Прокопий (Пащенко), иером. Боевые действия. Ч. 9: Печать войны. ПТСР. Эмоциональная черствость и влияние прошлого

Данный текст является расшифровкой 34-ого эфира по теме «Боевые действия». Эфир проводился совместно с телеграм-каналом «Доброта на завтрак». Все эфиры вместе – «Боевые действия. Осмысление. Преодоление тревоги, ПТСР. Чувство вины». Печать войны – название, конечно, эпатажное: как будто мы знаем, что такое печать войны. Но так сложилось, что необходимо коротко изложить суть темы. Мы не будем давать ответы на все вопросы, связанные с темой ПТСР (посттравматического стрессового расстройства) и боевой психической травмой, но некоторые – разобрать необходимо. Люди, возвращающиеся с войны, будут жить рядом с нами, и нужно постараться, чтобы не повторился опыт чеченской войны. Многие участники которой по возвращении были предоставлены сами себе, многих не брали на работу.

Предисловие

Главное в теме ПТСР и боевой психической травмы: человеку нужно осмыслить, реструктурировать тот опыт, который он получил на войне, включить его в свою мудрость. Достигается это только выведением человека на более высокий духовный уровень.

В настоящее время считается, что проблема ПТСР (как и наркозависимости и проч.) осмысливается, только если попадается грамотный специалист, который отучился в США, Великобритании, в каких-то немыслимых центрах. Совершенно не понятно – а как же жили люди раньше? Читаешь воспоминания ветеранов Второй мировой войны и видишь, что в большинстве случаев у них не было ПТСР. Люди возвращались с войны, строили, восстанавливали экономику страны.

В современных источниках информации очень много лжи о том, что все проблемы России от того, что ее народ во время Второй мировой войны был травмирован, и мы – поколение травмированных людей. Не было этого: ветераны были адекватными людьми. А что же было? Был героизм. И, как сказал один военный психолог, была вторая доминанта, некий центр восприятия жизни, который помогал переработать негативный опыт прошлого.

Например, будущая монахиня Адриана (Малышева), прошедшая всю войну, после нее не ушла в себя, не закрылась, а стала инженером-конструктором ракетных двигателей. Хотя во время войны она служила на передовой, в военной разведке, на самом острие, – но любовь к сослуживцам, к людям сделала свое дело: она не стала травмированным человеком.

Конечно, когда у человека нет того, что мы называем культурным человеком, нет внутреннего наполнения, помогающего создать положительный перевес, то для него опыт войны приобретает доминирующее значение, и человек «ломается». В таком случае специалисты могут помочь травмированному человеку снизить уровень напряжения (через дебрифинг[1]), помочь выговориться и т.п. Но от того, что человек выговорится, много не изменится.

Например, даже если наркоман выговорится, в его сознании по-прежнему будут живы все паттерны, которые толкают его на деструктивное поведение. По сути, ПТСР и наркомания очень схожи: это господство ведущего очага в коре головного мозга, который подчиняет себе всю жизнь человека.

Наша задача состоит не в том, чтобы дать какой-то механизм, ведь от того, что нам сейчас боксер покажет как «тройку» бить, в критической ситуации мы не станем боксерами. Эту комбинацию ударов мы сможем бить только тогда, когда сами вместе с ним потренируемся. Вместе с тем исследования показали, что люди, наблюдавшие, как играют в баскетбол, потом играли лучше, чем контрольная группа, которая за игрой не наблюдала. То есть даже просто внимательное проникновение в историю другого человека нас отчасти приближает к его опыту.

Истории о посттравматическом росте представлены в книге «Щит веры. Воину-защитнику в помощь»^[2], которую мы издали. В нее вошли: несколько рассказов о войне из книги прот. Владимира Воробьева «Отец Арсений», некоторые главы на тему военного синдрома из моей книги «Депрессия и травма: как преодолеть»^[3], раздел про посттравматический рост (около 20-ти бесед, не только на тему войны) из бесед «Преодоление травматического опыта-христианские и психологические аспекты»^[4].

Посттравматический рост

Посттравматический рост – явление нового порядка (хотя в православии о нем было известно всегда). Как считают некоторые специалисты, описание ПТСР притормозилось вследствие того, что на него стали смотреть с позиции терминологии, выработанной Зигмундом Фрейдом, и соответственно, само явление стало рассматриваться в терминах болезни, которую нужно вылечить, снивелировать, ослабить. Только в недавнее время специалисты, которые работают с травматическим опытом, пришли к выводу, что нужно не столько пытаться ослабить симптомы, сколько – сущностно ориентировать человека на конструктив, и тогда здоровые силы души возьмут свое (жизнь возьмет свое). Человек поднимется над негативным опытом и, возможно, станет сильнее, чем был прежде. Этот опыт в Церкви был всегда: человек после падения, если у него есть покаяние, становится еще чище и светлее, чем был до падения.

Посттравматический рост, можно сказать, явление универсальное и относится не только к травматическому опыту. Например, были такие исследования: у алкоголика, если он бросает пить, активизируются те функциональные зоны мозга, которых не было раньше, до алкоголизма. То есть нельзя сказать, что он должен вернуться в прежнее состояние. В прежнем состоянии у него были проблемы, которые привели его к алкоголизму, и, чтобы он мог выбраться оттуда, он должен стать лучше, чем прежде. У него должны выработаться совершенно новые системы саморегуляции, с помощью которых он сделает выводы, переинтерпретирует негативный опыт, превратив его в источник мудрости.

Когда у человека появляется трепет к жизни другого, можно говорить, что он выбрался из ПТСР. Хорошим примером служит история героя фильма «Охотник на оленей». Роберт Де Ниро играет парня из православной общины на Аляске, которого вместе с другими ребятами отправили воевать во Вьетнам. Герой пытается спасти своих друзей, проходит через настоящую мясорубку, и, чтобы немного отдохнуть от войны, возвращается в родные места, вспоминает, как когда-то с друзьями охотился на оленей. Он так же, как раньше, отправляется на охоту, берет оленя на прицел, но отпускает, потому что в его жизни уже было много крови. Этот поступок говорит о том, что человек вышел из ПТСР, потому что, если бы он, наоборот искал крови, чтобы отвлечься, это означало бы, что травма для него до сих пор актуальна.

В беседах и текстах^[5] мы разбирали много подобных историй. К этому же массиву можно присоединить две беседы: «Ситуация на грани. Не справляюсь или возрождаюсь из пепла» (2 части)^[6], и восемь бесед «Боевые действия: как справиться с тревогой»^[7].

Чтобы выработать комплекс представлений и навыков, которые помогут выйти из ПТСР и больше не возвращаться в это состояние, человеку необходимо несколько лет. Или хотя бы как в центрах, где реабилитация длится минимум семь месяцев – год. Если сложить эту работу и прибавить беседы «Печать войны. ПТСР», может, и получится тот массив часов, который необходимо человеку пройти, чтобы у него появились новые нейронные связи и представления. Здесь мало абстрактного понимания вопроса.

О том, что такое доминанта

Для дальнейшего рассмотрения вопроса нам необходимо понятие доминанты, учение о которой было разработано академиком А.А. Ухтомским. Доминанта – это стойкий очаг в коре головного мозга; задача доминанты – объединить работу всех систем мозга в едином марше. Доминанта обладает несколькими свойствами. Во-первых, во время своего действия она тормозит все прочие отделы мозга. Поэтому, если мы человеку просто скажем какую-то абстрактную вещь, мол, в момент вспышки ПТСР делай так, – в условиях, когда у него «загорится» его травматическая доминанта, все прочие отделы коры головного мозга начнут подавляться, тормозиться, и он просто забудет то, что ему сейчас сказали. То есть знание станет неактуальным, если оно не перерастет в навыки, не закрепится в нейронных центрах. Во-вторых, при торможении прочих отделов головного мозга при действии доминанты одновременно любой импульс, поступающий в сознание, притягивается к текущему очагу и его активирует. Если бы эти простые принципы были понятны многим психологам, которые работают с ПТСР, им было бы гораздо проще, потому что огромный недостаток психологии в том, что она игнорирует физиологию. Соответственно, психологические модели, которые пытаются применять в работе с травмами, несовершенны, но, если бы при их разработке была бы учтена физиология, люди бы попадали в точку. В-третьих, доминанта является маховым колесом, на основании которого человек из разнообразного опыта выделяет те сигналы, которые для него биологически интересны, и включает их в свою систему мировоззрения. Например, вор будет больше ориентирован на то, чтобы видеть факты воровства, объясняя себе, что кругом все негодяи, поэтому то, что он ворует, – это правильно, так как рядом с такими негодяями нельзя жить не воруя.

Когда человек только усилием воли пытается подавить в себе то, что его мучает, при этом не строит ничего конструктивного, тогда может что-то куда-то и вытесняется, но потом эта пружина выстреливает, например, алкоголизмом. Следовательно, задача состоит не только в том, чтобы объяснить человеку, проговорить ему какой-то алгоритм действия, а в том, чтобы построить в человеке другую систему, которая, став активной, сделает прежний очаг неактуальным. И тогда те нейроны, которые раньше участвовали в процессе патологическом, переключатся в процесс конструктивный. Допустим, если человек борется с ненавистью, одновременно он должен воспитывать в себе любовь к ближним. Есть замечательная книга профессора Марка Льюиса «Биология желания. Зависимость – не болезнь^[8]. В ней он пишет о зависимостях, но ПТСР сюда можно тоже включить. Льюис замечает, что зависимость – не столько болезнь, сколько фиксация на определенных нейронных сетях, которые стали для нас по какой-то причине более актуальными (по сути – та же доминанта). И задача как раз в том, чтобы воспитать конкурирующие сети.

См. подробнее о доминанте:

– Текст «Преодоление боевой травмы и выход из посттравматического стрессового расстройства: теория, практика, подходы».
– Текст «Преодоление травматического опыта: христианские и психологические аспекты. Ч. 2.1: Травматический опыт как некогда пережитая, воспроизводимая, изменяемая и преодолеваемая доминанта».

Следующий вопрос – имею ли я право говорить?

Здесь тоже стоит освобождаться от стереотипов. Бытует такое мнение: если ты «там» не был, то и помалкивай. Но я скажу, хоть там и не был. Во-первых, я делюсь с вами не своим опытом: я структурирую опыт других людей. Во-вторых, нужно понимать, что мышление человека, пережившего травматический опыт, сужено, он смотрит с позиции войны, мол, «ну чему ты, молокосос, можешь меня научить?». В данном случае человек не понимает, что у жизни есть много граней, и поучение – это не единственная форма общения. Я сейчас не учу вас, я делюсь – а это разные вещи. Я делюсь с тобой, ты делишься со мной.

У меня был случай с одним молодым человеком: я послал ему ссылку по поводу того, о чем он меня спрашивал, а он воспринял это как поучение и обиделся. Я-то просто хотел, чтобы он почитал. Когда человеку кажется, что его учат, он всегда нервничает и считает, что в его личный опыт пытаются вмешаться. И пока он от этого стереотипа не откажется, он расти не сможет.

Еще один пример моей знакомой. Она писала, и, когда показывала свои тексты, я давал некоторые комментарии, но она их не воспринимала, считая, что, если прислушается ко мне, должна будет отказаться от своей творческой задумки. Она все воспринимала как вторжение в свою личную жизнь. А я-то говорил не для того, чтобы полностью фиксировать ее на своих идеях, не добивался того, чтобы она мне подчинилась. Я просто расширял ее мировоззрение. Хорошо, что в итоге она это поняла.

Поэтому если брать солдата, который говорит: «Вы не знаете, что там было», – то зачем нам это знать, ведь мы же не на войну отправляемся? Зачем ребенку знать, что такое война? Ребенок может обнять сурового солдата, подарить ему цветочек, поцеловать в щетину, и тот оживет. Не потому что ребенок знает, что такое война, а потому, что ребенок знает, что такое жизнь. Речь идет не о том, что мы учим, как выживать, стрелять и закладывать мины, – мы к другому призываем, делимся, хотим, чтобы ты обогатился.

И в этом смысле помочь может каждый, кто поймет разницу между тем, чтобы поучать с высоты своего опыта и доминации, и тем, чтобы просто делиться своим жизненным багажом или опытом тех людей, которые прошли войну в гражданском отношении или в статусе военнослужащего.

К тому же есть духовные законы. И если их знать, можно предугадать течение жизни. Как раз духовные законы помогают ориентироваться в реальности, потому что изначально дают нам понимание опыта. Поэтому, например, я убежден: чтобы понять другие религии, не обязательно требуется пожить в тех странах, где они практикуются. Было бы несправедливо, если бы Бог распорядился так, что любую область жизни нужно постигать десятилетиями, ведь тогда получается, что нет свободы выбора. Тогда за что человека судить, если у него просто не было пятисот лет для того, чтобы разобраться в жизни? Да одного Гегеля мы не перечитаем. Вот поэтому есть духовные законы. Если мы видим, что автор нарушает эти законы, нам уже не нужно вникать в десять тысяч его страниц, чтобы сделать вывод. Мы уже на начальном этапе понимаем, что, если есть нарушение духовных законов, добра там не жди. И наоборот, если человек начал следовать духовным законам, то его жизнь обязательно выйдет в конструктив. Например, один из духовных законов – возлюбить ближнего (описание его дано в виде заповеди в Новом Завете, в Евангелии от Матфея 22:37-39). Если ты начнешь обращать внимание на ближних, ты – сто процентов – начнешь выкарабкиваться из любой внутренней ситуации, у тебя начнет появляться опыт, захочется жить, появится энергия жизни.

Травматический опыт. Эмоциональна черствость

Травматический опыт – это невозможность переживания. Также специалисты утверждают, что это защитный механизм, это нормально. Но доказательств того, что травматический опыт является защитным механизмом, нет. Это всего лишь предположение. Мы знаем из святоотеческих творений, что многие процессы, которые были даны человеку для блага, вследствие духовной искаженности изменили свою первоначальную направленность и стали патологией (страстями). Также принцип доминанты, как говорит Ухтомский, – мгновенно предоставить человеку опыт прошлой жизни: вроде же хорошая вещь? Мы приходим на работу заспанные, и у нас вдруг включается рабочий ритм, который мы выковывали в течение многих лет. Но этот же принцип может стать и разрушительным. Ветерану в гражданской обстановке вдруг мгновенно предоставляется весь опыт, который он получил на войне. Поэтому остерегусь говорить, что посттравматический опыт является для человека нормальным явлением, защитным механизмом, стадией проживания горя (гнев, отрицание, и т.д.). Надо быть очень аккуратным, и, если нет достаточных аргументов, не делать таких предположений.

Но все-таки травматический опыт, как сказал один мой знакомый, разрушает целостность внутреннего мира, в результате чего переживания утрачивают смысл, и связанный с ним аффект становится оторванным от осознанного знания, то есть становится просто страхом. И возникает состояние алекситимии (отсутствия слов для выражения чувств). Терапевтическая работа в этом случае состоит в возвращении смысла переживаниям. Здесь нужна работа с символами, которые позволяют соединить диссоциированные части психики, и в этом хорошо помогают художественные произведения. Это всевозможные истории людей, побывавших в подобных экстремальных ситуациях. То есть мы, слыша, как человек описывает свои переживания, начинаем подбирать слова для того, чтобы изложить чувства, которые пока еще не могли выразить. И здесь очень важно человека обогащать культурно, поэтически.

Были исследования амигдала (отдела головного мозга), которые показали, что есть некий поток переживаний, который «сносит» человеку голову, но как только человек начинает эти переживания наименовывать, то активность этой части мозга падает. Если из этого потока мы начинаем выделять, наименовывать чувства: вот это – страх перед будущим, вот это – разочарование и т.п., мы потихоньку этот поток разбиваем на ручейки и начинаем понимать, что с этими ручейками делать. Тут мы, например, простим, тут – поговорим, и активность переживаний уже падает.

Но чтобы мы могли каким-то образом вычленить из этого потока переживаний отдельные смыслы, нам нужен инструментарий – семантические сети, то, что академик Павлов назвал второй сигнальной системой. Действие второй сигнальной системы позволяет нам препятствовать формированию условного рефлекса. По сути, травматический опыт – это тот же условный рефлекс на ситуацию. Мальчик хлопнул хлопушкой, а у бывшего участника боевых действий мгновенно включился комплекс переживаний, который был сформирован на войне (ему кажется, что звук хлопушки – это выстрелы из оружия). Но действие второй сигнальной системы (осмысленность, разумность) позволяет нам не только этот опыт переработать, но и выработать другую реакцию на хлопушку мальчика. И тут мы столкнемся с понятиями: черствость и прошлое. По поводу прошлого есть мнение, что его не надо ворошить. А насчет черствости был фильм «А зори здесь тихие», по сюжету которого отряд девушек-солдат погибает, пытаясь обезвредить немецких диверсантов. Сержант перед заданием говорит девушкам, что на войне надо очерстветь. Но, возможно, для сержанта, у которого хорошо развита положительная доминанта (любовь к родине, забота о ближнем), это не столь опасно. Поэтому, даже если такой человек на время войны притормозит какие-то процессы, это не окажет на него столь разрушительного воздействия. Но для нашего поколения, для людей, у которых никакой заботы о других нет, и весь наш внутренний мир – это игра «Counter-Strike» или персонажи звезд эстрады, есть опасность, что, притормозив в себе активность сердца (сознания), они его мотор потом никогда и не заведут снова. Тут надо понимать, что не сама чувствительность делает нас жертвой, а невозможность то, что ты чувствуешь, каким-то образом переработать.

Сейчас большое значение придается методу проговаривания. Но надо понимать, что это западные технологии, которые активно используются в обществах Анонимных алкоголиков. Психиатр Ц.П. Короленко и академик Н.В. Дмитриева в книге «Психосоциальная аддиктология»^[9] пишут, что, согласно исследованиям, которые были проведены в США, эта доктрина основана не на доказательстве, а на мнении; нет цифр, подтверждающих эффективность этой методики. Так, один миссионер говорил, что первое правило при депрессии – запретить себе говорить о ней, перестать постоянно ее воспроизводить. При каком условии проговаривание негативного опыта можно считать полезным? Единственный вариант – когда мы ищем нового смысла, с помощью которого опыт прошлого может быть реструктурирован.

Прп. Макарий Оптинский объяснял слова псалма, где сказано «внегда прозябоша грешницы яко трава, и проникоша вси делающие беззаконие, яко да потребятся в век века» так. Семя страсти – как зернышко в почве: если вы эту землю будете пальчиком разрывать, вы это зернышко не увидите, оно очень маленькое, его трудно оттуда достать. Но если дождаться, когда семечко даст всходы, можно аккуратненько земельку раскопать, взглядом пойти по этой травинке, увидеть корешок, и этот корешок вырвать. Также, пока страсть себя не проявила, трудно ее подцепить, так как она не вышла на поверхность, лежит в архивах памяти. Только тогда, когда вследствие определенной ситуации, она даст о себе знать, (мы почувствуем гнев, ярость), мы сможем совершить что-то противоположное. И все, что мы сделаем в момент действия доминанты, будет записано в нейронных сетях и воспроизведется автоматически в следующий раз. Если мы в момент негативного переживания не метались, не ругались, а пытались сдержаться и, например, читать Псалтирь – все это запомнится, и в следующий раз, когда травматическая доминанта воспроизведется, сами собой всплывут слова псалмов, а уже слова псалмов нас будут переадресовывать к совершенно иным смыслам.

Сам царь Давид написал многие слова псалмов будучи в переживании травматического опыта: за ним шли убийцы, он скрывался в горах; его окружал царь Саул с войском. В момент этих событий царю Давиду казалось, что все его бросили. Но потом, когда эта история закончилась и Давид стал признанным царем Израиля, возглавил освободительную войну против филистимлян, годы, прожитые в условиях погони за ним, пригодились. Именно благодаря им он имел колоссальный опыт партизанской войны в горах. То, что ему представлялось раньше злом, оказалось благом для его народа, так как народ получил опытного военачальника. А сам царь Давид на основании этого опыта сумел победить. Это и есть посттравматический рост.

Соответственно, травматическая доминанта пришла в движение. Ухтомский предлагает термин переинтеграции. Если мы вносим в этот расплавленный котел травматического опыта новый смысл, смысл входит в эту структуру, перекодируя ее. У Христа есть притча про закваску: «Царство Небесное подобно закваске, которую женщина, взяв, положила в три меры муки, доколе не вскисло все» (Мф. 13:33 и Лк. 13:20-21). Так и новый смысл, как закваска, перерабатывает потом весь прошлый опыт.

Я видел, как один духовник написал медсестре, которая переживала, что ей очень долго приходилось ехать на работу: «А ты вспомни, как в годы гонений были женщины, которые в темницах помогали узникам. Конечно, ты терпишь неудобства, добираясь до работы, но, если ты будешь терпеть с благодарностью, твоя душа в этот момент будет расти». И это уже будет не время твоего поражения, а время твоего посттравматического роста.

Если человек ищет, как бы наименовать свои переживания, раскрывает их глубину в надежде, что кто-то поможет дать им оценку, ищет смыслы, которые могут помочь опыт структурировать, то тогда невысказанное слово становится высказанным. Литература, поэзия, кино, мемуары дают нам новый язык, чтобы высказать и оформить свои чувства в слова. Но если человек просто нашел уши, в которые «сливает» свои негативные переживания, без поиска новых смыслов, то тогда каждый следующий виток его рассказа только ретравматизирует его, углубляя в негативный опыт. Сама по себе идея катарсиса ошибочна. От того, что опыт вскроется, он автоматически сам собой не исчезает. Психологи же, которые видели людей, переживших катарсис и исцелившихся, не понимая сути происходящего, делают вывод, что катарсис помогает сам собой. Но исцеляются только те люди, которые в катарсисе что-то для себя поняли, открыли и на основании этого переработали опыт прошлого. А если просто ситуация вскрылась и человек только лишний раз поплакал, от этого он мало что получит.

Один современный автор, который разбирал тему концентрационных лагерей, показывал, насколько людям было тяжело осмыслять смерть, когда они были лишены культуры, в частности, когда они не могли похоронить человека с соблюдением всех обрядов. Автор приводит в пример рассказ Гоголя «Старосветские помещики», в котором мужчина хоронит жену, и как раз в результате этого обряда осмысляет факт смерти. Потому что в состоянии шока трудно понять, что произошло. Обряды погребения, девятого, сорокового дня идут по этапам осмысления происшедшего. И – переосмысления в конструктивном ключе, а не в ключе хоатизированного взрыва.

Трагедия людей 20 века в том, что с утратой религиозности, обрушением культуры, люди утратили сам язык, с помощью которого могли бы свои переживания описать. Смерть и горе оказались невысказанными, и не было возможности структурировать переживания. Поэтому мы сейчас строим семантические сети, те внутренние условия (о них писал русский психолог А.В. Брушлинский[10]), сквозь призму которых человек осмысляет импульс, поступающий к нам из внешней среды. Когда этого барьера нет, тогда внешний импульс уничтожает человека.

Сейчас очень много источников о травме, и такое ощущение, что, согласно им, травма – это приговор для человека. Мы живем в ситуации, когда кругом нас – манипуляции, но никто не говорит, что манипуляция и все разрушительные методики американского психиатра Б.Ф. Скиннера[11] по «перепрошиванию» человека работают, только если у человека нет ни мировоззрения, ни культуры, ни способности свое уныние и отчаяние осмыслить и переработать. У Скиннера была мечта создать с помощью психохирургии класс покорных существ, он даже ставил бесчеловечные эксперименты в тюрьмах. В фильме «Заводной апельсин» хорошо показано, как из преступника сделали безвольное существо.

Когда речь идет о травматическом опыте, нужно говорить не столько о силе опыта, сколько о невыстроенности в человеке тех внутренних условий, семантических сетей второй сигнальной системы, с помощью которых он этот опыт мог бы переработать.

Говоря о построении семантических сетей упомяну два имени: преподобноисповедник Сергий (Сребрянский), духовник Марфо-Мариинской обители, и Татьяна Новосёлова, крестьянка, пережившая Вторую мировую войну.

Св. Сергий (Сребрянский) был полковым священником на русско-японской войне и вел дневник. Там он описывал менталитет солдат, которые были устойчивы к трудностям. Все говорили, что мы позорно проиграли, но это не так: у нас был очень мотивированный противник – самураи, у которых воинская доблесть на первом месте. В столкновениях наши потери всегда были меньше, чем их. Сребрянский писал, что, когда он ходил к солдатам, служил молебны в эскадронах, присутствовал весь наличный состав, командование, генералы. По вечерам солдаты не горланили «пьяные» песни, не дрались у костров, а пели вечерние молитвы. Когда он приходил служить молебен в эскадрон, солдаты быстро переоборудовали какой-нибудь домик в церковь. Помогали друг другу, не было слышно ругани, и, соответственно, другой вид был у раненых. Раненые просили их причастить и даже умирали счастливыми, потому что понимали: они свою совесть не осквернили, выполнили свой долг. От понимания того, что поступаешь правильно, действуешь в соответствии с духовными законами, лежащими в основании мироздания, рождалось внутреннее утешение.

Сребрянский описал много моментов, которые перекликаются с тем, что происходит сейчас. В его время тоже было не очень понятно, почему началась война. Он говорил: «Хоть многое сейчас мне и не понятно, но я верю – настанет момент, на Страшном суде все откроется, и мы узнаем все причины всего. Откроются нам причины и настоящих событий. А что понятно? Что надо поступать по совести, у тебя есть долг, честь, то, за что, если нужно, можно отдать жизнь». У человека была опора. Кто-то скажет, что это детские размышления, наивные слова ничего не понимающего человека. Но если посмотреть с позиции высокой науки, это как раз и есть то, что помогает человека вытянуть. По сути, отец Сергий описывает то, что сейчас называют субъектностью. Ты оказываешься в ситуации, где от тебя ничего не зависит и в которой ты мало что понимаешь, но ты выбираешь позицию субъекта. Субъект – человек на высших этажах своего творческого развития. В состоянии субъектности во время экстремальной ситуации человек видит перед собой такую задачу: понятно мне или не понятно происходящее, но я должен сохранить свою совесть и честь. В общем, задача терапии состоит в том, чтобы вывести человека из положения объекта («я песчинка в жерновах истории», «меня травмировали», «меня бросили», «меня мама в детстве не полюбила», «сослуживцы со мной плохо обошлись», «моя жизнь погублена», «условия контракта не выполнены» и т.п.) в состояние субъекта («что я могу сделать в этом положении», «что для меня доступно, посильно»).

У Татьяны Новосёловой есть книга «Живы будем – не умрем»^[12]. В ней она рассказывает, что ей помогло в условиях тотальной нищеты во время Второй мировой войны, когда все отдавалось на фронт. Ей буквально нечего было есть, но она не сломалась, не стала нелюдем, бомжом, не сошла с ума от стресса. Сейчас психологи говорят, что ребенок может покончить с собой, если у него нет новой марки телефона, а у нее не было элементарных вещей, она была постоянно голодная. И тем не менее было у нее нечто: мировоззрение, ценности, навыки, которые позволили не сломаться, не опуститься и сохранить человеческое достоинство.

Об ошибочном подходе к черствости и о том, что черствость не спасет, свидетельствует пример монахини Адрианы (Матюшиной), более двадцати раз переходившей линию фронта (монахиней она стала в преклонном возрасте). Она отмечала дух взаимопомощи. У нее не было ПТСР; вернувшись с войны, она сразу принялась учиться и стала ученым. Казалось бы, за пять лет войны что должно было остаться от ее мозга, но тем не менее мозг ее «не покрылся коркой», потому что в ней всегда была жива эмпатия.

О войне у нее остались два самых ярких впечатления, которые показывают, что душа ее не очерствела, что она не превратилась в робота-автомата. Первое воспоминание – когда они разведгруппой зашли за линию фронта и были настолько голодны, что ребята готовы были идти добывать еду, рискуя быть обнаруженными немцами. Адриана нашла в кармане малюсенький кусочек хлеба, разделила буквально по крошечкам, раздала восьмерым парням, попросила не глотать сразу, а подержать крошки немного во рту. И произошло чудо: крошки насытили, и чувство голода пропало, пропала и нужда рисковать. Вспоминая этот случай уже после войны, парни считали, что насытил их дух единства и взаимопомощи. Адриана же считала, что благодать Святого Духа коснулась их в тот момент. Противоречия тут нет, ведь благодать Святого Духа касается, когда у людей есть любовь. Не у всех есть обращение к Богу, но те люди, которые следуют законам любви, ощущают веяние чего-то неземного. И второе воспоминание: уже в конце войны, в 1945 году, Адриана увидела, как распускается цветок, и зрелище красоты ее изумило. Душа ее осталась жива.

Еще один пример – история Юрия Шевчука. Когда он вернулся из Чечни, он заболел. Там он играл для роты ребят и оставлял им автографы в военниках, желая счастья и удачи. Потом почти вся эта рота погибла, и он видел стопку этих военников, которые подписывал. У него надломилась психика, по возвращении домой он запил. Потом наступила весна, и жизнь стала брать свое, захотелось любви.

Эти истории – пример того, что, если человек способен любоваться цветком и обратить внимание на красоту, в этом нет ничего позорного, наоборот, это свидетельство того, что твоя душа жива и ты выкарабкаешься.

Но надо понимать, что опасна не только черствость, но и противоположная сторона – «ура-патриотизм», ведь мозг один, сердце одно, и, заразившись ненавистью к врагу, не факт, что потом ты от этой ненависти освободишься.

Конечно, во время Второй мировой войны было другое: была ненависть к врагу, но она была другого разряда, это была не животная ненависть, как сейчас. Сейчас же люди утрачивают культурный аспект. У Екатерины Матвеевой есть по сути автобиографический роман «История одной зэчки»^[13]. В нем она воссоздала историю девушки, которая была репрессирована. В романе есть такой момент: мама героини пошла на парад пленных немцев в Москве, чтобы посмотреть в глаза этим извергам. Но, когда увидела немцев, ей стало их жалко, и она поняла, что это тоже люди, которых бросило в этот котел войны, и ненависть исчезла. Ненависть в те времена была скорее не на уровне человеческом, не ненависть к личности, а ненависть освободительная. Но сейчас ненависть будет уже больше животная. И не факт, что человек, заразившись ненавистью на фронте, по возвращении домой сможет дальше быть отцом для своих детей. Поэтому надо быть очень аккуратными. То есть если уж надо идти в бой – иди, но при этом не теряй человеческий облик. Это то, о чем писал прот. Димитрий Василенков в соавторстве с другим священнослужителем в книге «Путь Архистратига. Преодоление зверя»^[14]: идеал воина-христианина – остановить зло, но при этом этим злом не заразиться.

Я разговаривал с одним спецназовцем, который после войны долгое время не мог прийти в себя. Был он потомственным сибирским охотником, имел огромные поместья в Сибири и несколько лет после войны жил там, ни с кем не разговаривая. Начал выкарабкиваться из этого состояния только тогда, когда стал разбираться в событиях прошлого с христианской позиции. Разбираться в том, где он поступил правильно, где – нет. Сделать такой разбор для себя – очень важно.

Сейчас используется совершенно неправильный подход при работе с прошлым у военных и гражданских; позиция этого подхода: ты ни в чем не виноват. У Анонимных алкоголиков то же самое: мол, ты ни в чем не виноват, это просто болезнь, ПТСР – это нормальная реакция, защитный механизм. В итоге разрушительный процесс, который нужно переинтегрировать, оставлен на самотек. И раньше, когда люди жили в условиях, где социальная среда была выстроена правильно, был шанс, что, если человек будет жить серди нормальных людей, все само собой наладится. Но сейчас шанс ничтожно мал, так как окружающая среда стала такой же мрачной, как твое нутро.

Не помогут и популярные сегодня техники отвлечения, психологические практики, задача которых человека отвлечь, чтобы он «выговорился» либо «переключился». Только когда человек пересматривает прошлое, осознает, где он поступил неправильно, кается, тогда он исцеляется.

Одна автор описывала ветерана Вьетнама, которому никак не удавалось социализироваться после войны. Выяснилось, что ему нравилось во Вьетнаме, нравилась безнаказанность, он убивал, насиловал, ощущал себя всесильным по сравнению с гражданским населением. Если человек этот опыт не переработает, вместо этих страстей не воспитает противоположенных навыков (добродетелей), то себя в гражданской жизни никогда не найдет.

Среди ветеранов Вьетнама были и те, у которых не было ПТСР. Они не ощущали себя песчинками в жерновах истории, понимали ответственность за свои поступки и с заботой относились к другим. Сейчас же у людей есть соблазн сказать: не мы такие, а жизнь такая. И при такой позиции человек превращается в объект, в песчинку, существо, из которого обстоятельства лепят то, что им нужно. Мне кажется, в этом опасность техник, которые нацелены на снятие чувства вины.

Австрийский психиатр Виктор Франкл (который сам прошел немецкие концлагеря), общаясь с заключенными тюрьмы Сан-Квентин, отмечал, что его задача не стояла в том, чтобы дать им дешевое освобождение от чувства вины. Ведь высота человека дает ему прерогативу страдать и через это подняться над страданием, осмыслить его, выработать иные навыки, иные взгляды и для себя эту историю закрыть.

Американский психиатр Бруно Беттельгейм (который так же был узником немецких концлагерей во время войны) так и говорил: когда он оказался в лагере, психоанализ не дал ему никакой основы для понимая того, что происходит с заключенными и надзирателями. В результате наблюдений он понял: среда лепит из тебя типичного лагерника или типичного надзирателя не потому, что среда такая, а потому, что перед тобой возникает череда выборов. Попадая в те или иные условия, ты делаешь ряд уступок, ряд выборов, с чем-то соглашаешься, и постепенно среда действительно вылепливает из тебя типичный продукт, но при твоем участии. И пока человек этого не осознает, ему не выкарабкаться.

Также важно помнить, что совершенно неправильна популярная ныне точка зрения, что надо жить «здесь и сейчас». Огромное количество примеров показывает, что, если прошлое не переработано, оно отравляет настоящее и влияет на будущее, деформируя его.

Еще один автор, осмыслявший опыт концентрационных лагерей, обращал внимание на то, что в 20 веке произошел отказ от религиозности, для людей характерно презрение к вере, культуре, вследствие чего люди утратили язык, на основании которого они могли бы описать происходящее. А описать можно было только в терминах религиозной парадигмы, потому что в лагере (или сейчас – на войне) речь шла о зараженности человека злом. Инфернальное зло проникало в человека, и, чтобы не заразиться этим злом, нужно было стать на сторону добра. А если взять, например, современного автора, который отрицает добро и зло, как он опишет эту ситуацию? И получается, что у человека не формируется понимания того, что любой ценой он должен сохранить в себе совесть и человеческое достоинство.

Джудит Герман в своей книге «Травма и исцеление»^[15] пишет, что для сохранения психики в кризисной ситуации важно иметь базовые ценности: мировоззрение, любовь, связь с близкими. Пока есть ценности, агрессор (насильник) не может получить над человеком полной власти. А когда человек переступает свои моральные принципы, ситуация психологического контроля над ним со стороны агрессора реализуется. Но в то же время автор ничего не упоминает о семантических сетях и о том, что именно дает эти базовые ценности. Также она с презрением говорит о вере.

Получается некое двоемыслие: мы еще помним о традиционном мышлении, которое с презрением отвергло общество, но уже одной ногой стоим в постмодернистской модели, которая отрицает добро, зло, добродетель как таковую. Но при этом говорим, что нам помогает выйти из травмы любовь. Откуда взяться любви, ценностям, всему тому, что помогает сопротивляться? Чтобы бала любовь, необходима система взглядов, на основании которых мы можем друг друга любить и терпеть. Если человек живет в условиях утраты веры, он предрасположен к тому, что в ситуации насилия агрессор получит над ним полную власть.

Джудит Герман не приходит к тому, чтобы дать человеку иммунитет, который позволяет сопротивляться травме. Такое ощущение, что для нее травма, пережитая в детстве – это приговор. Но есть истории, которые совершенно не вписываются в такую модель. Например, такой случай: одна девочка была угнана в Германию, на ее глазах были убиты ее родители, мама убита в России, папа – в концлагере. Когда она бросилась к папе, немец дал по ней очередь и ранил в ногу. Попала она в концентрационный лагерь, где из детей выкачивали кровь для раненых немецких солдат. Все было очень сурово, ребенку вгоняли иглу в руку, а если он плакал, его били по лицу до тех пор, пока он не замолкал. Когда война заканчивалась, всех детей решено было убить. Через громкоговоритель объявили, чтобы все вышли из бараков. Она выползла из барака на четвереньках, так как из-за ранения в ногу не могла ходить. При выходе был установлен пулемет и все дети были расстреляны. И только она одна осталась жива и смогла добраться до СССР. Она не получила никакой психологической поддержки, даже не могла рассказать кому-то о том, что произошло. Потому что в те годы считалось, что, если человек был в немецком концлагере, он предатель. Еще в лагере их стерилизовали, отчего у нее нарушилась детородная функция, и все дети, которые у нее появлялись, умирали. И после всего, что было, когда в 90 лет у нее спросили, как она оценивает свою жизнь, она сказала, что считает себя счастливым человеком. Значит, было нечто, что поддерживало ее все это время. Единственное – она говорила, что не простит фашистов, но это не та ненависть, которая искажает человека.

О прощении

Почему люди иногда не могут простить? Потому что они считают, что, если простят кого–то за совершенное зло, это обесценит память расстрелянных родителей, например. Мол, если я прощу того немца, значит, мои родители умерли ни за что, то есть я совершу некоторое предательство по отношению к погибшим. Или, если я прощаю, значит, соглашаюсь с тем злом, которое немцами было совершено.

Митрополит Антоний Сурожский говорил, что непрощение – это та темница, в которую ты сажаешь себя вместе со своим обидчиком, и ты вынужден думать о нем постоянно. Схиархимандрит Гавриил (Бунге) в своей книге «Гнев, злоба, раздражение»^[16], ссылаясь на творения аввы Евагрия Понтийского, называл гневливого человека идолопоклонником. Во время молитвы сознание должно обращаться к Богу, а гневливый человек постоянно в своем сознании носит образ того, на кого гневается.

Но важно помнить: если мы прощаем, это не значит, что мы одобряем то зло, которое было совершено, или предаем память почивших. Это значит, что мы как бы говорим: я не обязан рушить свою жизнь из-за того, что ты жил на этой земле. Непрощение является той доминантой, которая заставляет тебя думать об обидчике постоянно. Но ты же живешь не для того, чтобы помнить об обидчике, а для того, чтобы помнить о добре, о красоте, в это вкладывать свои силы. Это хорошо понимали христиане, пережившие гонения: если ты не простишь, ты «загнешься».

Известный старец архимандрит Павел (Груздев), которого арестовали и пытали в тюрьме в начале 40-х годов, добродушно вспоминал своего следователя Спасского, который выбил ему в тюрьме все зубы. О. Павел Спасского не ненавидел, он понимал, что, если будет ненавидеть, как он сможет любить? Душа одна, и, если она заразится ненавистью, ненависть тебя разрушит.

В рассказе Варлама Шаламова «Термометр Гришки Логуна» заключенные пытаются написать жалобное письмо администрации и понимают, что у них ни одной мысли нет, все выжгла ненависть.

См. подробнее о этих двух примерах, а также – иные мысли в части 2-ой текста «Подводная часть айсберга. Ч. 2: о соблазне церковного РАСКОЛА», в главе «Вопрос о недостатках».

Примером того, что прощение – это не признак слабости, а признак силы, является история героя из документального фильма о команде боксера-профессионала Василия Ломаченко «Team Loma». Василий Ломаченко проиграл первый бой за звание чемпиона мира. Василий считал, что судейство было нечестным, и горел идеей реванша, тренировался с жаждой встретиться опять с боксером–противником и победить его. Спортсмен рассказывает: по мере того как он развивался и тренировался, ситуация поражения перестала быть для него актуальной. Акцент с нее снялся. Противник перестал интересовать его во всех отношениях. Для него эта история закончилась. А если бы не было возможности простить – тогда сколько лет еще Василий ездил бы по миру с жаждой встречи и реванша, которые не принесли бы ему в итоге удовлетворения. Ведь парадокс в том, что месть не дает чувства облегчения.

Еще один великолепный пример мы видим в фильме «Повторяющие реальность», где три подростка попадают в один день, который циклично, раз за разом повторяется. В итоге становится понятно, что они что-то не переработали в своем прошлом и поэтому не могут продвинуться дальше и выйти на новый уровень (выйти из этого повторяющегося дня). Парень не мог помириться с сестрой, девушка не могла простить отца и т.д.

О чувстве вины и подходе «ты ни в чем не виноват»

Чтобы прошлое не стало «застрявшим», не деформировало твое настоящее и будущее, его нужно переработать, но этого нельзя будет сделать, если тебе говорят, что ты ни в чем не виноват. Чтобы человек исцелился от травматического опыта, недостаточно просто сказать ему, что он жертва биологических, социальных и иных обстоятельств, что его просто перемолола война, что он нажимал на курок, а теперь ему не о чем «париться». Потому что если в человеке сейчас сломать то чувство, которое сигнализирует в нем какой-то болью, виной, то случится, возможно, такая ситуация, что в очереди в магазине, например, возникнет конфликт, и ему захочется кого-то убить. Ведь никакой рефлексии по поводу прошлого опыта у него не было, и что теперь – снова сказать ему, что он ни в чем не виноват, что в этой очереди он просто стал жертвой социальных обстоятельств? Конечно, не нужно человека ввергать в отчаяние, но и какой-то конструктивный путь пройти с ним необходимо. К тому же, сказать человеку, что он ни в чем не виноват (в убийствах на войне и т.д.) – это в каком-то смысле обесценивание его опыта: сложная, многогранная ситуация человеком не пройдена, тем самым она как будто просто перечеркивается.

Если ребятам, которые вернутся с войны, не предложить подлинного объяснения того, что произошло, что они пережили, – они не смогут вернуться к полноценной жизни. Пусть это объяснение будет неудобным, самообличающим («на войне я убивал людей»), пусть кому-то придется признаться в совершенных ошибках, – все равно у людей будет, хоть и тяжелое, грустное, но какое-то разумное понимание происшедшего. А с этим пониманием можно будет выстраивать дальнейшую жизнь, не желая убить кого-то из-за конфликта в очереди в магазине. Джудит Герман, несмотря на все спорные моменты свой книги, хорошо подмечает, что для преодоления ПТСР необходима интеграция травматического материала в жизнь человека. То есть если человеку предложить безопасность и даже какую-то помощь, но при этом пережитый им травматический опыт не интегрировать в психику, восстановление психики после травмы не произойдет. Поэтому человеку нужно помочь понять, что было, почему он поехал туда (на войну и т.д.), почему он так пострадал. Если этого объяснения не будет предложено, если будет молчание под девизами вроде «ты ни в чем не виноват», человек может прибегнуть к созданию бредовой версии произошедших событий или к огульному обвинению себя во всем подряд, чтобы просто замкнуть эту цепочку травматического опыта.

Поэтому каждый раз нужно исследовать, что конкретно произошло в случае каждого человека, разбирать это, давать ему адекватно понимание ситуации. Джудит Герман приводит случай, когда один американский офицер во Вьетнаме ехал со своими подчиненными в джипе, а джип подорвался на мине, и люди погибли. У этого офицера остались самообвинения в русле того, что это он должен был сидеть за рулем. Это абсурд – офицер не должен сидеть за рулем, но при детальном исследовании ситуации стало понятно, что, когда был получен приказ, у него возникли сомнения, но этими сомнениями он с командованием не поделился. Соответственно, если бы дальше была история покаяния в том, что он струсил или по другим причинам помолчал, покаяние помогло бы ему исцелиться от ПТСР.

Если дать человеку адекватное объяснение произошедшему – с ним он сможет осознать степень своей ответственности, осмыслить ситуацию, принести покаяние. И тогда он избежит пожизненного ПТСР. Например, ты вынужден был убивать противников на войне по приказу, как бы не по своей воле, но нельзя отрицать, что эти люди погибли от твоей руки: сложись ситуация по-другому, у них была бы долгая жизнь, дети, возможно, эти люди совершили бы научные открытия и т.д. В этой ситуации нельзя отчаиваться, но и признать свое участие в смерти этих людей – нужно, чтобы душа, знающая, что убийства эти произошли по твоей вине, смогла исцелиться.

Есть свидетельство об одной женщине-снайпере из Архангельской области, которая воевала во время Великой Отечественной войны: во время войны потомственные охотники Архангельской области становились хорошими снайперами. После войны архангелогородцы помнили эту женщину: она ставила в храме огромное количество свечей. Ее спрашивали, неужели у нее столько близких погибло во время войны, но она отвечала, что была снайпером, и эти свечи – это количество людей, которых она убила. Очень велика вероятность, что у этой женщины не было ПТСР, через этот некий высший этаж духовной культуры, может быть, даже благодатный уровень, она иначе взглянула на факт совершенного, и он для нее был осмыслен. Поэтому советуют молиться за того, кто погиб на войне по твоей вине. Даже стоя перед лицом горькой правды, что ты убил человека, ты не будешь подвержен развитию ПТСР, если возьмешь на себя ответственность, понимая, почему ты это совершил – для того, чтобы остановить зло. И ты не пытаешься обесценить факт совершенного в своем сознании, как это происходит в модели «ты ни в чем не виноват».

Еще одна работа на тему ПТСР – «Посттравматический рост и опыт христиан, переживших гонения. Между памятью и забвением»[17]. В ней анализируется опыт узников и тех людей, которые прошли войну. В частности, упоминается книга Ишмаэля Биха «Завтра я иду убивать»[18]. Это воспоминания мальчика-солдата, который с оружием в руках участвовал в вооруженном конфликте в Африке, жестоко убивал людей. Техники забвения, которые предлагает западная психология для выхода из такого состояния, не работают. Мальчики-солдаты, которые описываются в книге Ишмаэля Биха, после выхода из боевых действий проходили вместе с ним реабилитацию под девизом «ты ни в чем не виноват». И мало кто из них смог вернуться к нормальной жизни, потому что они не осмыслили ситуацию, не включили пережитый опыт в свою личность, и, если снова начнется какой-то конфликт, они будут в него втягиваться, потому что у них не сформировалось никакого противоречия.

Один спецназовец из элитного подразделения рассказывал, что с ними много занимались, потому что для выращивания бойца такого уровня нужно много сил. Но помогло ему даже не это – помогли ему Соловки. И – самое главное – конструктивный процесс начался тогда, когда он стал понимать: это в моей жизни было правильно, а это – неправильно. Такое честное и мужественное признание себе в том, что что-то было неправильным, помогает избавиться от психологических и духовных последствий.

[1] Дебрифинг – это психологическая техника, направленная на уменьшение психологического ущерба человека после пережитой им экстремальной ситуации. Дебрифинг представляет собой беседу специалиста-психолога с человеком, в ходе которой последнему предоставляется возможность выговориться о своих переживаниях, связанных с пережитой ситуацией.

^[2] Щит веры. Воину-защитнику в помощь / сост. иером. Прокопий (Пащенко). Спасо-Преображенский Соловецкий ставропигиальный мужской монастырь. 2022.

^[3] Прокопий (Пащенко), иером. Депрессия и травма: как преодолеть. пос. Соловецкий, Архангельская обл.: Издание Соловецкого монастыря, 2022. 752 с.

^[4]«Преодоление травматического опыта-христианские и психологические аспекты».

^[5] Напр.: «Преодоление игрового механизма. Ч. 5.1: Скорбная радость самозабвения».

^[6] Ситуация на грани. Не справляюсь или возрождаюсь из пепла. Прокопий (Пащенко), иером.: Ч. 1, Ч. 2.

^[7] Боевые действия: как справиться с тревогой

^[8] Льюис М. Биология желания. Зависимость – не болезнь. Изд-во: Питер, 2016. 306 с.

^[9] Короленко Ц.П., Дмитриева Н.В. Психосоциальная аддиктология. Новосибирск: Издательство «Олсиб», 2001. 251 с.

[10] Напр.: Брушлинский А.В. Проблемы психологии субъекта. М.: Институт психологии РАН, 1994. 109 с.

[11] Б.Ф. Скиннер развивал и популяризировал учение психологической школы бихевиоризма, рассматривающей в том числе поведение человека и животных как результат предшествующих воздействий окружающей среды.

^[12] Новоселова Н.И. Живы будем – не умрем. По страницам жизни уральской крестьянки. Изд-во: Редакция Встреча, 2020. 320 с.

^[13] Матвеева Е.М. История одной зэчки.: Corpus, 2010. 704 с.

^[14] Василенков Д., прот., Василик В., протодиак. Путь Архистратига. Преодоление зверя.

^[15] Герман Д. Травма и исцеление. Последствия насилия от абьюза до политического террора. М.: Бомбора, 2022. 400 с.

^[16] Гавриил (Бунге), схиархим. Гнев, злоба, раздражение: Учение Евагрия Понтийского о гневе и кротости / Пер. с нем. свящ. Владимира Зелинского. М.: Изд-во Сретенского монастыря, 2014. 224 с.

[17] Посттравматический рост и опыт христиан, переживших гонения. Между памятью и забвением – тексты и беседы иеромонаха Прокопия (Пащенко).

[18] Бих И. Завтра я иду убивать. Воспоминания мальчика-солдата. М.: Эксмо, 2014. 336 с.