не давал.

– Вы намечали мероприятия, обеспечивающие на предстоящих выборах в совет своих депутатов из контрреволюционного элемента. Настаиваем, чтобы вы рассказали об этом.

– Не только мероприятий не намечал, даже разговоров по этому вопросу ни с кем не имел.

– Следствием это установлено.

– Я категорически отрицаю.

– Следствием установлено, что соучастник вашей контрреволюционной работы Елькин П. уже практически проводил работу, обеспечивающую проведение в совет контрреволюционного элемента.

– Таких установок Елькину не давал и с ним совершенно не знаком…

– Вы обрабатывали в контрреволюционном духе молодежь, подготовляя ее в монашество, сестричество и т. д. Укажите всех лиц, кого обработали.

– В контрреволюционном духе молодежи не обрабатывал.

– Вы руководили нелегальными контрреволюционными церковными группами, не только на территории Коми АССР. Расскажите об этом.

– Ни на территории Коми АССР и тем более вне ее контрреволюционными группами не руководил.

– Гражданка Харламова является связистом между вами и контрреволюционными группами церковников в Москве, приезжала к вам в Сыктывкар за установками. Признаете это?

– Она моя родственница, а не контрреволюционерка и не связистка.

– От контрреволюционных групп из Москвы вы для своей группы получали материальную помощь?

– Я получал помощь от отдельных знакомых мне лиц, а не от контрреволюционных групп [81].

– По вопросу деятельности нелегальных контрреволюционных групп вы имели связи с Великоустюжским епископом Питиримом. Шаламова использовалась связистом между вами?

– Я обращался к Питириму единственный раз по вопросу пострижения в монашество Шаламовой М. Больше никаких вопросов с ним не обсуждал. Шаламова к нему ездила по своему личному делу.

– Вы имели связи с контрреволюционными группами в Киеве, которые пересылали вам средства для помощи членам вашей группы в Сыктывкаре, а лично вы распределяли эти средства.

– Лично я связей с Киевом не имел и помощи оттуда не получал. Кто помогал Тараре, я не знаю. Распределением средств не занимался.

– Вы знаете священника Нечаева А. Д.?

– Знал. Некоторое время он пел в церковном хоре Кочпонской церкви. Близкого знакомства с ним не имел.

– Имели переписку с Нечаевым? – Нет.

21 мая

– Вы встречались с дочерью Шаламовой Лидией?

– Встречался с Лидией Шаламовой два раза летом 1935 года у меня на квартире и в квартире ее матери. Она тогда приезжала из Ленинграда.

– Какую инструкцию от нее вы получали?

– Она мне рассказывала только о своей работе. Несколько затрагивались религиозные вопросы. Из ее слов я понимал, что круг знакомых у нее ограничен, с духовенством связей не имеет.

– Вы имели с ней переписку после встречи в 1935 году?

– Не имел и не имею.

– Вы дали верный ответ?

– Да. Однажды мать Шаламовой читала мне ту часть письма Лидии, в которой она положительно отзывалась обо мне.

– Шаламовой Лидии вы давали установки, с кем иметь связи в Ленинграде?

– Нет, и знакомых в Ленинграде у меня нет.

– Вы имели с Лидией беседы на антисоветские темы? – Нет.

– Зачем приезжала к вам из Москвы Харламова Татьяна Егоровна?

– Приезжала повидать меня и провести здесь двухнедельный отпуск.

– Какую информацию и от кого письма привозила она?

– Возможно, привозила письмо от бывшей игуменьи Олимпиады Марковны Ивановой, под Москвой на станции Редкино Октябрьской железной дороги. Никакой специальной информации она мне не привозила.

– Харламова приезжала к вам по поручению ваших московских соучастников контрреволюционной работы. Настаиваем на признании этого.

– Повторяю, она приезжала только для того, чтобы повидать меня. В городе Москве у меня есть знакомые только по духовным связям.

– Вам известна в городе Москве контрреволюционная группа церковников, вы были связаны с ними, получали от них информацию и давали им свои установки.

– Знакомые в Москве у меня есть, но никаких контрреволюционных групп я там не знал и политических установок им не давал.

– Харламова приезжала к вам по поручению этих групп. Настаиваем, чтобы вы рассказали правдиво об этих группах и своих установках, которые давали им.

– Совершенно откровенно заявляю, что никаких контрреволю¬ционных групп в городе Москве я не знаю.

– В 1936 году из Сыктывкара в Москву выехала монашка Яковлева, расскажите, к кому из своих знакомых в Москве вы поручали зайти ей.

– Просил Яковлеву зайти к Харламовой.

– Давали поручение Яковлевой связаться с Четверухиной и Зверевой?

– Нет.

– Какие ваши поручения Яковлева передала Харламовой?

– Я просил Харламову оказать содействие Яковлевой в устройстве на работу, и только.

– Вы все время даете неверные ответы. Яковлева отвозила в Москву ваши установки контрреволюционным группам церковников. Настаиваем на признании этого.

– Повторяю, Яковлева имела от меня только маленькую записочку к Харламовой.

– Зверева Евгения Петровна приезжала к вам в Сыктывкар из Москвы?

– В городе Москве у меня есть знакомая Зверева Евгения Михайловна, которая в Сыктывкар не приезжала.

– Когда последний раз лично виделись со Зверевой?

– В начале 1933 года проездом из Сыктывкара в Арзамас виделся со Зверевой в Москве на квартире Харламовой.

– После 1933 года вели переписку со Зверевой?

– До 1936 года переписка была, а потом прекратилась по ее инициативе.

– Вы знали о принадлежности Зверевой к контрреволюционному формированию церковников?

– Нет, не знал.

– Вы знали, что вокруг нее группируется монашество и духовенство?

– Нет, не знал.

– Какую информацию вам давала Харламова о Зверевой за последние годы?

– Никакой информации не имел. Когда Харламова была у меня, говорила, что несколько раз звонила Зверевой, но та ей не отвечала, лично ее тоже не встречала.

– Харламова была связана с Четверухиной Е. А.?

– Нет.

– Вы лично встречались с Четверухиной?

– Нет.

– Переписку вели с ней?

– В конце 1936 года получил от Четверухиной посылку, в связи с этим я написал ей письмо выразить благодарность за помощь.

– Чем объяснить, что Четверухина вас не знает, но однако помощь вам оказывала?

– Ее муж был мой знакомый.

– Откуда Четверухиной был известен ваш адрес?

– Возможно, она адрес могла получить у Михайловой [82].

29 мая

– Расскажите следствию о ваших установках, данных Шаламовой по организации контрреволюционных групп церковников в селе.

– Никаких политических установок создавать группы я Шаламовой не давал.

– Вы даете следствию неверный ответ.

– Не только политических, но и религиозных установок Шаламовой не давал.

– Шаламова информировала вас об организованных ею антисо¬ветских группах церковников?

– После возвращения из села Иб Шаламова говорила мне только о том, что встречала там священника Шумкова и некоторых знакомых повидать не удалось, так как они были на лесозаготовках.

– Шаламова информировала вас о группе в селе Пажга?

– Нет.

– Вы не даете следствию правдивых показаний.

– Ни о какой группе в Пажге я не знаю, даже не знал, была ли в этом селе Шаламова.

– Вы давали задание Шаламовой подбирать молодежь для обработки вам?

– Нет.

– Следствие снова ставит вам вопрос, знакомы ли вы с контрреволюционным документом Амосова «Что самое важное в жизни человека», и настаивает на правдивом ответе.

– Лично Амосова я совершенно не знаю. Упоминаемого вами документа не видал.

– Смурыгин и Любимов информировали вас о том, что они знакомились с этим документом?

– Нет.

– Смурыгин и Любимов информировали вас о работе, которую проводит Амосов в городе Сыктывкаре?

– Они мне говорили об Амосове только как о верующем человеке, который посещает кирульскую и кочпонскую церковь. Другой информации о нем не давали.

Допрос 29 мая был последним. Собственно говоря, он был уже не нужен: обвинительное заключение было готово 24 мая. Приговор тройки при УНКВД Коми АССР вынесен 13 сентября и для всех одинаков: расстрелять.

15 сентября священномученик Герман, епископ Вязниковский, и его соузники были расстреляны вблизи города Сыктывкара. На месте расстрелов ныне находится аэродром.

***

2 сентября 2001 года Синодальная комиссия по канонизации святых Русской Православной Церкви, рассмотрев представленные Православным Свято-Тихоновским богословским институтом материалы, не нашла препятствий для причисления епископа Германа к лику святых мучеников, и на заседании Священного Синода 6 октября того же года его имя было включено в состав Собора новомучеников и исповедников Российских [83].

«Мне кажется, происходит не только одно разрушение твердыни и того, что для многих святое святых, – писал епископ Герман в 1934 году, и эти слова звучат как его завещание нам, – но происходит очищение этих святынь, их освящение через огонь жестоких испытаний и поверок… Не знаю, что это – мечта ли, родившаяся из души, придавленной тяжелыми развалинами прошлого, розовый ли оптимизм, капризно выпорхнувший из суровой мглы настоящих холодных будней, или чутье, какое может быть верным предощущением грядущего даже и непрозорливого, – но только внутри себя ношу непоколебимую пока ничем веру, что очень многие, если не большинство, от звезды учащиеся будут кланяться Солнцу правды, да не так, как их отцы и мы, их современники – по ленивой традиции и инерции, а придут с дарами и все самое лучшее, и особенно верность Слову в деле, принесут Незримому и теперь Властителю душ и благородных стремлений».

Александра Воробьева

[1] По книге: «Письма владыки Германа: Жизнеописание и духовное наследие священномученика Германа, епископа Вязниковского» / Сост., предисл. и примеч. А. Г. Воробьевой. – М.: Издательство Православного Свято-Тихоновского богословского института, 2004. – 363 с, ил. (Материалы по новейшей истории Русской Православной Церкви / Редколлегия: прот. В. Воробьев (гл. ред.) и др.). ISBN 5-7429-0181-Х

[2] Этот собор не сохранился до наших дней – в конце тридцатых годов XX века он был разрушен (В. А. Кученкова. Святыни Тамбовской епархии. М., 1993. С. 38)

[3] Центральный исторический архив г. Москвы (ЦИАМ), ф. 427, оп. 1, д. 4110, л. 20

[4] Псковские епархиальные ведомости. 1908, № 18, 19, часть неоф.. С. 282

[5] Архимандрит Симеон (Холмогоров). Един от древних. Повесть о жизни и подвигах схиархимандрита Гавриила (Зырянова). М., 1996. С. 52

[6] Там же. С. 150

[7] Псковские епархиальные ведомости. 1908, № 23. С. 332 (список членов братства в 1906-1907 годах)

[8] Псковские епархиальные ведомости. 1908, № 18, часть неоф. С. 393

[9] Псковские епархиальные ведомости. 1908, № 17, часть неоф. С. 383

[10] Псковские епархиальные ведомости. 1908, №18,19. С. 275–276. Повторно доклад опубликован в № 21, в составе «Журнала общего собрания Псковского Кирилло-Мефодиевского братства от 26 августа 1908 г.»

[11] Псковские епархиальные ведомости. 1908, № 24. С. 116

[12] Московские церковные ведомости. 1910, № 48. С. 383

[13] С. Бехтеев. Песни русской скорби и слез. М.,1996. С. 20

[14] Псковские епархиальные ведомости. 1908, № 18-19. С. 384

[15] Псковские епархиальные ведомости. 1910, № 17. С. 289

[16] Псковские епархиальные ведомости. 1908, № 4, часть неоф. С. 110

[17] О том же писал и архимандрит Иларион (Троицкий): «У нас нет никакой церковной школы. Школа у нас – духовная, то есть для детей духовенства» (Архиепископ Иларион (Троицкий). Церковь как союз любви. М., 1998. С. 396), которую либералы того времени всячески старались приблизить к светской, чтобы ее выпускники могли избирать себе мирские профессии. Неудивительно, что лишь небольшая часть выпускников семинарий действительно пополняла ряды духовенства. Из 2148 выпускников семинарий 1911 года рукоположены к 1913 году были лишь 574 (Д. В. Поспеловский. Русская Православная Церковь в XX веке. М., 1995. С. 62)

[18] Об ученом монашестве. – Иеромонах Зосима (Давыдов). …Положил основание камне (1876-1906). Архиепископ Феодор (Поздеевский) (1876–1937). Жизнь, деятельность, труды. М, 2000. С. 181–182

[19] Государственный архив Российской Федерации (ГАРФ), ф. 550, оп. 1, д. 507–510. Дневники митрополита Арсения, охватывающие несколько десятилетий, готовятся к изданию сотрудниками ПСТБИ

[20] Некоего Лопатина, псковского революционного агитатора (князь С. Н. Трубецкой -ректор Московского университета, видный представитель либерального движения, незадолго до того скончавшийся)

[21] Псковские епархиальные ведомости. 1910, № 19, отд. неоф. С. 312–314

[22] В Тамбовской семинарии в 1905 году выстрелом из револьвера учеником-террористом был ранен только что назначенный ректор архимандрит Симеон (Холмогоров), выпускник Казанской академии и духовный сын старца Гавриила. После ранения архимандрит Симеон остался парализованным до конца своих дней (расстрелян в 1937 году), а после приезда старца в Спасо-Елеазарову пустынь также был перевезен туда и помещен в домике старца

[23] Псковские епархиальные ведомости. 1910, № 19. С. 295–296

[24] С. А. Волков. Последние у Троицы. М., 1996. С. 271

[25] Священномученик Владимир (Богоявленский) был первым архиереем, принявшим мученическую кончину в 1918 году, будучи митрополитом Киевским

[26] Л. С. Ряшенцев служил в армии и был произведен в прапорщики интендантской части

[27] Жизнь архиепископа Серафима (Звездинского). [Сост. А. Патрикеева]. Машинописная копия. С. 43–44. (Церковно-исторический архив ПСТБИ

[28] Празднование было установлено при святителе Филарете (Дроздове) специально для Гефсиманского скита

[29] Московские церковные ведомости. 1912, № 41. С. 925

[30] Московские церковные ведомости. 1912, № 47. С.1033–1035

[31] Московские церковные ведомости. 1912, № 50. С. 1104

[32] ЦИАМ, ф. 427, оп. 1, д. 4236

[33] ЦИАМ, ф. 427, оп. 1, д. 4281, л. 19 об.

[34] Оба прославлены ныне в лике святых

[35] Св. Иоанн Златоуст. Полное собрание творений в 12-ти томах. Т. 3. Кн. 2. СПб., 1897 (репр. М., 1994). С. 573

[36] Там же. С. 574

[37] В одном из «перестроечных» сборников был опубликован другой вариант письма В. Т. Верховцевой к духовенству (очевидно первый, написанный сгоряча, который она не сочла возможным опубликовать), с рядом красочных примеров из жизни, резко выделяющийся, однако, по духу из общего диссидентского контекста (В. Т. Верховцева. Несколько слов о нашем духовенстве (Храм Христа Спасителя). – Религия и демократия. На пути к свободе совести. II. М., 1993. С. 142–148)

[38] Епископ Феодор мог разделять предубеждение некоторых духовных кругов про¬тив митрополита Макария, миссионера и святого старца, в частности, из-за того, что его назначение на Московскую кафедру совершилось якобы согласно желанию Распутина. См.: С. А. Волков. Возле монастырских стен. М., 2000. С. 211-212. Святитель Макарий не был лично знаком с Распутиным и не поддерживал его (С. Л. Фирсов. Русская Церковь накануне перемен (конец 1890-Х-1918 гг.). [Б. м.], 2002. С. 474)

[39] «Благодарю Бога моего». Воспоминания Веры Тимофеевны и Натальи Александровны Верховцевых. М., 2001. С. 11–13

[40] Об этом Н. А. Верховцева рассказывала посещавшему ее в 1970-1980 годы Я. В. Белодеду

[41] ЦИАМ, ф. 427, оп. 1, д. 4287, л. 7

[42] ЦИАМ, ф. 427, оп.1, д. 4393, л. 1–4

[43] В настоящем издании мы помещаем три стихотворения. Вполне закончено и пе¬репечатано на машинке, с пометками Владыки, только одно, «Тридцать три года», четвертое – наименее завершенное из всех

[44] Святой благоверный князь Даниил Московский. 1303–2003. 700 лет со дня преставления. М., 2003. С. 163–167 (материалы И. Л. Алехиной)

[45] Протодиакон С. Голубцов. Профессура Московской Духовной академии в сетях Гулага и чека. М., 1999. С. 30. Епископ Феодор мог не докладывать следователю обо всем подробно, поэтому можно предполагать совместную работу епископа Феодора и архимандрита Германа как в редактировании, так и в завершении этого акафиста

[46] Митрополит Мануил (Лемешевский) ошибочно отнес к отцу Герману сообщение «Церковных ведомостей» (1918, № 7, 8. С. 36) о назначении 17 января ректора Владимирской семинарии архимандрита Германа епископом Вольским, вторым викарием Саратовской епархии и счел, что хиротония по каким-то причинам не состоялась (Русские православные иерархи периода с 1893 по 1965 годы. Т. 2. Erlangen, 1981). Но это сообщение относилось в действительности к ректору Владимирской семинарии архимандриту Герману (Косолапову), который и был возведен в феврале того же года в сан епископа Вольского, а в 1919 году расстрелян

[47] Церковные ведомости. 1918, № 17, 18. С. 585

[48] По свидетельству Г. Л. Солоповой, это детское имя Владыки, но может быть, ему было известно и значение слова «мася» в северных говорах, указанное в словаре Даля, – «овца»

[49] Чадам Православной Российской Церкви (Послание 8/21 июля 1919 года). – «К тебе, обольщенный, несчастный русский народ…» Послания святого Патриарха Тихона. М., 1996. С. 29

[50] Пастырь добрый. Жизнь и труды московского старца протоиерея Алексея Мечёва. М., 2000. С. 386

[51] ГАРФ, ф. А-353, оп. 3, д. 737, л. 229-232. Эта копия письма, сделанная рукой Владыки, сопровождается прошением Московского епархиального совета от 19 мая 1920 года в Губернский Совет рабочих и крестьянских депутатов, подписанным председателем Епархиального совета профессором протоиереем Василием Виноградовым, обсудить вопрос об отмене запрещения ношения местночтимой иконы святителя Николая «как запрещения, противоречащего конституции Республики и Декрету об отделении Церкви от Государства» (л. 327)

[52] Центральный архив ФСБ РФ, д. № П-38560, л. 286.

[53] Н.Д. Ш /Шаховская-Шик/. Мои встречи с С. П. Мансуровым. – Надежда. Христианское чтение. Вып. 3. Frankfurt/Main, 1979. С. 325

[54] См. о нем: Звенья. Исторический альманах. Вып. 2. М. СПб., 1992

[55] Н. Д. Шаховская-Шик была арестована в начале 1921 года вместе с сестрой Анной Дмитриевной. Они были освобождены в том же году перед Пасхой. – Надежда. Вып. 3. С. 305

[56] Архивы Кремля. Политбюро и Церковь. 1922-1925 гг. Москва – Новосибирск, 1997. С. 142,143

[57] Н. Н. Покровский. Предисловие к книге «Архивы Кремля. Политбюро и Церковь». С. 82

[58] До ареста в 1918 году преподобноисповедник Георгий (Лавров) был настоятелем Мещовского монастыря Калужской епархии, туда он был переведен из Оптиной пустыни в 1915 году. Епископ Феодор познакомился с ним во время заключения в Таганской тюрьме, где отец Георгий самоотверженно ухаживал за больными, и после освобождения взял его «на поруки» к себе в Данилов монастырь. См. о нем: У Бога все живы. Воспоминания о даниловском старце архимандрите Георгии (Лаврове). М., 1966

[59] Протоиерей Василий Серебренников. Духовные встречи. – Свеча Богу. Московский старец протоиерей Василий Серебренников (1907–1996). М, 1999. С. 31

[60] «Черная сотня» – презрительное наименование, данное левой печатью русским патриотическим организациям, возникшим во время начавшихся революционных выступлений 1905 года («Союз русского народа») и позже и мыслившихся как всенародный фронт для отпора разрушительным революционным идеям. Однако провозглашенная высокая цель не была и, очевидно, не могла быть достигнута этими организациями, увлекшимися политической и внутрипартийной борьбой. (Выдающийся русский мыслитель И. А. Ильин назвал черносотенцев «большевиками справа».) Как для левой печати начала XX века, так и в советское время слово «черносотенный» стало просто ругательным. Основанием для обвинении в «черносотенстве» часто являлась даже не принадлежность к этим организациям, а единственно православная вера и любовь к своему Отечеству.

[61] Н. А. Верховцева среди своих рукописных копий писем Владыки также отмечает, что Владыка был «изъят» 17 ноября (старого стиля)

[62] Центральный архив ФСБ РФ, д. Н-3677, т. 5, л. 184 об.

[63] См. Записки священника Сергия Сидорова. М., 1999. С. 42–43, 217

[64] То есть так называемого Послания (или Декларации) соловецких узников (Обращения православных епископов из Соловецкого лагеря особого назначения к правительству СССР)

[65] После епископа Муромского Макария (Звездова), назначенного в 1928 году временно управляющим Воронежской епархией; точные даты назначений неизвестны

[66] Архив Управления ФСБ РФ по Владимирской области, д. П-4744

[67] Л. Д. Телъчаров. Вязники. Владимир, 1999. С. 18

[68] К делу приложены два ответа на запросы родных о дальнейшей судьбе осужденных священников Константина Твердислова и Иоанна Орфанова. Отец Константин был повторно арестован в сентябре 1937 года в Ивановской области и расстрелян (ныне прославлен как священномученик), отец Иоанн арестован в январе 1938 года в городе Гусь Хрустальный, где он служил священником, и в сентябре того же года сослан на пять лет в Казахстан, откуда не вернулся

[69] Государственный архив Нижегородской области, ф. 2209, оп. 3, д. 15904, л. 3

[70] Неизвестно, были ли они в полном постриге. Имена приводим в мирской огласовке, как в следственном деле

[71] Ардатовский старец Иоанн – монах Саровского монастыря Иоанн (Лавров) – передавал посылки епископам Герману и Серапиону и просил у них благословения

[72] Церковные ведомости. 1918, № 13-14, Прибавл., с 480

[73] Из следственного дела (см. примеч. 67) о ней известно, что она родилась в 1882 году в деревне Малахово Арзамасского уезда и с двенадцатилетнего возраста до 1925 года, то есть более тридцати лет, провела в монастыре

[74] Православная жизнь. Джорданвиль, 1995, № 10. С. 6

[75] Архив Управления ФСБ по Ивановской обл., д. П-7014

[76] Архимандрит Симеон (Холмогоров)

[77] Архив Управления ФСБ по Республике Коми, д. КП-7446, т. 1-5 (т. 1 – анкеты обвиняемых, т. 2-3 – протоколы допросов, 4-5 – вещественные доказательства)

[78] Там же, т. 5, л. 92. Тома дела 4-й и 5-й были для меня недоступны, цитаты приводятся по выпискам, сделанным председателем Сыктывкарского отделения общества «Мемориал» М. Б. Рогачевым, присланным И. В. Андрияновым, которым приношу искреннюю благодарность

[79] Там же, т. 4

[80] Следственное дело не дает оснований считать, как это делает В. М. Шкаровский, реально существовавшей подпольную группу с таким названием, возникшую «на базе осколков ИПЦ» (то есть раскольнической «Истинно-православной Церкви» митрополита Иосифа (Петровых). – В. М. Шкаровский. Иосифлянство: течение в Русской Православной Церкви. СПб., 1999. С. 144). Не заслуживает доверия, как было показано раньше, и некое «свидетельство» из архива Амвросия Сиверса, на основании которого автор делает вывод о том, что епископ Герман «одно время разделял позицию своего брата – иосифлянского архиепископа Варлаама (Ряшенцева) – и, в частности, в июне 1928 года не принял назначение епископом Вязниковским, викарием Владимирской епархии, от Заместителя Местоблюстителя митрополита Сергия» (там же)

[81] Среди тех, кто присылал епископу Герману посылки и денежные переводы, были и простые деревенские женщины, и епископы – Иннокентий (Летяев, впоследствии архиепископ Харьковский, расстрелян в 1937 году) и Сергий (Воскресенский, впоследствии митрополит, экзарх Прибалтики, погибший в 1944 году), бывший в то время ближайшим помощником митрополита Сергия

[82] Мария Ивановна Михайлова была обвинена в антисоветской агитации за то, что на общем собрании учреждения, в котором она работала, воздержалась при голосовании за резолюцию с требованием смертного приговора «вредителям». По этому же делу был арестован и осужден священномученик протоиерей Илья Четверухин, духовной дочерью которого она была (ЦА ФСБ РФ, д. Р-33810)

[83] Несомненно, и многие другие из казненных вместе с епископом Германом, после необходимой подготовительной работы, будут прославлены в лике святых. К настоящему времени прославлены священник Степан Ермолин и мирянин Павел Елькин.